К концу второго учебного года все студенты школы были поделены на взводы и приняли военную присягу, став членами «Хаганы»; за каждым было закреплено личное оружие. Александра назначили командиром отделения, и при первой же возможности он был отправлен в соседний со школой кибуц на курсы подрывников. Когда курс был закончен, ему разрешили на два дня съездить домой. Состояние матери оставалось стабильным, но отец стремительно старел. Он потерял видимый интерес к происходящему вокруг него, разговаривал сам с собой и с невидимым собеседником, завершая эти разговоры взмахом руки, словно отгоняя назойливую муху. В ту единственную ночь, которую Александр провел дома, к нему в комнату снова пришла Лея, и снова она трепетала рядом с ним и хватала его за руки, которыми он пытался проникнуть за пределы невесомой и прозрачной ночной сорочки. В эту ночь Александр сказал ей о своем последнем решении — он посвятит свою жизнь армии. Рано или поздно, он был уверен, у евреев появится свое государство, и он станет в нем одним из генералов…
К концу следующего учебного года началась Вторая мировая война. Суда с еврейскими беженцами отчаянно пытались проложить себе путь из Европы в Палестину; англичане безжалостно отправляли их обратно, в ад концентрационных лагерей. Массовые самоубийства беженцев стали нормой. Многие корабли шли ко дну, напоровшись на мины, — на англичан это не производило никакого впечатления. «Хагана» призвала своих бойцов к войне против британцев; в то же самое время был объявлен набор добровольцев в Еврейский легион, который бок о бок с англичанами должен был сражаться с немцами. В этой ситуации мало кто мог разобраться. Александр сказал об этом Нахману, который быстро шел вверх по иерархии в «Хагане»: пусть, черт побери, ему скажут ясно, что мы делаем — воюем с англичанами или идем в их армию. На что Нахман ответил: «Мы будем драться с англичанами, как если бы Гитлера не было. И мы будем драться с Гитлером, словно нет никаких англичан».
— Ты сам до такого додумался? — спросил Александр.
— Нет. Это сказал один из наших лидеров.
— Тогда, — Александр выругался, — передай, при случае, этому лидеру, что очень скоро мы все стройными рядами промаршируем в сумасшедший дом. Я не так умен, как этот твой лидер, и упрощаю задачу. Я воюю с англичанами…
Он был не одинок в подобном решении и скоро нашел дорогу к таким же, как он, бойцам отколовшегося от «Хаганы» подполья.
Из школы его выгнали.
Он вновь присоединился к «Хагане» два с половиной года спустя, в критические минуты, когда армия Роммеля грозила захватить Египет и Палестину. Он и его группа влились в один из передовых отрядов, дравшихся в Галилее. Задача их заключалась в том, чтобы облегчить австралийцам отступление в Сирию, — так, по крайней мере, объяснял один из руководителей «Хаганы»; им был старый знакомый Александра Нахман. От него же Александр узнал, что группе Ури было поручено взорвать все мосты на пути немецкого наступления. В результате этих операций Ури погиб, а Эли остался без ног.
Когда армады Роммеля были отброшены из западной пустыни, Александр получил краткосрочный отпуск и уехал домой. Он застал отца закутанным в шерстяной халат; он сидел за роялем, но крышка у рояля была опущена. На вопрос о здоровье матери отец таинственно поднял голову и шепотом сообщил ему, что в ее состоянии произошли существенные изменения. Ей стало лучше, много лучше. Когда это произошло, она собрала все свои таблетки, все свое снотворное и покончила с собой. Вот так.
Эту новость Абрамов-старший сопроводил музыкальным пассажем: откинув крышку рояля, он провел левой рукой по клавиатуре слева направо и закончил все это громким аккордом.
— Вот так, — сказал он и осторожно закрыл крышку. — Вот так, дорогой Саша, — повторил он и поднял невидящий взгляд на сына. — Мамы твоей больше нет. Скоро ты лишишься и отца, да. Сколько тебе сейчас, мой мальчик? Двадцать один? Вот видишь. В твои годы я уже закончил Политехнический институт. А ты? Подумай об этом, мой дорогой. Подумай хорошенько…
Этой же ночью в комнату к Александру пришла Лея. Она больше не захотела прятать свое тело в прозрачную ночную сорочку и лежала рядом с Александром нагая. Она будет отныне ему и матерью, и женой, и любовницей, сказала она. Ты можешь поплакать у меня на груди, Александр. Не стесняйся, плачь. Даже такому, как ты, не стыдно плакать, когда умирает мать. Я люблю тебя… иди ко мне, прижмись… Поплачь…
Но Александр остался недвижим.
— Я не научился плакать, Лея, — сказал он. — Оставим это занятие женщинам. Им это больше подходит. Иногда мне кажется даже, что они плачут не без удовольствия.
— А мужчины? — спросила Лея. — Мужчины, говоришь ты, никогда не плачут? Разве у них нет слез?
— Есть, — сказал Александр. — Но они предназначены для другого.
— Для другого?
— Тебе не понять этого, Лея. Мне приходилось видеть десятки смертей, но и тогда я не плакал. А могу заплакать от звука музыки… от строчки стихов. Я думаю, тебе сложно это понять, да и ни к чему. Не обижайся… и хватит говорить о слезах.
Она и не собиралась обижаться. Она, правда, заплакала, но это были слезы радости, слезы пробившего для нее великого часа, когда она стала женщиной в объятьях человека, которого любила и для которого берегла и хранила свою чистоту. Ей хотелось плакать от радости и смеяться от боли первого соития. Понял ли ее Александр?
Она спрятала свое лицо в его ладонях…
В последние два года войны Александра перебрасывали из одного района военных действий в другой. В немногие выпадавшие ему свободные часы он брался за учебники, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости, чтобы иметь возможность поступить в Технион. Он считался — и был — одним из лучших специалистов-подрывников, и в то время, когда пальцы его работали со смертоносным материалом, он повторял в уме формулы химических соединений. Он решил стать химиком — не в последнюю очередь для того, чтобы изобрести такое оружие, против которого английская армия не сможет найти защиты. И тогда англичане уйдут…
Он вел обычную жизнь подпольщика: много ездил по стране, жил на конспиративных квартирах, менял документы, имена и внешность. Нередко присоединялся он к диверсионным группам, совершавшим вылазки в Иудейской пустыне или Негеве; это были многочасовые, изматывающие до потери сознания походы, после которых хватало сил лишь на то, чтобы упасть и уснуть. Но он выдерживал эти переходы, привносившие в его неспокойную душу странное умиротворение; в то время как измученные бойцы спали мертвым сном, он еще долго неподвижно сидел у входа в палатку разведотряда, курил сигарету и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, из которой доносились до него звуки струнного квартета. А потом из непроглядного мрака всплывало то неповторимое лицо, которое являлось ему и прежде, и тогда он говорил себе, что встреча, в которую он верил, сегодня, может быть, чуть-чуть ближе, чем вчера. Иногда он вспоминал, что у него есть виолончель, и искренне удивлялся тому, что шатается по дорогам, словно бродяга, вместо того чтобы сидеть у себя дома, на холме, водя смычком по отзывчивым струнам; добираясь же наконец до своей походной койки, он, глядя в брезентовый потолок палатки, вспоминал жаркое и трепетное тело Леи и давал себе — не в первый уже раз — клятву окончательно поговорить с ней и предостеречь от непоправимой ошибки, которую она собиралась совершить, соединив с ним свою судьбу; заставить ее уйти от него, забыть его и начать новую жизнь. Она была чистой и прямой девочкой, она заслуживала такого же чистого и прямого к себе отношения, укорял он себя. С этим ее заблуждением — любовью к нему, Александру, должно быть покончено раз и навсегда…
Так и лежал он до рассвета, то погружаясь в короткий безрадостный сон, то просыпаясь и дрожа от утреннего холода.
Возвращаясь из подобных походов, он забывался сном тяжелым и пустым, словно терял сознание, так он мог проспать, не просыпаясь, двадцать, а то и тридцать часов кряду. А потом начиналась прежняя жизнь: курсы подрывников, которые он вел, и короткие рейды, не дававшие спокойно спать полиции и британским солдатам.
Своих планов он не менял.
В двадцать четыре года он поступил в Технион. Но уже во время первого года обучения плавному течению студенческой жизни помешали акции. Он был нужен; он становился одним из лучших специалистов подрывного дела, и его часто приглашали в качестве эксперта при планировании и осуществлении сделок с торговцами оружия.
В 1948 году ему было уже 26 лет. Он поменял специализацию: место химии заняло машиностроение, вместо мин он занимался теперь пистолетами, автоматами и пушками. Британцы покидали Палестину, и началась Война за независимость. И Александр ушел из Техниона. На этот раз навсегда. Он стал кадровым офицером в ЦАХАЛе, Армии обороны Израиля, которая была сформирована на основе «Хаганы».
Через три года после Войны за независимость Александр, все еще оставаясь в армии, кочевал из одного подразделения в другое. Все чаще его посылали на закупки оружия в Европу; таким образом, он обзаводился связями и пользовался в этой тонкой области устойчивым авторитетом. Менялись люди, города, страны. Летели дни, недели, месяцы. Весь 1952 год он провел в нескончаемых поездках; его работа заслужила высокую оценку. Телеграмма от Нахмана пришла, когда он был в Лондоне. Нахман был теперь важной персоной в Генеральном штабе и прямым начальником Александра. В телеграмме было всего несколько слов: «Отец умирает. Возвращайся».
И он вернулся…
Он нашел девяностолетнего Абрамова лежащим в огромной двуспальной кровати; хриплое дыхание его было слышно издалека. Он лежал с закрытыми глазами. Рука его медленно гладила подушку Ингеборг.
«Неужели он так любил ее?» — подумал Александр и вдруг, при мысли, что такая любовь возможна, испытал огромную радость, которой даже удивился. Значит, такое существует… Он нежно склонился над отцом, поцеловал его в лоб и прошептал ему слова, которые в последний раз произносил двадцать лет назад, когда, прижавшись к отцу, он погружался вместе с ним в волшебный мир русских сказок и потом, в детской его кровати, за минуту до сновидений, большие отцовские руки поправляли на нем одеяло. Вот тогда-то он и произносил с глубокой любовью и трепетом эти слова. «Я люблю тебя, папа», — чуть слышно говорил он, получая в ответ чуть смущенную и теплую улыбку. Потом отец прикладывал палец к губам и бесшумно выходил из комнаты.