Tea наморщилась, припоминая. Должно быть, именно этого человека она видела совсем недавно в университетском коридоре. Она обратила внимание именно на его бороду и рост, но ей он вовсе не показался похожим на Геракла — может быть, правда, потому, что он вышел из коридора спотыкаясь, словно его не держали ноги; ей даже показалось, что он вот-вот упадет, не перешагнув порога. Она решила, что виною тому его возраст. Наверное, он очень стар…
— Я думаю, что ему еще нет и пятидесяти, — сказал Никос. — Впрочем, для тебя это, конечно, глубокая старость, правда?
Александр вернулся в Лондон раньше, чем Tea и Никос. Он видел, как они вышли из такси у дома ее родителей и рука об руку вошли внутрь. Александр видел это, сидя на своем обычном месте, в кафе напротив, в доме, где когда-то находилась квартира покойного Г. Р.
Три дня он провел, занимая одно и то же место. В полдень окна квартиры Теи были обычно открыты, и несколько раз он мог видеть в оконном проеме, как ее мать обходит обеденный стол в гостиной. Видел он и Тею с Никосом; по крайней мере дважды в день они выходили из дома, держась за руки. Соблюдая необходимую осторожность, он шел за ними, понимая, что стоит только Никосу обернуться, и он узнает Александра, но Никосу, похоже, было не до него; остановив такси, он вместе с Теей быстро исчезал из вида. Со своего места Александр видел, как они вернулись часа через три, в покупках, с добрым десятком всевозможных пакетов и коробок. Александр видел также, как Tea, перед тем как войти в подъезд, поднялась на цыпочки и поцеловала Никоса в губы.
У Александра в кармане был пистолет с глушителем. Он сидел у самой витрины, и прохожие время от времени задевали за стекло. Он сидел, отделенный от внешнего мира лишь толщиной витринного стекла, сидел, время от времени делая еще один глоток уже остывшего чая с молоком, и думал о словах Чехова, заметившего как-то, что если в первом акте на сцене появляется ружье, то оно обязательно должно выстрелить в третьем. Дорогой Антон Павлович, думал Александр, жизнь вносит в теорию свои коррективы: появившись в первом акте, ружье может выстрелить тогда же, пусть даже этот выстрел будет совершенно бессмысленным. Все остальные акты обойдутся вовсе без стрельбы… и тем не менее может оказаться, что жизнь поставила достойную внимания человечества трагикомедию. Такую, что краснеть за постановку не придется никому.
Он долго сидел так, разглядывая эту мысль со всех сторон. Затем он вернулся к себе в гостиницу. Было самое время, подумал он, написать еще одно письмо, последнее, прежде, чем они встретятся лицом к лицу — не исключено, что это может произойти завтра, но в любом случае не позднее послезавтра. И уж во всяком случае, он опередит Никоса Трианду и увезет ее безвозвратно. Нужно, чтобы у Теи остались в жизни не только его письма; нужно, чтобы в памяти ее сохранился и образ автора; если этого не произойдет сейчас, скорее всего, этого не произойдет уже никогда. Да, он встретится с Теей… да, он напишет ей… затем он напишет Лее…
У него кружилась голова. Он писал:
«…любимая! В сердце моем нет ни слова упрека. Ты ни в чем не виновата. Настало время встречи… наконец оно настало, и мы встретимся. И сбудется то, что должно сбыться. Ты станешь моей; только моей, и ничьей больше, ты будешь принадлежать мне всецело, и это будет совсем иначе, чем было когда-то с этим жалким Г. Р. или чем сейчас с веселым и беззаботным Триандой. Этот час близок. Ни разу не обманула ты меня, мой чудный и ужасный ангел; лишь я, я один виновен в мерзости, лжи и обмане, которые появились на долгом пути, полном твоей и моей любви. Это я колебался, трусил, рассчитывал, хитрил… чего, кроме презрения, достоин такой человек? Ведь тот, кто узнал о твоем существовании в то время, когда был еще подростком, тот, кому неслыханно посчастливилось увидеть тебя не только в грезах, но и наяву, должен был броситься к тебе стремглав, оправдывая этим ожидание всей своей жизни. Но я не бросился… я медлил… я позволял себе остановки на этом пути к тебе, я выжидал… Я предал женщину, которую судьба посадила рядом со мной на школьную скамью, когда ей было шесть лет, я предал сына, которого она родила мне; сына, который скоро отпразднует мою смерть, и двух маленьких девочек, живущих с надеждой больше никогда обо мне ничего не знать, забыть о том, кто сделал их сиротами. В личном деле тайного агента Александра Абрамова будет поставлена последняя точка. А само это дело будет наглядным свидетельством того, как конец предопределен началом, это и есть причина столь печального, сколь и закономерного конца. Провала, граничащего с прямой изменой. После того как известие о моей смерти придет в дом на холме, Лея станет разбирать оставшиеся после меня вещи и, возможно, наткнется на дневниковые записи разных лет; разумеется, она прочтет их, но сомневаюсь, что это даст ей ответ на вопрос „почему?“. И тогда она достанет со дна шкафа старую картонную коробку и вытащит из нее то, что, переложенное полевыми душистыми травами, хранится там все последние девятнадцать лет. Она прижмет к груди невесомую ночную сорочку, принадлежавшую когда-то моей матери, и поверит, что возвращается этим в те дни ее юности, когда она жила мечтами и надеждой, не зная, не догадываясь даже, что для нее нет, не существует, не оставлено места в этом исчезнувшем мире, в которым жили и умерли Ингеборг, Абрам и Александр Абрамовы. В том мире, в котором эти трое хотели, пытались, надеялись укрыться от окружающей действительности… хотели, но не смогли. И угасли, как угасают звезды, не увиденные за ненадобностью ни одним телескопом, а потому и обреченные исчезнуть навсегда из людской памяти, как если бы их никогда и не было.
Но ты, Tea, но мы — ты и я… мы были. Я напишу „все-таки“, что означает — вопреки всему, наперекор судьбе и всему этому ужасу. Мы были, и мы встретимся наконец в том центре третьего круга, который я всегда представлял себе еще в то время, когда был ребенком; ребенком, лишенным дома и тщетно искавшим дорогу обратно. В этом третьем круге, в сердцевине музыки, освещенные иным светом, мы были с тобой одам. Это был свет, дававший наслаждение, не сравнимое ни с чем, это был не оргазм; это была любовь, большая, чем просто любовь одного человека к другому, большая, чем любовь человека к самому себе, и превосходящая его любовь к самой жизни.
Мне очень жаль, Tea, что не дано мне узнать, что же чувствует человек, идущий из центра круга наружу, держа твою руку в своей. Я могу только догадываться об этом. Могу представить наслаждение, передаваемое кончиками пальцев, скользящих по твоей щеке, наслаждение от твоих закрытых глаз. Если бы можно было проверить наяву… если бы можно было поверить в чудо, что есть она, эта дорога из внутреннего круга наружу… что можно идти плечом к плечу с тобой наперекор смерти до самого последнего вздоха. Поверить в то, что и ты хотела бы навсегда соединить свою судьбу с моей. Для меня это так, Tea, любимая. Так… и всегда останется так… даже если сама жизнь попробует это опровергнуть…»
Назавтра, когда Александр сидел в кафе напротив дома, где жила Tea, привычно глядя в витринное стекло, в кафе вошел человек — тот самый, который уже стрелял в Александра в Мадриде более года назад. Он получил известие, что именно здесь он найдет Александра; кроме того, у него с собой была фотография, на которой Александр был запечатлен в его нынешнем виде.
Двигаясь быстро и бесшумно, человек подошел почти вплотную к столику. Грохот выстрела был слышен далеко вокруг. Был он услышан и в квартире напротив, где в эту минуту Tea, ее родители, а также Никос Трианда сидели за столом в гостиной в ожидании вечернего чая; звук выстрела заставил их вздрогнуть и броситься к окну.
Первый выстрел разорвал Александру легкие, пробив грудь. Он удивленно раскрыл рот и попытался вздохнуть. Он увидел себя со стороны в этот миг, увидел себя на арене; вокруг был желтый песок. Он был смертельно ранен. Что-то происходило с ним и в нем в то же самое время: словно по волшебству — сначала медленно, потом все быстрее он превращался в огромное немое животное. У животного была огромная голова быка, он был быком по плечи; но телом он был человек. Так, как это было на рисунке Пикассо, висевшем некогда, в дни его детства, в доме на холме, на стене, в его спальне. Александр увидел, как в окне напротив появился образ женщины; это была Tea. Она нагнулась, а потом протянула руку, и он знал, что эта спасительная рука вот-вот коснется его и облегчит его муки. Рука приближалась; она тянулась к нему по воздуху над остановившимися машинами и испуганными людьми, толпившимися у входа в кафе; он четко видел ее, эту белую руку, и пять тонких ее пальцев делали ее похожей на крыло голубя, вроде тех голубей, которых он некогда живьем приносил повару-арабу. Рука плыла, все ближе и ближе; она была уже совсем рядом, эта прекрасная, спасительная белая рука; еще мгновенье — и она коснется его головы…
И тогда раздался второй выстрел. Пуля попала туда, куда тянулась рука. Александр попросил прощения за то, что не дождался… совсем чуть-чуть…
«Амбуланс» сиреной проложил себе дорогу в толпе и остановился у входа в кафе. Водитель и санитар быстро выкатили носилки и вошли внутрь. Вскоре они вышли, на носилках было накрытое белой простыней тело.
На следующий день в утренних газетах Tea увидела фотографию погибшего накануне человека. Увидел ее и Никос. Он понял, что Tea потеряла волю к жизни. Он умолял ее, он говорил ей о своей любви, он отнял у нее таблетки снотворного, которое она купила в аптеке. Tea ничему не сопротивлялась. Потом она попросила Никоса уехать в Мадрид и не возвращаться, пока она не позовет его. Никос был вынужден подчиниться. Он выговорил для себя разрешение каждый день ей звонить.
Он позвонил ей из Мадрида в тот же вечер. К телефону подошел отец и сказал, что с ней все хорошо. Она уснула несколько часов назад и просила ее не будить.
Когда он позвонил назавтра, ему никто не ответил. Он звонил ей весь день, но на другом конце провода никто так и не поднял трубки.