— Фома, я правду сказал: она не знает, помни это.
Фома стоял у окна и не отозвался. Во дворе, под непроглядным небом, Федя потер висок и остановился: а что, собственно, сказал ему Фома? Оскорбил, унизил - и только? Для этого звал? В мозгу шевельнулась мысль: «Если типография провалена, значит, в ней был обыск, так почему же Саша сказала ему, будто чулочницы куда-то уехали?
И стирка эта… Почему сегодня стирка? Может быть…»
Не додумав, Федя взбежал по ступенькам, дернул дверь и ринулся в комнату:
— Ты зачем звал меня?
— Чтобы сказать и порвать с тобою, — не шевелясь, отозвался Фома. — Ты теперь свободен, иди, целуйся, солодей, пока не прокиснешь…
В Феде все опустилось, обмякло, и он глухо проговорил:
— Не лайся, давай лучше вместе выбираться из беды.
Фома лбом провел по оконному стеклу и обернулся:
— А из чего, чорт побери, выбираться? Надо было раньше думать. Что, ты хочешь знать, что случилось? Сделай такое одолжение…
Фома со стулом подлетел к Феде и зашептал ему в лицо:
— Ты только сейчас заволновался? Раньше не мог подумать, до чего может довести твое слюнтяйство? За типографией следят посменно, ни на минуту не отходят от нее. Наши люди уже ушли оттуда, но оборудование, которое мы с тобой сделали, там, оно уложено в корзины, связано, а вынести его нельзя. Ясно?
Грудь Феди приподнялась, и в ней, как дети, увидевшие через окно возвращающуюся мать, загудели голоса:
«А-а, только-то! Это можно поправить!»
Он ощутил в руках непомерную силу и вспыхнул:
— А я вынесу. Фома, да не сердись. Фома, ну разве я хотел провала? Или ты не знаешь меня? Да тут, если понять, что было со мною, так… Погоди, заперто там? А куда перенести? Ну, я сам найду место… Давай ключ…
Фома увидел в его глазах слезы облегчения, вырвал руку и ядовито спросил:
— Ты что-о-о? Хочешь итти туда? А знаешь, чем это пахнет, если тебя схватят? Года четыре вот так будешь глядеть…
Фома сложил крест-накрест пальцы, поднес их к глазам и в щелочку глянул на Федю.
— Ясно? И девица твоя тю-тю-у, растает, яко воск от лица огня. Или думаешь, она будет ждать тебя из тюрьмы?
Шалишь, чадо! Я уверен, она практичнее тебя, невзирая на свою смазливость.
— Не трогай ты ее, — взмолился Федя, — и не запугивай меня. Давай ключ…
Решимость Феди взволновала Фому, но он боялся, что она вот-вот сникнет, и тянул:
— Не горячись, я обидеть ее не хотел. Допускаю, что она ни в чем не виновата, но ты - свинья. О чем ты думал?
Не мог догадаться, что мне не к лицу состоять при тебе в няньках? И не глупи. Или хочешь обязательно провалиться? Это можно сделать и в другом городе, если тебя женушка не засадит в курятник счастья. Да погоди…
Я, наконец, как старший, призываю тебя к дисциплине.
Ты не пойдешь туда.
— Пойду - и все сделаю. Ты забываешь, что там сзади пустырь.
— Не забываю я этого, но ты пойми: там четыре корзины, вес их тебе известен.
— Знаю, давай ключ, или я сломаю дверь и провалюсь.
Фома прикрыл глаза, поскреб подбородок, подумал:
«А, пожалуй, это самое верное… мои планы никуда не годятся», — и махнул рукою.
— Ладно, но взвесь, обдумай. Нужно пять человек.
Слышишь? Заучивай этот адрес, там у ворот будет ждать женщина. Передашь поклон ей от меня, а она назовет тебя по имени. Знаешь, где это? Ключ над дверью за карнизом. Но я повторяю: подумай, чтоб не вышло глупости.
Если раздумаешь, обязательно сообщи мне, слышишь?
XIV
В полутьме под ноги подбегали тротуарные столбикп, и Федя сошел на мостовую. Камни кракали под ним, из луж брызгало месивом, из домишек подмигивали огоньки.
Он размахивал руками и, обдумав все, пробормотал:
— Врете, я сделаю!
В город он вернулся с четырьмя товарищами. Как и он, они были в коротких ватных рабочих пиджаках, в, кепках, понурые, одинаковые, и шли за ним гуськом. С моста он увидел у пивной человека с зонтиком, прикусил губу и пошагал по колдобинам набережной. Свет и мостовая оборвались. Человек с зонтиком постоял у последнего фонаря и неохотно двинулся в темноту. «Дурак ты с зонтиком, а не сыщик», про себя сказал Федя, сворачивая к домам, и пропустил товарищей в лохматый остов полусгоревшего сарая:
— Тссс…
Ноги сыщика расползались. Он дышал хрипло, не смел кашлянуть и часто перекидывал с руки на руку зонтик. Поровнявшись с сараем, он остановился, перевел дыхание и побрел дальше. Всплески грязи под его ногами утонули в шелесте мелкого дождя. «Поищи там», — усмехнулся Федя, дергая крайнего товарища, и остальные ощупью двинулись за ними к огородам. Они увязали в жирной земле, на канавах брались за руки. Федя с пустыря глазами нашел дом Саши и кивнул темноте в окнах типографии: «Не приходили еще». В руке его засерел аккуратный булыжник, и он подал его Луке Коростелеву:
— На, подкрадься с пустыря вон к тому дому, притаись и жди. Если подъедут или подойдут жандармы, бей булыжником в крайнее окно и убегай. Подкрадывайся тихо, в переулке шпики. Если попадешься, притворись пьяным и валяй дурака. Бери вот…
Федя вложил в руку Лука недопитую отцом сотку водки:
— Хлебни, чтоб разило от тебя, и помни: всех твоих слов, если влопаешься, два: пьян был, как попал на пустырь, не помню.
Коростелев ожегся водкой, шепнул:
— С глотка не опьянеешь, — и двинулся в темноту.
Остальных товарищей Федя повел к забору:
— Если услышите, что жандармы пришли, не ждите долго и не вздумайте выручать меня. Ну…
Двое подсадили его. Он исчез за забором, настороженно прокрался по мокрой листве во двор, вспомнил весну и, в ответ на тогдашние слова Фомы, подумал: «Хорошо, что пса нет, с псом ничего не вышло бы». Он воровато ощупал, заперты ли ворота и калитки, съежился при мысли, что на стук может выйти старуха, и щелкнул пальцем в коридорное окошко.
— Кто там?
Голос Саши отдался в нем ликованием.
— Это я, Саш, отопри, — выдохнул он.
— Что ты?
— Тихо, тссс…
Федя прикрыл за собою дверь и полами пиджака обвернул мокрую, в пятнах мыла, пахнущую бельевым паром Сашу. Его шопот развевал возле ее уха волосы и обжигал удивлением: «Вот кто чулочницы! Вот где печатались листки!» Дыхание и шопот Феди пьянили и лихорадили Сашу.
— Поняла? Тссс… слушай…
Вновь шуршали слова, и вновь Саша обмирала: «Вот почему он не подходил к дому! Вот какой зарок у него!»
— Надо скорее, слушай…
Сашины руки высохли под пиджаком на широкой спине, она обхватила ими близкую жаркую шею. Федя отвел их.
— Не надо, притти могут, И тебя и мать будут допрашивать. Матери ни слова, будто ничего не знаешь, а сама запомни: познакомились мы прошлым годом на рождестве, на главной улице. Я увязался за тобою, проводил тебя, стали видеться, гулять. Весною поссорились, ты не выходила ко мне. На пасху я зашел с каким-то человеком. Онквартиру снимать, а я - так, чтоб матери глаза отвести и помириться с тобою. Поняла? Ну, повтори, нет, повтори…
Ну, когда познакомились? Где? Вот, дальше…
Саша шевелила губами, гладила Федю, слышала, как подрагивает он от нетерпения, и прижала к его лбу ладонь. Мать два раза окликнула ее и наконец вышла с лампой:
— Да с кем ты тут шепчешься?
Федя опустил руки и отвернулся, но старуха узнала его и улыбчиво заворчала:
— Во-от, нашли время секретничать…
Саша обняла ее, легонько втолкнула обратно в комнату п на задвижку заперла за нею дверь:
— Давай выносить.
Федя нашел за карнизом ключ, без света нашарил в типографии корзины, приподнял их - тяжелы - и отстранил Сашу:
— Я сам, открывай двери, да тихо, тихо…
Он тихо выставил корзины в коридор, оттуда перенес их на крыльцо - и во двор. В переулке раздались шаги и голоса. Саша кинулась помогать Феде, исчезла за сараем и вернулась со скамейкой. Федя стал на нее, через забор спустил на руки товарищей корзины, втолкнул в землю ключ от типографии и до хруста обнял Сашу:
— Так помни: больше ни слова, а то запутают. Ну, до завтра… Да убери скамейку и притруси листьями следы.
Саша гладила полу его пиджака и шевелила губами:
— Ты ж осторожно, Федя, Федя…
— Иди, иди…
Шорканье сапога по забору приглушил дребезг разбитого Коростелевым окна. Товарищи подхватили Федю и повлекли к корзинам:
— Жандармы, надо скорее, а то кинутся сюда искать Луку.
— Берите, ну…
Корзины со скрипом врезались в плечи и поплыли к огородам. Со стороны домика темноту прорвал вопль старухи:
— Саша-а-а! Ломятся! Кара-у-ул!
Ворота и калитка сыро гудели под ударами звякающих шпорами ног. Сзади и с боков чавкала земля, чудилось набегающее хриплое дыхание погони, и темнота забилась в глазах…
XV
— Стой! Кто такие?!
— Рабочие с поезда!
— А куда идете?
— На Собачий край. Не тяни, нам с зари на работу.
Твердые голоса, пиджаки и кепки успокоили сторожа.
— Да я разве не понимаю? Только уж больно тут ворье пошаливает.
Потным от натуги спинам стало легче, и корзины закачались в сторону окраины. В глухом, потонувшем в грязи переулке Федя увидел у ворот женщину в платочке и сказал ей:
— Здорово, от Фомы поклон привезли.
— Спасибо, Потап, заходите во двор.
Женщина велела поставить корзины на дрова и почти вытолкала всех за ворота:
— Уходите, да по одному и врозь, врозь…
Федя вышел последним, шепнул товарищам:
— Шагайте, я останусь, — и прижался к забору.
Чавканье грязи под ногами товарищей отдалялось, черные кепки мелькали на мутном зареве далеких огней и по одной скрывались за углами. Федя прошел вдоль домов по одной стороне переулка, затем по другой и опять припал плечом к забору: «Хорошо». Во дворе раздались шаги — и голоса, захрустели корзины, за домом затрещал забор. «Дальше переправляют», улыбнулся Федя. За ворота выбежала женщина и настороженно приблизилась к нему:
— Что, нализался, к забору льнешь?
— Это я, я; остался проверить, не привели ли шпиков, — шепнул Федя, протягивая руку.