Что касается меня самого, то я не был выбран — ни тогда, ни после — в качестве мишени для подобных наветов. Возможно, потому, что никогда не был связан с какими бы то ни было финансовыми или коммерческими структурами, имел «прозрачные» доходы и исправно платил налоги. Все это было широко известно.
Однако в некоторых СМИ излюбленной темой стала моя «экономическая несостоятельность», потому что, дескать, никогда не занимал никаких хозяйственных должностей. Во время одной подобной дискуссии по радио мой внук (уже окончивший университет) — тоже Евгений Примаков[38] — не выдержал и, воспользовавшись обращением к слушателям звонить по телефону в студию, напомнил, что я окончил аспирантуру экономического факультета МГУ, стал кандидатом, а затем доктором экономических наук, в течение ряда лет руководил Институтом мировой экономики и международных отношений, в деятельности которого одно из главных мест занимало изучение экономического зарубежного опыта и возможность его практического применения в народном хозяйстве СССР, был избран академиком АН СССР по отделению экономики.
Выступил он в мою защиту с «открытым забралом», представившись. Я был очень тронут не только поступком внука, но и тем, что узнал об этом не от него, а из заметки, опубликованной в газете.
Между тем мои оппоненты, которые постепенно перерастали в категорию противников, пошли еще дальше. Соглашаясь с тем — невозможно было отрицать очевидную истину, — что правительство стабилизировало политическую ситуацию, которая могла перерасти в «выяснение отношений» на улицах, они начали обвинять и меня, и кабинет в целом в бездействии в области экономики.
Им было невдомек, что если бы мы не принимали решительных и продуманных, взвешенных мер в экономической области, способных одновременно дать результат и в социальной сфере, то наше правительство попросту не смогло бы удержать политическую ситуацию в России.
Мои отношения с левыми не переставали занимать умы «семьи» и после того, как было решено пока не трогать тех, кто окрашен в их цвета в правительстве. Ельцину его окружение все время твердило, что коммунисты мною чуть ли не манипулируют и, возможно, я даже не осознаю этого.
Через пару месяцев после моего вступления в должность Ельцин сказал мне:
— Вас обволакивают левые, которые, находясь в правительстве, выполняют указание ЦК КПРФ.
— Вы меня неплохо знаете, — ответил я. — При всех своих недостатках я никогда не ложился ни под Горбачева, ни под вас. Что касается левых в правительстве, то они находятся в нем в личном качестве. Нужны примеры? Пожалуйста. Маслюков выступает против импичмента президента, в то время как КПРФ занимает противоположную позицию. Левые в правительстве открыто предлагают незамедлительно ратифицировать в Государственной думе Договор по СНВ-2.
По-видимому, наибольшее впечатление на Бориса Николаевича произвели мои слова:
— Позвольте, но Маслюков в моем и Черномырдина присутствии отказался от вашего предложения занять пост руководителя правительства. Если бы Маслюков выполнял, как вы говорите, волю своего ЦК, разве он не согласился бы возглавить кабинет и стать второй фигурой в государственной иерархии?
— Неужели меня так неправильно информируют? — Президент поднял на меня тяжелый взгляд, в котором одновременно читались и недоумение, и гнев.
Меня подозревали — и, это уж точно, очень боялись этого — в «сращивании» с КПРФ, когда стремления к такому стратегическому союзу не наблюдалось ни с одной стороны. Были контакты с Г. А. Зюгановым и другими руководителями КПРФ, во время которых происходил обмен мнениями о деятельности правительства. Со своей стороны коммунисты никогда не информировали меня — может быть, это и к лучшему, я абсолютно не упрекаю их в этом, — о своих акциях, намерениях, планах, перспективах. Когда мною или моими коллегами высказывались пожелания пропустить или ускорить прохождение через Думу необходимых нам законопроектов, мы наперед знали: нам пойдут навстречу только в том случае, если это не столкнется с узкопартийными интересами. Так, например, было, когда мы просили отказаться от идеи импичмента президента, так как затеянная кампания мешала правительству стабилизировать политическую ситуацию, что было крайне важно, ужесточала линию Кремля, что было крайне нежелательно.
Правда, и с моей стороны не проявлялась готовность положительно откликнуться на некоторые пожелания, высказываемые руководителями компартии, например, о смещении с занимаемых постов А. Б. Чубайса — председателя правления РАО «ЕЭС России» и С. В. Генералова — министра энергетики. У меня были другие соображения на сей счет. Поэтому, когда я пригласил Чубайса и попросил его отказаться от проведения политических совещаний его правых единомышленников в служебных помещениях РАО «ЕЭС России», я действовал не по чьей-то указке, а стремился отдалить правительство и его структуры от политической борьбы. В то же время хотел, чтобы не «подставлялся» сам Чубайс — сильный менеджер. Это не значит, что я разделяю идеи и политические подходы Чубайса или одобряю практику приватизации, проведенную под его руководством.
Был рад, что Чубайс согласился со мной и сдержал данное им слово.
Что касается Генералова, то, работая с ним в правительстве, я убедился, что это способный человек, чувствующий сложную обстановку, понимающий суть стоящих перед министерством проблем и готовый решать их на профессиональном уровне.
Возглавляемый мною кабинет придерживался центристских, или, точнее, левоцентристских, взглядов, и это создавало почву для определенного сближения с левыми силами. Но оно могло произойти лишь в том случае, если бы компартия сделала упор на необходимость единства всех «государственников», патриотов, осознав и отразив в своих документах, что нет возврата к командно-административной модели общественного и экономического устройства, которая существовала, когда КПСС была у власти.
Страхи ложные
Вскоре после своего назначения я почувствовал, что окружение президента, с одной стороны, хотело, чтобы я находился на дистанции от Кремля, не участвовал в подготовке и принятии президентских решений, а с другой — опасалось моей самостоятельности. Это противоречило моим взглядам: я привык к «командной игре», но при этом никогда не соглашался на роль «марионеточного деятеля».
С первых же дней в правительстве я публично подчеркивал (собственно, так же делал, будучи и директором СВР, и министром иностранных дел), что те или иные мероприятия кабинета либо обговорены с Ельциным, либо осуществляются после получения его санкции. Не всегда это соответствовало истине, часто потому, что президент оказывался малодоступен из-за своего физического состояния.
Такая линия вначале поддерживалась Ельциным. Он несколько раз звонил мне ночью по телефону (часто подобные звонки приходились на ночное и раннее утреннее время) и говорил: «Больше берите ответственности на себя».
Я это делал, не переставая отмечать роль президента. Однако вскоре у Ельцина появились сомнения — его целенаправленно информировали о том, что я «веду свою партию».
Ничего у меня не получилось и с участием в обсуждениях, призванных найти оптимальные решения для президента, все больше отходившего по состоянию здоровья от самостоятельного руководства страной. В октябре 1998 года я пригласил к себе в Белый дом Татьяну Дьяченко — дочь Бориса Николаевича, которая играла в «семье» роль скорее не идеолога-стратега, а исполнителя, так как больше, чем другие из окружения, имела к нему доступ и знала, когда можно у него подписать ту или иную бумагу или получить нужную резолюцию.
Мы встретились в моем кабинете в Доме Правительства. У меня не было никакой предвзятости в отношении ее. Я начал разговор со слов:
— У нас с вами общая цель — сделать все, чтобы Борис Николаевич закончил свой конституционный срок в кресле президента. Досрочный его уход в нынешних условиях не соответствует интересам стабилизации обстановки в России. Давайте думать вместе, как этого достичь лучшим образом. Нужно думать и о тактике. Необходимо показать стране, миру, что президент работает бесперебойно и эффективно. Если вы разделяете сказанное мною и не сомневаетесь в моей искренности, то почему замкнулись в узком кругу? К тому же я не новичок в анализе ситуаций, прогнозных оценках, выработке вариантов.
— Да что вы, Евгений Максимович. Мы так вас уважаем.
К этому был сведен ответ на высказанные мною недоумение и предложение работать вместе. Так была захлопнута дверь, которую я пытался распахнуть. Мотив мог быть только один: окружение президента понимало, что я не соглашусь играть в оркестре, дирижируемом олигархами.
Однако это было бы полбеды, если бы одновременно не стремились отдалить от меня Ельцина. Представляется, что «семья» делала все это не только потому, что у нас с ней различные «группы крови», но еще и опасалась моих встреч с ним, во время которых президент мог получать реальную информацию, во многом не совпадавшую с оценками его окружения.
Помню, когда Бориса Николаевича в конце ноября положили в Центральную клиническую больницу (ЦКБ) с диагнозом «пневмония», я несколько раз ставил вопрос о том, чтобы навестить его и доложить об обстановке. Каждый раз мой визит откладывался. Наконец, когда я попал к Ельцину, он меня раздраженно (уже сказывалось нашептывание со стороны «семьи») спросил:
— Почему вы в последнее время избегаете встреч со мной?
— Побойтесь Бога, Борис Николаевич, я все время ставлю вопрос о встрече, но ее откладывают, ссылаясь на мнение врачей. Не рекомендуют даже звонить вам по телефону.
— Вызовите немедленно Анатолия Кузнецова[39], — отреагировал на мой ответ президент и, уже обращаясь к этому совершенно непричастному к составлению графика посещений Ельцина человеку, с металлом в голосе сказал: — Соединять меня с Примаковым по телефону и каждый раз, как только он попросит об этом, приглашать на встречу.