Однажды, в день, когда Александру исполнился сорок один год, он припарковал свою взятую напрокат машину на стоянке на окраине Лондона и, изрядно промокнув под дождем, сел в автобус, направлявшийся в центр города. Опустившись на первое попавшееся сиденье, он предался размышлениям на эту далеко не радостную тему. Отвлек его шум открывающихся на следующей остановке дверей, и когда он поднял глаза, то увидел двух девушек, усаживающихся на свободные места прямо перед ним. У той, что села слева, были волосы цвета темной меди, отливающие золотым блеском, они были схвачены на затылке черной бархатной лентой, завязанной перекрещенным узлом.
И от ленты, и от ее волос исходило ощущение какой-то первозданной чистоты и свежести, словно их никогда не касалась человеческая рука. Чьими же стараниями был завязан этот узел на ее затылке, задумался человек, которому исполнился в этот день сорок один год. Он стал ждать, когда она повернет голову и он увидит ее профиль, и девушка, говоря что-то подруге, действительно повернулась к нему в профиль, и он увидел ее лицо. Ему удалось сдержать ладонью едва не вырвавшийся из горла крик. Или крик, задушенный в самом начале, все-таки прозвучал? Так или иначе, люди в автобусе никак на это не отреагировали.
С того дня, когда Александр узнал имя девушки и ее адрес, он стал посылать ей письма без подписи, печатая их на машинке. Через некоторое время он предложил ей писать ему на главпочтамт, до востребования; почтамт находился на Трафальгар-сквер. Адресовать письма он просил на имя Франца Кафки.
Ее ответы были просты и исполнены неназойливого любопытства. В них прочитывался ее возраст; они были вежливы. Он угадывал присущую ей скрытую нежность. Она заканчивала школу и была этим озабочена, что было вполне объяснимо. Александр нашел удобное место для наблюдения — в кафе напротив ее подъезда; он мог видеть ее сквозь огромную стеклянную витрину. Раз или два он едва не столкнулся с ней на тротуаре; она на него не посмотрела. Он уехал из Лондона, затем из Англии, но продолжал писать ей вне зависимости от того, куда забрасывала его судьба. Прошел год, затем еще один и еще. В ее письмах появилось наконец, то, чего он так ждал, — вежливость уступила место чувству. Он понял, что ее воображение создало некий образ, который она полюбила. С самых первых дней Александр стал посылать ей пластинки с классической музыкой — в основном это был Моцарт — и угадал; так же, как и он, она любила Моцарта. От этого связующая их невидимая нить, сотканная из ничего, становилась реальней; это был удивительный фантом.
На четвертый год переписки, когда девушка заканчивала учебу в университете, Александру стало известно, что она собирается выйти замуж за некоего Г. Р. — единственного сына очень богатого лондонского бизнесмена. Александр не раз встречал этого Г. Р. в том же кафе напротив дома, где жила Tea. Иногда они сидел за соседним столиком и до него доносились отрывочные слова и фразы их разговора. У Г. Р. был роскошный автомобиль — новая гоночная модель «Ламборджини», и за месяц до того дня, когда Г. Р. и Tea должны были сочетаться браком, его план созрел. Он подошел к столику, где сидел, в ожидании невесты, Г. Р., и, назвавшись господином Миланом, сказал, что собирается тоже в самом скором времени обзавестись подобной машиной — не соблаговолит ли Г. Р. дать ему какую-либо информацию? Машина была не только престижной, но и очень, очень дорогой.
Польщенный Г. Р. охотно согласился; более того, он предложил чрезвычайно импозантному господину Милану самому сесть за руль и убедиться в превосходных качествах будущей покупки.
Г. Р. был высоким юношей хрупкого сложения; тонкие прямые волосы прикрывали бледный лоб, гладкий, как у девушки, да и весь он был несколько женоподобен и являл собою типичный продукт дорогостоящего английского обучения и воспитания. У него были длинные пальцы музыканта, нежная шея, тонкие руки и прозрачные, чуть водянистые голубые глаза; отличные манеры и способ выговаривать слова выдавали воспитанника закрытых интернатов. Одет он был так, как одеваются преуспевающие биржевые маклеры, оксфордский акцент был чуть-чуть невнятен… словом, он был вполне ординарен, и Александр никак не мог понять готовность Теи соединить его судьбу со своей. Но он ее не осуждал. Несколько фраз из последних писем Теи навели его на мысль о его собственной вине; с ее стороны это был протест. За все годы переписки Александр так и не предстал перед Теей, несмотря на всю свою любовь к ней и на все ее просьбы. Теперь ему представилось убедиться, к чему это привело. Что же должен был он делать, видя, как свершается эта явная ошибка? Не его ли это долг спасти Тею от самой себя? Этот Г. Р. не мог сделать ее счастливой.
Александр и Г. Р. вышли из «Ламборджини» (машина действительно оказалась превосходной) и зашли в придорожный ресторанчик, после чего Александр попросил разрешения еще раз заглянуть под капот, посмотреть на мотор.
Ему потребовалось всего несколько аккуратных касаний; он проделал их почти автоматически. Теперь Г. Р. был обречен. Он мог проехать несколько сот метров, набирая скорость; затем его ждала авария и смерть. Все было опробовано и срабатывало эффективно и без осечек уже много раз в разных странах и при различных обстоятельствах.
О самом Г. Р., который вскоре должен был умереть, он не думал. И не жалел его. Он был не достоин Теи и не мог дать ей той любви, которой она заслуживала.
Он уже готов был захлопнуть капот «Ламборджини», как неожиданная мысль обожгла его. Хорошо. Г. Р. умрет. А что дальше? Что это изменит в их отношениях, в его, Александра, жизни? Настанет ли время, когда, представ перед Теей, он сможет сказать ей: «Это я»? И что произойдет потом?
Нет, сейчас он уже не боялся, как боялся некогда, что разница в возрасте между ним и Теей станет непреодолимым барьером. Но он был совершенно уверен в том, что сразу после того, как руководству «Моссада» станет известно о существовании в его жизни возлюбленной-англичанки, ради которой он готов бросить дом, жену и детей, его немедленно отзовут и лишат возможности когда-либо появиться за границей. И единственное, что он сможет сделать в этой ситуации, это оставить все в руках Леи и никогда больше не появляться на родине. Это, однако, означало бы полный разрыв не только с семьей, но и со всеми звеньями государственного аппарата; после такого шага ему было бы не получить и места торгового представителя Израиля в самой что ни на есть захудалой стране. Да что там — он будет навсегда вычеркнут из всех списков и станет персона нон грата в любом деле, за которое он захотел бы взяться. Был, разумеется, и еще один выход; но он ему не под силу. Этот выход был: начать все сначала, начать с нуля, как это некогда сделал его отец, Абрам Абрамов, будучи старше его, сегодняшнего, на двадцать лет. Но жизненной силы отца Александр, увы, не унаследовал. Он уже давно попал в рабскую зависимость от своих привычек, вкусов и пристрастий, обусловленных теми доходами, которые давало ему его имущество. Если он потеряет его, равно как и поддержку своей страны, что тогда сможет он предложить Тее, кроме своей любви? Любви да еще фамильной чести, как если бы он был польским аристократом, обедневшим по воле судьбы; этаким мужчиной с прошлым, доживающим свой век в Лондоне на средства богатой жены; обломком былых времен, коротающим свои долгие дни, играя в гольф или предаваясь гурманству в закрытых клубах Кенсингтона.
Но если это так, сказал себе Александр, все еще не решаясь захлопнуть капот «Ламборджини», если это так — зачем мне нужна смерть этого дурака?
Непослушными пальцами Александр вновь восстановил целостность двигателя; у него внезапно ослабли колени, и он понял, что хочет лишь одного — оказаться отсюда как можно дальше. Теперь, когда он подарил Г. Р. жизнь, он больше не мог его видеть. И он сказал, вернувшись, что вспомнил о деле, не терпящем отлагательств; нет, спасибо, подвозить его не надо, он уже заказал такси…
Они расстались. Из придорожного ресторанчика Г. Р. отправился в Лондон. Он думал о Тее. Заказанное господином Миланом такси пришло через четверть часа. «В Лондон», — сказал он таксисту.
На полпути к городу водитель затормозил, дорога была перекрыта дорожной полицией. На обочине стоял «амбуланс», карета «скорой помощи». Здесь произошла авария.
Белая «Ламборджини», вернее, то, что от нее осталось, лежала в кювете, и когда Александр подошел к толпе зевак, то увидел большую лужу крови. Дюжие санитары катили носилки с телом Г. Р.
«Я не виноват, — сказал себе Александр. — Я не имею к этому никакого отношения. Влюбленный идиот… он не сумел справиться с управлением. Его можно понять, ведь он спешил на свидание с Теей, и у него кружилась голова. Что ж… может быть, ему даже повезло…»
Защитив диплом, Tea получила должность преподавателя испанской литературы в Кентском университете. После внезапной смерти Г. Р. в ее письмах к Александру появилась какая-то новая нотка. В них обозначилось зрелое чувство; между строк он прочитал, что ей очень одиноко и тоскливо. Это была тоска по нему, Александру. По нему и его любви. Любви к человеку, которого она никогда не видела. Это была чувственная любовь, но при этом бестелесная, скорее не любовь в общепринятом смысле слова, а некий фантом любви, соприкосновение душ в чистом виде. Получая от Теи письма, Александр целовал бумагу, на которой они были написаны, после чего подолгу сидел недвижим, закрыв глаза.
Он поехал в Кент. Снял там номер в гостинице и ежедневно бродил по ухоженным дорожкам университетского кампуса. Однажды он увидел Тею. Она молча стояла на опушке леса из темных вязов.
Через какое-то время работа привела его в Мадрид. И там, когда он сидел в кафе, ожидая встречи со своим агентом, его настигли люди, охотившиеся за ним уже много лет. Два выстрела попали в цель. Стрелявший (как всегда, когда действуют профессионалы) успел скрыться до прибытия полиции. Александр попал в госпиталь, откуда его переправили в Израиль. Через несколько месяцев его выписали.