В 1990-е годы официальные круги на Западе явно поддерживали проводившуюся в России экономическую линию. Судя по всему, превалировала точка зрения, согласно которой любой масштабный отход от командно-административной системы советского периода к рыночной экономике является абсолютным благом вне зависимости от форм и методов, порождающих конкретные результаты такой политики. Не могу исключать того, что были и такие силы, которые уклонялись от критики курса псевдолибералов, так как делали ставку на сохранение России, переходящей к рынку, на долгие годы в качестве сырьевого придатка государств, уже вступивших в постиндустриальный период своего развития.
Отсутствие критики руководителями западных стран экономических реформ в России 1990-х годов было связано и с политическими мотивами. Трудно представить, что западные лидеры случайно вывели эту тему из разговоров с теми, кто стоял у руля власти в нашей стране. Просто не хотели раздражать «брата и друга Бориса»? Навряд ли, хотя и это имело место. Причина, как представляется, была более глубокой. На Западе, очевидно, опасались, что такая критика может объективно усилить позиции так называемых государственников в России, даже таких, которые являются твердыми сторонниками рыночных реформ, приватизации, но осуществляемой продуманно, в интересах роста эффективности производства. Опасались, так как проецировали рост влияния государственников на внешнюю политику, которая в таком случае неизбежно усиливала бы функцию защиты российских интересов.
Знал ли я ранее, до назначения премьер-министром, каково истинное состояние дел в российской экономике 1990-х годов? Конечно, многое видел, ощущал, внутренне не соглашался, критиковал в своем кругу. Не мог быть равнодушным наблюдателем происходившего. Никогда не примыкал к «либералам», многих из них не любил, не уважал. Среди моих друзей их не было. Но публично не выступал против их экономического курса. Не мог делать это, возглавляя СВР, а затем МИД. Между тем президенту не раз докладывал нелицеприятные мнения наших зарубежных источников, особенно по конкретным делам «либералов», которые порой способствовали криминализации страны. Такие доклады выслушивались, но оставались без ответа.
Естественно, что полная картина открылась для меня тогда, когда в столь нелегкий момент возглавил правительство.
Стратегия и тактика
Что делать? Этот извечный для России вопрос встал во весь свой рост перед правительством и, естественно, передо мной. Имея в виду главную цель — успокоить общество, добиться стабилизации, решил в первую очередь для себя определить, чего не следует делать в сложившейся ситуации.
Поваленная навзничь экономика, нокаутирующий удар по жизненному уровню населения, охватившее общество недовольство предшествовавшей экономической политикой, растерянность президента, стремление уйти в тень тех лиц, которые пробились на вершину пирамиды власти, — все это в совокупности объективно развязывало руки правительству. Позже, когда меня стали искусственно причислять к «крайне левым», я подумал: а ведь не понимают — в тот момент мог бы начать и с национализации всего и вся, с широких репрессий по экономическим преступлениям, с резкого ограничения конвертируемости рубля, с объявления об отказе выплачивать долги за предоставленные ранее кредиты из-за рубежа. И голоса «против», если бы и осмелились прозвучать, утонули бы в возгласах массовой поддержки в России.
Но такие меры не имели ничего общего с уже устоявшимся моим мировоззрением. Вместе с тем я понимал — они раздерут общество на части, еще больше дестабилизируют обстановку. В таких условиях решил:
Первое — не начинать с публичного разбора той несомненно ошибочной линии и порочной практики, которая привела за все 1990-е годы страну к краю пропасти. Легче всего, конечно, было бы искать поддержку в обществе, обрушившись на авторов «шоковой терапии». Но это сразу же — особенно в России — обернулось бы обливанием друг друга грязью, выстраиванием баррикад, пусть даже не в буквальном смысле этого слова, информационной войной, ростом озлобленности громадной части населения, пострадавшей в результате такой политики и практики. Поэтому я отверг советы «четко показать нутро тех, кто довел страну до такого состояния». Поэтому ни в одном своем выступлении, а их с моим приходом в правительство было предостаточно, я не назвал ни одной фамилии повинных в происшедшем. Подробный разбор экономической политики 1990-х годов в России, естественно, не снимался с повестки дня. Но это нужно было отнести на более поздний период, когда улягутся страсти.
Второе — нельзя было принимать решения, которые могли бы интерпретироваться как возврат в «светлое прошлое», несмотря на то, что события 17 августа явно увеличили число людей, говоривших и, что самое главное, веривших в то, что «раньше все было лучше». Эксплуатация таких настроений была бы попросту опасной со стратегической точки зрения. Я и все мои коллеги по правительству были твердо убеждены в том, что движение назад от курса реформ — хочу подчеркнуть: курса, а не конкретно проводившейся практики, — это путь к неизбежному возвращению к командно-административной системе, приведшей к отставанию Советского Союза в экономике.
Третье — несмотря на очевидный негативный, подчас преступный характер того, как осуществлялась приватизация, приведшая к ограблению общества, государства[26], людей, нельзя было призывать к огульной ее отмене, к новому массовому перераспределению собственности. Это могло бы окунуть страну в кровь, ударило бы по образующемуся среднему классу, сбило бы с ног честных предпринимателей. В России миллионы людей уже стали собственниками, в преобладающем большинстве мелкими, квартир, дач, ларьков, небольших предприятий бытового обслуживания, а некоторые и акций более крупных предприятий. Нельзя было абстрагироваться от этого.
Четвертое — нельзя было недооценивать макроэкономическую политику, проводимую предшествовавшими правительствами. Но следовало внести в нее коррективы и, главное, подчинить стабилизации и развитию на микроэкономическом уровне. В частности, нужно было продумать, как укрепить рубль за счет введения его плавающего курса, не допуская резких, непредсказуемых скачков.
Пятое — не следовало начинать с публикации какой-то завершенной концепции экономического развития. Правительство и меня лично упрекали, особенно средства массовой информации, в том, что мы очутились в Белом доме без такой развернутой концепции. Я вообще не большой сторонник всяких концепций, ставших столь модными в России за последнее время — именно в России, а не за рубежом. Система подходов, определяющих принципы политики, — безусловно. Конкретные программы — да. Но не набор положений, искусственно объединенный в наукообразный документ, который, по-моему, мало помогает в практических делах, но зато дает огромный простор для критики, особенно людям, не несущим ответственности за состояние дел в экономике.
Однако отказ от подготовки скороспелой концепции отнюдь не означал ухода «в кусты» от определения нашего отношения к ключевым вопросам. Правительство подтвердило — и это было очень важно, особенно в то время, — что столбовой дорогой для России являются создание гражданского общества, укрепление политического плюрализма, продолжение рыночных реформ, развитие нашей экономики как органичной части мирового хозяйства. Вместе с тем мы понимали, что для реального продвижения по этому пути необходима социальная ориентация реформ, с тем чтобы они обязательно служили улучшению положения, подъему жизненного уровня, интересам населения России.
Как этого добиться? Прежде всего за счет усиления экономической роли государства, что отнюдь не означало и не могло означать свертывания рыночных процессов. Напротив, мы считали, что государство должно способствовать переходу к цивилизованному рынку. Это предусматривало в первую очередь наведение разумного порядка, способствующего росту реального сектора экономики, обеспечению равных для всех условий конкуренции — независимо от формы собственности предприятий; жесткий контроль над формированием доходной части и расходами бюджета, использованием государственной собственности; выработку и осуществление мер против махинаций в области приватизации, связанных с лжебанкротством предприятий, противозаконных переводов денежных средств за рубеж; создание условий, в которых российские банки становятся заинтересованными в развитии отечественной промышленности и сельского хозяйства; привлечение в российскую экономику, преимущественно в реальный ее сектор, иностранных инвестиций.
Государственное вмешательство подстегивалось и тем, что России предстоял выход из серьезнейшего кризиса. Сам по себе рынок и только рынок страну из этого состояния вывести не мог. Наглядным примером этого служила и зарубежная практика. В борьбе с последствиями великой депрессии 1929–1930 годов Ф. Д. Рузвельт использовал именно государственные рычаги. Отстаивая программу «нового курса», он подчеркивал: «Я имею в виду не всеобъемлющее регламентирование и планирование экономической жизни, а необходимость властного вмешательства государства в экономическую жизнь во имя истинной общности интересов не только различных регионов и групп населения нашей великой страны, но и между различными отраслями народного хозяйства». Под этой цитатой готово было подписаться и наше правительство.
На основе государственного вмешательства в экономическую жизнь была построена и политика Л. Эрхарда — министра финансов, а затем уже канцлера ФРГ. Конечно, Западной Германии после Второй мировой войны помог План Маршалла, но не будь целенаправленной политики Эрхарда, навряд ли удалось бы в исторически короткие сроки превратить находившуюся в развалинах страну в одно из передовых в экономическом отношении государств мира. Вольфганг фон Амеронген — один из крупнейших западногерманских промышленников и мой старинный, еще со времени работы в ИМЭМО, друг — говорил мне, что Эрхард «выкручивал руки» ему и другим крупным предпринимателям, заставляя подчиняться государственному контролю.