На следующий день он уехал в Мадрид, дав слово не возвращаться, пока она не позовет его, но выговорив право звонить ей ежедневно. На его первый звонок немедленно после приезда в Мадрид ответил ее отец. «Все нормально, — сказал он. — Она уже несколько часов как спит…»
Часть четвертаяАлександр Абрамов
В один из зимних дней 1921 года в один из южных мотивов неподалеку от побережья приехал из Тель-Авива маклер по операциям с недвижимостью. Он приобрел там двести пятьдесят дунамов виноградников и миндальных плантаций. Переговоры с владельцами велись в спешке, подозрительной спешке; но поскольку речь шла о землях, лежавших в стороне мошава, он в конце концов добился того, чего хотел. Совету мошава интересно было узнать, кому теперь будут принадлежать плантации на отдаленном холме, но единственное, до чего им удалось докопаться, это что будущий владелец — еврей. Его имя осталось неизвестным даже после подписания купчей. Тем не менее владелец существовал: по ночам с юга стали прибывать телеги. На них были тесаные камни из мергельной каменоломни. Камни разгружали и складывали на вершине холма. Очень скоро там был сооружен навес, а в конце зимы прибыли строители, которые резво взялись за дело. Из мошава было видно, как на глазах растет и поднимается просторное здание: сначала первый, затем и второй этаж. И вот уже все скрылось под крышей из красной марсельской черепицы. Затем розовая штукатурка покрыла стены, а потом наступила очередь дороги. Она шла от вершины холма и вливалась в проселок, служивший мошаву главной улицей. Но наибольшее удивление вызвала у жителей мошава работа нанятых там арабов: они выкорчевали сто пятьдесят дунамов миндальных деревьев и виноградников; затем лоза и стволы сжигались.
На все на это ушло никак не меньше полугода. И вот в один прекрасный летний день туда прибыли огромные фуры, напоминавшие вагоны. Они были доверху заполнены большими ящиками и мебелью. В тот же день вслед за фурами появился черный автомобиль. Его запарковали у дома на холме.
В машине, рядом с водителем сидел небольшого роста лысый человек лет шестидесяти. Лицо его было сурово, а борода, подернутая сединой, была коротко аккуратно подстрижена. В автомобиле была и молодая женщина, очень высокая. На вид ей было не больше двадцати пяти. Женщина была беременна.
Скоро в мошаве стало известно, что пара привезла с собой арабского повара из Иерусалима, что араб-шофер был родом из Яффо, а молодая служанка — еврейка из Тель-Авива. По профессии она была акушеркой и после родов должна была остаться при ребенке няней.
Ребенок родился в доме на холме в конце лета. Это был мальчик.
Лишь после того, как в доме на холме побывал директор винодельни, стало известно, что владелец дома и поместья прибыл из России; при этом с молодой женщиной он разговаривал по-немецки. У директора сложилось впечатление, что в прошлом женщина была актрисой; в любом случае она была ослепительно хороша и ходила по дому, словно королева. Она передвигалась совершенно бесшумно; кофе, который она любезно принесла гостю в фарфоровой чашечке, был превосходен, все это сопровождалось чарующей улыбкой. Старый муж был ниже жены почти на голову.
Вопрос, почему эта пара решила построить себе дом в Палестине, остался неразрешенным — ведь ясно было, что человек, который может выстроить себе такой дворец и заполнить его королевской мебелью и дорогой посудой, ворочал миллионами. Но выяснять подобные вопросы гостю не пришлось — директор винодельни был приглашен в качестве эксперта и не спрашивал, а отвечал на вопросы хозяина, которого интересовало производство вина в местных условиях, членство в кооперативе, стоимость минеральных удобрений, материалов и инструмента, а также условия оплаты сельскохозяйственных рабочих. Попутно выяснилось, что на 150 дунамах вместо выкорчеванных деревьев миллионер планирует разбить апельсиновую плантацию. Более того, он высказал твердое убеждение, что многие вскоре последуют его примеру.
Все, связанное с этой семьей, было окутано завесой тайны. Туман загадочности не рассеялся и по прошествии четырех лет. Работы по дому были давно закончены. Он возвышался на вершине холма, окруженный со всех сторон благоухающими посадками цитрусовых, от которых уже совсем вскоре ожидали плодов. Из мошава отныне можно было увидеть лишь красную черепичную крышу, тонущую в темной листве; подобно красному флагу поднималась она к голубым небесам из тесного содружества молодой листвы. Виноградник и новые посадки миндаля, занявшие обращенный к мошаву склон, играли роль своеобразного бивака, защищавшего и отгораживавшего дом на холме от остального мира.
Старика и его молодую жену время от времени можно было увидеть — когда они проезжали по проселку в своей большой черной машине, направляясь в Тель-Авив. Но это случалось не часто. Зато их повар-араб наведывался в мошав едва ли не ежедневно, покупая у крестьян молоко, кур, яйца и овощи. Но потом и он перестал появляться, поскольку в доме на холме постепенно обзавелись своим хозяйством, и теперь там был и курятник, и огород, и коровник, и загон для овец. У восточного склона холма, склона, недоступного для любопытных глаз из мошава, был выкопан глубокий колодец и поставлен насос; мерный звук работающего движка был слышен издалека. В связи с этим миллионер перестал платить совету мошава арендную плату за воду, которую раньше в дом на холме доставляли из центрального водоема. Это лишь добавило добрую порцию к той прежней мере злобы и зависти, которую простой народ, населявший мошав, справедливо питал к тем, кто не искал их общества.
Время от времени в дом на холме проезжали гости. Араб-водитель привозил их вечером все на той же машине и увозил обратно далеко за полночь, когда все порядочные люди давно уже спят. Из окон второго этажа, под самой крышей, был виден свет горевших допоздна нефтяных люстр. И тогда ночную тишину нарушали звуки музыки, и те, кто слышал ее, говорили, покачивая головой, что это не музыка, а черт знает что такое, ни на что, ими прежде слышанное, не похожее; очевидно, у богачей и музыка была не такая, как у остальных людей. Так, например, часто слышны были дуэты скрипки и фортепьяно. Их тоскливое страдание поднималось в небеса; непонятные, тревожащие душу звуки переплетались, обтекая друг друга, смыкали и размыкали объятья и угасали, словно умирали, лишаясь последних сил.
Вы когда-нибудь слышали такое?
Понять это было невозможно.
Абрам Александрович Абрамов был сыном и внуком династии предприимчивых и удачливых российских евреев, преуспевших в торговле лесом и зерном; у них были отделения и собственные склады в районе Днепра, на Украине, а еще точнее — под Киевом. Воспитание и начальное образование он получил дома с помощью приглашенных частных учителей, живших годами в его просторном родительском доме. С их помощью он овладел французским и преуспел в математике. Беря пример с матери, которой в свое время давал уроки игры на фортепьяно известный преподаватель, он захотел учиться музыке, и, хотя в семье считали, что подобное занятие является скорее уделом девочек, он получил то, чего хотел. Иначе и быть не могло — он был единственным ребенком в семье и наследником всех богатств, не говоря уже о том, что для матери он был отрадой жизни и звездочкой в небе.
Простившись с отрочеством и юностью, он пожелал получить техническое образование, что говорило о его недюжинном практичном уме. После трех лет обучения в Политехническом институте в Харькове он получил диплом лесного инженера. И это было весьма разумно, ибо помогло ему безо всяких помех войти в семейный бизнес. Которым ему пришлось заниматься двадцать последующих лет. Затем его родители скончались; сначала умер отец, через год — мать. И он решил, что отныне свободен. Свободен расправить крылья и увидеть мир. Этот мир лежал вне России, окутанной тоской, грустью и безнадежностью прозябания среди непроезжих грязных дорог, где с вековечным смирением тонет все — повозки, желания и надежды. Тонет безропотно и безмолвно, исчезая без следа.
Смириться с этим он не хотел, потому что так не мог жить.
Он оставил крупную сумму денег жене (она была русской и жила с ним не венчанной ни по иудейскому, ни по православному обряду) и дочери; нужда им не грозила. Жена все поняла без слов, она смотрела на него и плакала; она его любила. Он вынул из кармана аккуратно сложенный батистовый платок, благоухавший французскими духами, вытер слезы у нее на лице и снова убрал платок, сложив так же аккуратно. Затем поцеловал ее и уехал. Навсегда.
Это был второй год двадцатого столетия. Абраму Александровичу было сорок лет. Он был в расцвете сил и полон желания жить. Сначала он отправился в Швейцарию и выгодно поместил в банках Цюриха свой капитал. И только потом поехал в Париж.
Он был прекрасно сложен, красив и силен, как молодой бык. Желания не были ему чужды. Он сумел по достоинству оценить достижения французской кухни и прелесть дорогостоящих парижанок; он нашел их в прославленных увеселительных заведениях, где сорок стройных ног взмывали вверх выше головы под звуки оркестра и гром рукоплесканий.
Тем не менее Париж не стал конечной остановкой на его пути, несмотря на то что душа его сразу приняла и полюбила этот город, олицетворявший западный мир, так отличавшийся от оставленной им многострадальной России. Сорок предыдущих, отданных этой стране лет не были потеряны зря, но, чувствовал он, только сейчас начиналась жизнь, заслуживавшая смысла этого слова, только сейчас он начинал жить по-настоящему. Он был свободен и независим, все пути перед ним были открыты. Никто не торопил его с выбором, его не вынуждали принимать поспешные, необдуманные решения. Он их и не принимал. Он ждал, набравшись терпения. И давал миру возможность развернуть перед ним все его соблазны.
Следующей страной для него стала Германия. И там он получил некий знак; произошло это в Мюнхене. То была отличная сделка, тем более ценная, что подвернулась сама собой, безо всяких с его стороны усилий. Чисто случайно он узнал, что некая фирма, торговавшая с Россией, обязалась поставить туда шестьдесят вагонов шпал — и обанкротилась. Власти наложили арест на имущество фирмы; шестьдесят вагонов отправились на запасной путь. Абрамов выкупил шпалы за бесценок и отправил их по назначению, заработав за неделю больше, чем мог бы заработать в России за полгода, — и все это без мучительных усилий, унижений, взяток и хлопот. Убедившись в том, что Запад оправдывает его самые смелые ожидания и надежды, Абрамов решил, что именно удивившая его счастливая Германия — это наиболее подходящее для него место. И не только деловыми возможностями, но и тем огромным миром культуры, который Мюнхен мог предложить такому человеку, как он, — здесь имелась отличная опера, давалось множество концертов и существовало бесчисленное количество музыкантов самого разного уровня, готовых дружелюбно расступиться и принять в свою среду его, чужака, любящего и понимающего музыку.