Однако же удержаться в русле галантности, пусть и зазвучавшей внезапно с нотками гнусного похихикивания, словесному потоку, изливающемуся из недвусмысленно напоминающих о конечности всякого терпения песочных часов, неожиданным образом не удалось. Без всякого перехода, продолжая ту же строку, где сообщалось о статистике падения кирпичей на головы прохожих, словесный поток вдруг перескочил на язык набитой шпаной подворотни: «Ты, хрен моржовый, до тебя не дойдет никак, что ты должен?! Дело серьезное, хрен моржовый, тебя предупредили!» «Что» в предпоследней фразе было выделено курсивом и жирным шрифтом – чтобы смысл ее не был истолкован превратно, чтобы как кирпичом по голове; не насмерть, но весьма ощутимо: проникнись!
К. медленными движениями сложил жевано-мятый, словно подготовленный за неимением туалетной бумаги к употреблению в клозетном одиночестве, полноформатный лист с фигурой песочных часов пополам, еще пополам и опустил на стол. Он ничего не испытывал, никаких чувств – ни страха, ни паники, ни отчаяния. Ни единой мысли не было в голове. Минус 273 градуса превратили его в каменный кусок льда. Каменный и невообразимо хрупкий. Толкни его кто сейчас – так, чтобы упал, он бы, упав, разлетелся на тысячи мелких кусков. Это письмо, без сомнения, было ответом на его вчерашнее посещение особняка под сенью подстриженных дерев, и с чем же он должен был прийти к ним, к чему он был не готов?
Вместе с тем никого рядом с ним, кто бы мог толкнуть его, чтобы он упал и раскокался на куски, не было, и, просидев так то ли пять минут, то ли десять, то ли час (К. потерял представление о времени), он неожиданно для самого себя поднялся, собрал со стола все свои бумаги и двинулся к выходу. Дойдя до двери, он развернулся, прошел обратно к столу, положил на него бумаги, нашел среди них свернутый вчетверо жеваный лист послания, отправил его в потаенную тесноту внутреннего кармана пиджака и лишь после этого снова направился к двери. Знатно было бы, если бы вместе с ведомостью и листами билетов он сдал на кафедру и этот компромат на себя…
В залитой по-обычному обильным юго-восточным солнцем жаркой комнате кафедры было неожиданное столпотворение. Почти вся кафедра находилась здесь – те даже, кому незачем появляться сегодня, – и за своим столом в красном углу восседал сам завкафедрой.
– Ого! – невольно вырвалось у К. – Что случилось? Или у нас нынче заседание?
К нему обернулась вся комната. И все, словно вопрос, который он задал, был неприличен, глядели на него, не отвечая, и похоже было – не ответят: доходи собственным умом, в чем причина такого сбора. Из-за меня? – невольно и с неизбежностью, вмиг ощутив пудовую тяжесть послания с песочными часами в кармане, подумал К.
– Нет, что случилось? – заставил себя повторно спросить К. Он не был намерен, как тот вор, пока причина такой встречи оставалась неясной, палить свою шапку.
Завкафедрой за своим столом, со сцепленными перед собой замком руками, обвел собравшийся в комнате подведомственный ему коллектив медленным тяжелым взглядом.
– Что ж такое? – произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности – ко всем сразу. – Наш коллега в неведении: принимал экзамены. Надо, чтобы он знал.
Брать на себя роль вестника завкафедрой не считал возможным. Из-за меня здесь, охлестнуло К. почти уверенностью. Надежду, что ошибается, давало слово «коллега». Все же, наверное, если бы кафедра собралась из-за К., завкафедрой не стал бы называть его коллегой.
Ошеломив К., поспешила отозваться на призыв завкафедрой, опередив всех, секретарь кафедры.
– Ректора взяли! – сказала, как возвестила, современница Древнего Рима. – Прямо из кабинета, с автоматами, сейчас у него там обыск, кто был в приемной и кабинете – никого не выпускают.
Необычные энергичность и страстность, с которыми она говорила, непонятные, должно быть, никому в комнате, недвусмысленно были адресованы, видел К., ему. Она радовалась происшедшему, тому, что с автоматами, что обыск, и хотела поделиться сногсшибательным известием и своей радостью с К. как со своим, хотела, чтобы он разделил с нею ее радость – единомышленник, соучастник, тайный товарищ.
И К., только она сообщила о ректоре, и вправду испытал чувство, которое можно было бы назвать радостью. Разве что совсем не от того, к чему призывала его современница Древнего Рима. Новость не имела отношения к нему, кафедра собралась не из-за него – вот что было причиной того похожего на радость чувства, что будто горячим ветром обдало его. К. вмиг сделалось даже жарко. Он тут же устыдился этого чувства, – и ничего не мог поделать с собой: не из-за меня!
– И… что? – спросил К., несколько спотыкаясь, обращаясь не к современнице Древнего Рима, а к комнате в целом. – Это имеет такое непосредственное отношение ко всем нам?
– Что вы имеет в виду? – строго спросил завкафедрой. Теперь он счел для себя возможным включиться в разговор.
– Ну вот… – снова запинаясь, сказал К., – все собрались. Из дому приехали.
– Да, – сказал завкафедрой, – это имеет к нам самое непосредственное отношение. Как иначе? Ректор университета. Мы где работаем?
– В университете, – вынужден был ответить К. – точно так, как еще недавно на его вопросы студенты на экзамене.
– Вот и все, что тут еще объяснять. – Завкафедрой оторвал от стола руки и развел ими. – Будет, вероятно, новый ректор, новая метла… но это другой разговор. Сейчас существеннее, какие круги пойдут по воде после ареста. Надеюсь, все понимаете?
Невнятный ропот, слабый гул голосов, в котором невозможно было понять ни слова, был ему ответом. Вероятней всего, то звучали одни междометия, что тут поймешь.
– Прошу всех быть предельно стерильными. – Завкафедрой обвел комнату пристальным, требующим взглядом. – Следить за собой – чтобы комар носу не подточил! Кто почувствовал около себя гниль – выжечь каленым железом! Кого угораздит вляпаться – пеняй на себя.
Это про меня, пролетело в голове у К.
– И что вменяется ректору в вину? – вырвалось у него невольно.
Показалось ему или нет, что благожелательно-улыбчивая складка губ, не оставлявшая лица завкафедрой, несмотря на суровый вид, все время, как он, К., появился в комнате, исчезла после его вопроса бесследно?
– Это для вас имеет значение? – Завкафедрой смотрел на него с холодной бесстрастностью, никакой дружественности во взгляде, никакой свойскости – чужой человек был перед К., незнакомый, словно бы и враждебный.
– Ну… я думаю… – потерявшись, сказал К., – это всех интересует.
– Не надо говорить за всех! – с поспешностью, кипяще подал голос один из преподавателей старшего возраста. Из тех, что задавали на кафедре тон, с мнением которых завкафедрой всегда считался. Он будто открещивался от К., порицал его и осуждал.
– Да уж. В самом деле. За всех-то!.. – подобием набежавшей на берег волны прошелестело по комнате.
– Случайно того, что произошло, произойти не могло. Были основания, – дождавшись, когда волна голосов спадет, взял наконец вожжи в свои руки завкафедрой. – Но нас, повторяю, должно волновать не это. Мы на кафедре ничего подобного допустить не должны. – Он снова обвел требующим взглядом комнату. – Всем все ясно?
Мне ничего не ясно, дятлом долбило в голове К. Как это можно не допустить? Но на этот раз он удержался от вопроса.
– Бог даст, пронесет, – отозвался на слова завкафедрой другой из стариков, и в голосе, каким произнес это, так и прозвучала непоколебимая уверенность в своей опорности, в непререкаемости его мнения, столь же весомого, как и мнение завкафедрой.
– Я предупредил, – словно и в самом деле опираясь на его слова, вставая на них, как на постамент, уронил завкафедрой. – Кто умудрится вляпаться… выкарабкивайся сам. Благополучие кафедры превыше всего. – После чего губы у него понемногу снова сложились в обычную благожелательно-улыбчивую складку. – Надеюсь, впрочем, что у нас на кафедре никаких недоразумений со стерильностью не возникнет.
Говоря это, завкафедрой смотрел не на К., но у К. было чувство, что завкафедрой специально не смотрит на него, а обращены эти слова именно к нему. Выкарабкивайся сам, выкарабкивайся сам, дятлом долбило в нем.
– Если что – сорную траву с поля вон, – клокоча гневной праведностью, проговорил первый из стариков, тот, что призывал К. отвечать лишь за себя.
К. поймал на себе сообщнический взгляд современницы Древнего Рима. И, будто подхватив ветром, его тотчас бросило к ее столу. Нужно было сдать ей ведомости, зафиксировать передачу в журнале, поставить подписи – плевое дело, но это плевое дело давало возможность, не вызвав подозрений, отстраниться от происходящего.
– Пожалуйста, – положил он перед современницей Древнего Рима лист ведомости. Тот оказался летуч и заскользил по лаковой столешнице легким плотиком по водной глади. Руки К. и секретаря кафедры сунулись не позволить ему слететь на пол одновременно, ее рука оказалась чуть проворней, его же легла уже на ее – молодой розовый глянец на желтом, изжеванном годами пергаменте. – О, простите! – отдернул К. свою руку.
– Ну что вы, что вы! – благосклонно отозвалась современница Древнего Рима. Она взяла ведомость, вытянула из стопки у себя на краю стола распашную красную папку с крупной фиолетовой надписью «Для учебной части» и всунула разграфленный лист внутрь. Следом за чем поманила К. наклониться к ней и, когда К. исполнил ее пожелание, прошептала тихо – так, чтобы не услышал больше никто: – Он не покаялся!
– Кто? В чем? – не понял ничего К.
– Кого сегодня… Из-за кого собрались, – прибегла к эвфемизму современница Древнего Рима.
Теперь К. стало все ясно.
– В чем не покаялся? Почему ему следовало каяться? – спросил он.
Секретарь кафедры смотрела на него с недоумением.
– Раз он был под подозрением.
Был под подозрением! К. показалось, его проколотило током.
– Что это значит? – уверенности, что заставил голос звучать спокойно, у него не было.
– Вы не знаете? – Недоумение в глазах современницы Древнего Рима сменилось осознанием своего превосходства. – Да-д