головой, тот будет спасен и не умрет. И каждый раз мальчик напряженно вглядывался в гравюру, ожидая чуда и веря в то, что оно может произойти в любую минуту, и было очень важно это мгновение не пропустить. Но чуда не случалось, и Александр закрывал глаза, — может быть, оно произойдет в следующий раз? А пока что он ходил по кругам музыки. Со стороны это виделось ему так: вот он легко проходит первый, самый внешний круг, затем входит во второй. Тут бывала небольшая задержка, надо было собраться с силами, затем он входил во второй… еще задержка, и, набравшись решимости, он устремлялся к третьему кругу и бежал к центру… и, когда он его достигал, он засыпал. Потому что бодрствовать в центре музыки было нельзя, просто невозможно, человеку это было не под силу. Кроме того, это было опасно. Для мальчика вроде него, но и для взрослых — тоже. Что это была за опасность, он не знал, но тот факт, что она существовала, — это было очевидно уже тогда.
И много, много позже тоже.
Когда ему исполнилось шесть, ему пришлось — вынужденно, к сожалению, — пойти в школу при мошаве. Оказалось, что другого пути нет. Даже если бы родители захотели нанять ему частных учителей, им бы это не удалось; здесь не Европа, и не было желающих даже за хорошую плату переселиться из Тель-Авива и заточить себя в деревне, в глуши. Это и была цена за преимущества жизни в этой стране — за тишину, чистый воздух, море и солнце. В тщательно отглаженной матроске он пришел в школу в сопровождении няни, которая представила его директору и учителям и ушла лишь тогда, когда убедилась, что все идет, как надо: Александра посадили за хорошую парту, посреди класса, во втором ряду, рядом с девочкой, одетой чище других.
Александр не взглянул на нее ни разу. С той секунды, как он сел за парту, и до тех пор, пока не прозвенел звонок, он, не мигая, не спускал с учителя глаз. Учитель скоро почувствовал на себе этот напряженный, неотрывный взгляд; под конец урока у него даже слегка закружилась голова, словно его гипнотизировали. Когда прозвенел звонок, он вздохнул с облегчением.
Едва началась перемена, Александр вышел из класса во двор и встал возле огромного эвкалипта, прислонясь к нему спиной. Его появление вызвало настоящий переполох. Группка мальчишек, старше его на два-три года, столпилась чуть поодаль; им было по восемь, а то и по девять лет. Они глядели на него, такого отличного от всех, перешептывались и хихикали. Наконец один из них, оказавшийся смелее остальных, подошел поближе и прокричал ему в лицо:
— Ты… гой! И твоя мать — тоже гойка… проклятый миллионер…
Не раздумывая ни секунды, Александр бросился на обидчика и ударил его в грудь. В следующее мгновенье все они кинулись на него, крича и размахивая кулаками, стараясь ударить побольнее, пнуть ногой, ущипнуть. Кто-то тянул его за ворот матроски, кто-то ухватил за волосы, кто-то до крови процарапал щеку. Александр, сжав зубы, молча отбивался. Наконец от его удара один из нападавших упал на землю и, ударившись о камень, громко застонал. И в тот же момент схватка прекратилась. Нападавшие отступили на шаг или два. Александр отошел к эвкалипту и снова прижался к нему спиной. Он стоял, расставив ноги и сжав кулаки, готовый ко всему.
Нападавшие ничего больше не предпринимали. Они стояли молча и глядели на него, словно желая запомнить, как он выглядит. Все тяжело дышали. У Александра костюм напоминал лохмотья, по щеке текла кровь, ноги были в синяках и глубоких царапинах. Похоже, все ждали, когда он расплачется. Но он не плакал. Он стоял перед ними, замерев, напружинившись, молча — так, не мигая, он смотрел во время первого своего урока на учителя. В его глазах не было ни гнева, ни страха, ни ненависти — только странное любопытство было в них. И еще что-то, что мальчишек пугало. Его большие, чуть удлиненные глаза были сейчас раскрыты больше обычного. Он по-прежнему смотрел на своих врагов, не моргая. По наследству от отца он получил карие глаза, от матери — им достался зеленый цвет; вышла из этого причудливая смесь. В эту минуту его глаза были и светлыми и темными одновременно; от зрачка расходились странные золотистые мерцающие лучи. На такие глаза и на такой взгляд натыкается охотник, преследующий зайца в ночной тиши где-нибудь в лесу: загнанный им заяц оборачивается, и охотник встречает вдруг такой отчаянный, бесстрашный, готовый к последней схватке не на жизнь, а на смерть взгляд, скорее не заячий, а львиный, и иногда охотник отступает в непонятном страхе.
Так было и здесь — толпа рассеялась; некоторые даже побежали. Потом они и сами не могли объяснить почему. Им вдруг стало страшно, вот и все. Другого объяснения у них не было.
Оставшись один, Александр постоял еще немного, затем повернулся, прошел через школьные ворота и отправился домой.
Его отец был в бешенстве. В тот же день он пригласил к себе директора школы и потребовал для зачинщиков драки самого строгого наказания. Затем, когда директор удалился, отец спросил Александра, собирается ли он назавтра вернуться в школу. Ингеборг попыталась что-то сказать, но Абрамов грубо оборвал ее, попросив не вмешиваться; лицо Ингеборг застыло, как от удара.
Абрамов ждал ответа.
— Конечно, пойду, — сказал Александр. — А если они полезут еще, я убью кого-нибудь. Вот и все.
— Я так тебя люблю, — сказал Абрамов. — Поступай так всегда. Никогда не сдавайся. Никогда…
И назавтра Александр вернулся в свой класс. Он молча занял свое место рядом с девочкой и снова не удостоил ее ни единым взглядом, а все смотрел на учителя, не спуская с него глаз до самого конца урока. На перемене он вышел во двор и занял вчерашнюю позицию — спиной к эвкалипту, но никто к нему не подошел. Ни в этот день, ни в остальные. Сам он тоже ни с кем не заговаривал. И только через несколько месяцев, после праздника Песах, когда прозвенел звонок большой перемены, он впервые заговорил со своей соседкой.
— Вот, возьми, — сказал он, протягивая ей увесистый сверток. — Это тебе подарок. От моей мамы.
В свертке был огромный апельсиновый пирог. Ингеборг послала его с Александром после того, как он рассказал ей о девочке, с которой сидел за одной партой.
— Она хорошая, — сказал он, — хоть и девчонка. — Тихая, старательная и учится хорошо. И я ни разу не видел у нее вшей…
После второго учебного года, в конце лета, банды арабов атаковали еврейские города, поселения и мошавы. В Хевроне прирезали более пятидесяти ешиботников, в Яффо растерзали нескольких евреев, не успевших бежать в Тель-Авив; по ночам, в вади вооруженные громилы пробирались к мошавам.
Так и получилось, что в доме на холме появились чужие люди: командование «Хаганы» известило Абрама Абрамова, что он обязан организовать оборону на своем участке. Для этого ему выделили шесть вооруженных бойцов, которые должны были находиться там до тех пор, пока не исчезнет угроза нападения. Абрамов не только принял и разместил у себя маленький отряд, но и известил, что присоединится к этой шестерке со своим охотничьим «зауэром».
По требованию мужа арабка-работница покинула дом и вернулась в свою деревню. Но другие арабы — водитель машины и повар, остались с хозяевами. И теперь повар, следуя указаниям Ингеборг, ежедневно готовил для шестерых бойцов обед и сам относил его на позицию.
Позиция была оборудована на восточном склоне. Это были мешки с песком, уложенные полукругом, с бойницами между ними. Там, за мешками, лежали три матраса для отдыха смены; другая тройка постоянно пребывала в полной готовности, с оружием в руках. Летом ночи теплые, и хозяева дома не должны были заботиться о размещении отряда, но лето длится не вечно, и Ингеборг сказала мужу, что, если беспорядки не закончатся, придется этот вопрос решать; и не лучше ли это сделать заранее и прямо сейчас выделить бойцам одну из комнат в доме?
Ее опасения не были беспочвенными. Бесчинства и убийства продолжались. Четверо мошавников попали в засаду и погибли; через две недели был убит еще один и несколько ранены. Из дома на холме Абрамовы могли наблюдать тянувшуюся на кладбище похоронную процессию. Вот тогда-то, отвечая на молчаливый вопрос жены, Абрамов сказал:
— Это цена, которую все мы платим. Ничего не поделаешь. Боюсь, что нормальной жизни в этой примитивной стране не будет еще долго.
Тем не менее музыкальные вечера продолжались, правда, без музыкантов из Тель-Авива. К началу зимы погромы прекратились, и жизнь — как в мошаве, так и по всей стране — стала налаживаться.
Пойдя в третий класс, в начале учебного года, Александр узнал, что одним из убитых этим летом мошавников был отец его соседки. На первой же перемене он подошел к ней и сказал, что как только вырастет, рассчитается с арабами за смерть ее отца.
— Ты обязана мне верить, — сказал он. И спросил, потому что девочка молчала: — Ты мне веришь?
Она кивнула.
Вернувшись домой, Александр рассказал обо всем родителям и спросил, что они собираются предпринять. Похоже, вопрос застал их врасплох. Они молча смотрели на сына, ожидая продолжения.
— Что вы собираетесь делать?
— А надо что-то делать? — спросил Абрамов.
— Да, — сказал Александр.
— Что ты предлагаешь?
— Я хочу, чтобы ты пошел к ее матери и дал ей денег. Они не должны голодать.
— Почему ты решил, что они голодают?
— Потому что у них нет денег. Раз у них убили отца, кто там зарабатывает на жизнь?
Абрамов ответил не сразу.
— Ладно, — сказал он наконец. — Я подумаю, чем здесь можно помочь.
— Поезжай прямо сейчас, — сказал Александр. — Хорошо?
Абрамов кивнул. Он был удивлен, но вида не подавал. Откуда это обостренное чувство жалости у маленького мальчика? И к добру ли это?
Тем не менее он позвал шофера и в тот же вечер приехал к вдове. На плече у шофера был мешок с продуктами. Женщина была ошеломлена их появлением… сначала она бессвязно благодарила Абрамова, потом расплакалась; ведь в такое время каждый думает только о себе. Но она просит их больше не беспокоиться: совет мошава добился компенсации семьям погибших… и еще есть брат мужа, он помогает им во всем. И все-таки спасибо, господин… спасибо… спасибо…