Лекция была общедоступной и довольно забавной; такую мог прочесть любой не лишенный оригинальности старшекурсник с хорошо подвешенным языком — качества, которыми заезжий лектор был наделен в высшей степени, — кроме того, он оказался человеком веселым, лишенным псевдонаучного занудства, открытым и хорошо воспитанным; похоже, он был способен на самые неожиданные сюрпризы, будь тому возможность. Постепенно Tea чуть-чуть оттаяла — не исключено, что под воздействием транквилизатора; после лекции она подошла к человеку из Мадрида и сказала:
— До меня дошли слухи, что вы всем здесь рассказываете о некоей любви с первого взгляда. Такой большой мальчик должен был бы осторожнее относиться к словам…
Улыбка коснулась губ испанского гостя:
— А мне показалось, что мое присутствие здесь вам неприятно. Я был бы рад ошибиться. Очень рад…
Тее было нечего терять. Она взглянула приезжему прямо в лицо:
— Я скажу вам то, что говорят обычно подзагулявшие кавалеры девушкам, которые им понравились, — вам не кажется, что мы с вами уже где-то встречались?
Ей показалось, что по его лицу пробежала тень разочарования. Тем не менее он ответил вежливо и достаточно сердечно, подчеркивая при этом каждое слово:
— Моя дорогая и прелестная слушательница. Мне кажется, что я знаю вас с того самого мгновенья, что я помню себя самого.
Tea с каким-то отчаянием вглядывалась в его лицо, не думая о том, что это может показаться невежливым. Она не смогла обнаружить никаких следов операции. «У нас хорошие врачи», — вспомнилось ей. Так или иначе, не было ничего — ни подтяжек, ни шрамов на подбородке или на шее, равно как и за ушами; кожа вокруг глаз, чуть в лучиках морщинок, выглядела совершенно свежей и натуральной, какой она и должна быть у красивого и здорового человека сорока лет. И сходство этого живого лица с изображением на фотографии показалось ей в этот миг почти несуществующим.
Она почувствовала, что в ней, подобно волне, поднимается гнев. Гнев на себя, за то, что она позволила себе увлечься иллюзией, питавшей ее все эти долгие восемь лет. Поневоле сойдешь с ума. Каждый хлыщ может сказать: «Я знаю тебя с тех пор, как помню себя». Что может быть более банальным и пошлым? Человек, который стоял перед ней, мог быть кем угодно. За одним исключением. Он не мог быть неизвестным. И тем не менее у нее не хватило мужества отказаться от самой невероятной, самой призрачной надежды, надежды вопреки всему — а вдруг… вдруг… И потому она сказала:
— Пожалуйста… уделите еще несколько минут этому милому обществу, которое вы успели очаровать, а потом зайдите ко мне. Мне совершенно необходимо задать вам несколько вопросов; личных вопросов. Учтите — они могут вам не понравиться. Если не хотите — не приходите. И не стройте никаких иллюзий, пожалуйста.
«Принято», — сказал гость. И, вежливо поклонившись, отошел. Она, не отрываясь, смотрела ему в спину. В его походке, во всем его облике она прочитала грусть пополам с покорностью и, быть может, даже с обидой. Это выглядело так, будто он разом как-то устал.
Стул, предназначенный для гостя, Tea поставила напротив фотографии. Когда он вошел, она усадила его за стол и вышла в кухню, чтобы приготовить кофе; сдвинув чуть-чуть занавеску, она видела то, что происходило в комнате. Гость не проявил к снимку никакого интереса; он поглядывал по сторонам, разглядывал трещины на потолке и терпеливо ждал возвращения хозяйки.
— Что вы думаете об этом человеке? — спросила Tea, вернувшись с кофе и указывая на снимок.
Он мельком взглянул на фотографию и перевел глаза на нее, словно сравнивая, а затем вежливо спросил, не является ли человек на фотографии ее отцом.
— Не кажется ли вам, что между вами есть сходство?
— Не возражал бы, — сказал гость. — Красивый мужчина, ничего не скажешь.
— Послушайте…
Tea села напротив него и перевела взгляд со снимка на лицо гостя, словно желая объединить то, что она видела, в единое целое.
— Послушайте. Скажите мне… это вы?
— Кто — я?
— Тайный агент некоего государства. В вас стреляли полгода назад… два выстрела… после чего вам сделали пластическую операцию… Не говорите ничего… только ответьте: да или нет.
Он не улыбнулся. Он сидел без движения. Никакой реакции. «Может, он решил, что я сошла с ума», — подумала Tea. Она могла бы его понять. Почему он молчит? Он должен сказать хоть что-то, ведь возможно все же… возможно все же, что это он… О, боже!
— Нет, — сказал наконец гость. Слабая улыбка, скользнув по его лицу, погасла.
— Я не собираюсь ничего объяснять вам, — холодно сказала Tea. — Вы были предупреждены. Выпьете кофе?
— Спасибо, с удовольствием… Я вижу, у вас пианино. Вы играете?
— А вы?
— Да, — ответил он.
— Расскажите о себе. Если хотите. Кто вы?
— Мое имя вам известно. Я рад был бы рассказать вам о себе… я очень даже хочу этого… а кроме того… У меня ведь нет права задавать вам вопросы?
— Прав нет. Но вы можете спросить, если хотите.
— Я воспользуюсь вашим разрешением, — сказал гость. — Чуть позднее. А пока — о себе… Мои родители греки. Я родился в Египте, в Александрии. Я был еще ребенком, когда наша семья перебралась в Ливан. Там я закончил школу… и консерваторию. Мой отец хотел, чтобы я стал юристом, он готов был оплачивать мою учебу в каком-нибудь американском университете. Так я и сделал. Около двадцати лет тому назад вся семья перебралась в Европу. Сейчас я живу и работаю в Мадриде… вот пока и все. Если для начала этого достаточно… позвольте и мне задать вам вопрос… один-единственный…
Tea кивнула.
— Те вопросы, которые вы задавали мне… они были основаны на какой-то, полученной обо мне информации… или это была попытка установить… или, точнее, попытка найти след человека, которого вы ищите?
— Уточните, пожалуйста, свой вопрос, — сказала Tea.
— Я могу только догадываться… только предполагать. Вас что-то связывает с человеком, личность которого для вас, похоже, не вполне ясна… окутана, скажем так, неким туманом. И вы пытаетесь понять, не я ли это. Я прав?
— А не сыграете ли вы что-нибудь? — сказала Tea, уклонившись от ответа. — Что-нибудь из того, что вы любите.
Гость вздохнул, улыбнулся и пересел к фортепьяно. Играл он первую часть сонаты Моцарта, и играл блестяще. Прервав игру, он с каким-то отчаянием повернулся к Тее.
— Извините, — сказал он. — Я играл плохо. Без постоянной практики техника пропадает. В консерватории, в юности, я лучше всего играл концерт для фортепьяно с оркестром. Но это было давно.
— А имя Франца Кафки вам ничего не говорит? — спросила Tea. Она чувствовала себя совсем разбитой. Ей было о чем подумать; более чем достаточно для первого раза.
— По-моему, всем известно это имя, — ответил гость. Улыбнулся ли он, или это ей уже померещилось? — Мне тоже, конечно.
— Не сердитесь на меня, — сказала Tea. — Но я прошу вас уйти.
— Я пришел, ибо вы меня об этом попросили. Точно так же я ухожу по первому вашему слову. Единственная просьба, с которой я обращаюсь к вам, это дать мне еще две минуты. Прошу вас… сразу после этого я уйду. Но только выслушайте меня и ничего не говорите.
— Я слушаю, — сказала Tea.
— Вы самая красивая женщина, какую я когда-либо видел в своей жизни. В этом нет ничего нового для вас, я уверен. Уверен, что вы слышали это бесчисленное количество раз. Но я прошу вас… я прошу — дайте мне возможность видеть вас. Хотя бы один раз в день. Просто видеть. Спокойной ночи.
С этими словами гость встал и вышел из комнаты.
Через два месяца наступала пора летних каникул, и Tea в сопровождении мадридского гостя поехала в свой родной город. В квартире ее родителей гостю была отведена отдельная комната, там ему предстояло прожить две недели, до возвращения в Мадрид. На третий день после приезда Tea, ее родители и гость сидели за вечерним чаем в большой гостиной. Было еще светло — долгий день плавно перетекал в светлую северную ночь; окна на улицу были открыты, наполняя комнату шумом уходящего дня, гомоном возвращавшихся домой, к своим очагам, людей. Мерный гул машин был внезапно прерван звуком выстрела, затем еще одним. И тут же все перекрыли скрип тормозов и громкие возбужденные голоса, потом все перекрыл вой сирены.
Поставив чашки на стол, все поспешили к окнам. И вовремя: оттеснив возбужденную толпу, двое дюжих полицейских пробились ко входу в кафе напротив и вошли внутрь. Еще одна сирена — на этот раз карета «скорой помощи» проложила себе дорогу в толпе; водитель и санитар выкатили носилки и тоже скрылись за дверью. Они пробыли там недолго. Очень скоро они вышли, неся покрытое простыней тело.
Tea стояла у окна. Ее била лихорадка, на вопросы она не отвечала. С трудом ее удалось уложить в постель. Дрожь все не проходила, пришлось вызвать врача, который сделал ей укол. Через какое-то время снотворное подействовало, и Tea погрузилась в сон.
На следующий день, проснувшись, она отказалась выйти из комнаты, запретила кому бы то ни было себя беспокоить и попросила, чтобы ей принесли сегодняшние газеты. Она лежала в кровати и рассматривала снимок убитого вчера человека. У него были усы и борода, глаза его были закрыты.
В сообщении говорилось, что на теле убитого не было обнаружено никаких документов и граждан просят помочь полиции в опознании неизвестного. Еще было сказано, что убийца, выстрелив дважды, успел скрыться, не оставив следов. Неизвестный, ставший жертвой покушения, сидел в кафе у открытого окна, выходившего на улицу и глядевшего на дом напротив. Владелец кафе сообщил полиции, что этот человек три последних дня занимал одно и то же место — там, где его и убили, у окна. Он проводил в кафе каждый день по нескольку часов. Из постоянных посетителей никто его до тех пор не видел. Правда, вспоминали, что подобный случай и раньше: несколько лет назад другой посетитель имел такую же привычку — приходить в это кафе и подолгу сидеть на том же самом месте, у того же окна. Удалось также установить, что тот, давний посетитель, любивший сидеть у окна, платил, причем постоянно, старому официанту, который, впрочем, уже умер, за какую-то информацию, но за какую именно, узнать не удалось. Владельцу кафе показалось, но он не был в этом уверен, что в этом деле каким-то образом была