жиданно для них и резво сумел урвать.
От фейерверка в глазах К. потерял ориентацию. Его куда-то вели – он не понимал куда. Ноги у него заплетались, К. не удержался на них и повис на завернутых назад руках. Боль в плечевых суставах разом отозвалась во всем теле, тьма хлынула в сознание, он услышал истошный крик, бывший его собственным криком, но в тот же миг и перестал слышать его.
Когда слуху вернулась способность различать звуки, глаза стали видеть, К. обнаружил, что лежит на полу посередине коридора на полпути к камере, никто его не держит, а над ним, возвышаясь горой, касаясь лица подолом черной юбки, отделанным кружевами, стоит дородная женщина, и голова ее далеко вверху увенчана форменным красным беретом службы стерильности.
– Голубчик! Слава богу, пришел в себя, а мы уж разволновались, – глубоким грудным голосом произнесла гигантша. Это был не просто глубокий грудной голос, ласково-снисходительное добродушие звучало в нем, исходящее сочувствием порицание, – женщина стояла над К., самое ее воплощение, мадонна, готовая взять на руки своего падшего сына и не берущая лишь по причине его великовозрастной неподъемности.
– Поднимайся давай! – материализовавшись из тумана, продолжавшего одевать собой мир, возникли над К. полицейские. Подхватили его под руки (не выламывая их, нет, именно подхватили!) и вмиг вознесли на ноги. Мадонна в красном берете из гигантши сразу превратилась в нормального роста женщину, может быть, чуть лишь повыше самого К., разве что очень дородную. Даже, пожалуй, избыточная гаргантюазность, пантагрюэлистость была в этой ее дородности. Длинная ее черная юбка оказалась платьем – шелковое оно было, что ли, все блестело, переливалось, туго обхватывало ее грандиозное тело, и все, как подол, на груди, на поясе, на плечах тоже отделано тонкими кружевами.
– О, ну вот, ну слава богу, – снова помянула бога мадонна в берете, – так лучше, приятней на вас смотреть. А то что же – разлеглись здесь, на полу, фу!
Кто это была? Что здесь делала? Откуда взялась? Сколько времени он пролежал так без сознания?
– Я здесь не специально разлегся, – профальцетил К. – голос срывался, горло после крика драло, как нажевался перца.
– Но уж нельзя же так. Что же так-то. Вести себя разве так можно, – с прежним, исполненным сочувствия порицанием сказала мадонна. – Мальчики тоже перепугались… им эксцессы всякие тоже не нужны, зачем им.
– Перепугались, ага! Ужас, ужас! – согласно подхихикнув, с удовольствием подтвердили полицейские.
К. подвигал плечами – нет, суставы были не вывихнуты – и попытался высвободиться из рук полицейских. Полицейские, однако, не отпустили его.
– Что они меня держат, – пожаловался он мадонне. Она, понял К. диспозицию, была старшей в их группе. – Хватит уже.
– Да мальчикам тоже очень хочется – держать вас, – ответствовала мадонна. – С удовольствием бы вас отпустили. Только надо же вести себя… Прилично надо вести себя!
Ее появление обещало несомненное изменение в его положении, и К. чувствовал в себе готовность к смирению.
– Я бы хотел, чтобы мной занялись, – сказал он. – Моим делом… Объяснили мне наконец… чтобы я мог объяснить… объясниться… мне чтобы…
Косноязычие правило его речью.
Мадонна смотрела на К. добросердечным, одобрительно-журящим взглядом. Милостивая царица, полная великодушия и участливости, смотрела на него.
– Мальчики, отпустите его, – повелела она. – Он больше не будет. Ведь не будешь, да? – с неожиданной свойскостью снова обратилась она к К.
Говоря это, она придвинулась к К., голова ее, увенчанная красным беретом, сидевшим на ней с кокетливостью шляпки, была еще далеко от К, а живот ее уже коснулся его, и не просто коснулся, а туго надавил, уперся, вжался в К., и он к своему ужасу мгновенно отозвался на это ее прикосновение острым желанием. Столь же бритвенно-острым, сколь и неожиданным.
– Если мной… моим делом… зачем мне тогда, – ответил он своим сорванным, слетающим на фальцет голосом.
– Он не будет. Отпустите его, – окончательно повелела полицейским мадонна. Впрочем, она уже была не мадонной. Царицей она была. Самовластной, но великодушной и милостивой.
Руки полицейских, с радостью ощутил К., перестали держать его, а следом за тем царица с красным беретом-шляпкой на голове вместо короны бросила:
– Держимся за мной! – и, повернувшись (сделав это так, что ее большое тело не оставило своим касанием К.), тронулась по коридору в дальний его конец, к лестнице.
Подол ее длинного шелкового платья колыхался на каждый шаг из стороны в сторону, ходили, подрагивая, из стороны в сторону ее просторные бедра, К. шел за ней – и не мог отвести взгляда от ее скрытых блестяще-прозрачной материей широких окороков, сознание помимо воли снимало с них все покровы; огонь неожиданного вожделения сжигал его нестерпимым жаром. Грандиозна, но одновременно и грациозна была подрагивающая бедрами впереди царица.
Дверь, перед которой на втором этаже остановилась царица, имела в отличие от той, за которой К. уже пришлось побывать, и других, мимо которых прошли, не обычный, с ключом и скважиной, а магнитный замок.
– Мальчики, вы покараульте здесь, – проведя картой вдоль прорези замка и приотворив щелкнувшую стопорным механизмом дверь, повелела полицейским царица. После чего взгляд ее переместился на К. – Заходи, – повелела теперь она ему, кивая на дверь, предлагая К. своим кивком опередить ее и войти первым. Разница, впрочем, была между тем, как повелела она полицейским и ему: полицейским – с рутинной интонацией властительного распоряжения, ему – с той ласково-снисходительной благожелательностью, что сквозила в ее голосе по отношению к нему с первого мига.
К. нажал на дверь, открывая в полный раствор, ступил вперед – и, пораженный, замер. Произведение дизайнерского искусства являла собой комната. Белые бегемочьи туши двух диванов расползлись по ее пространству в готовности принять в свои уютные кожаные недра седалища, коим то будет дозволено, войлочноствольные пальмы в керамических кадках возносили к потолку опахала сочноэдемских листьев, на массивных столешницах из дымчатого закаленного стекла низконогих журнальных столов лежали, сверкая глянцем обложек, кофейные альбомы и иллюстрированные журналы. На безукоризненно выглаженных полутёрком штукатура и окрашенных в слоновый цвет стенах висели картины – пейзажи, натюрморты, абстракция, – а места схождения стен представляли собой такую бритвенную прямую – казалось, если бы это была не внутренняя сторона угла, им можно было порезаться.
– Что встал? – произнес за спиной голос царицы. Ее крупное тело подтолкнуло его животом двинуться дальше. Легонько, должно быть, подтолкнуло, а К. так и кинуло вперед. Несоизмеримы были их массы, его и ее. – Шевелись! Не стесняйся. Дай зайти.
К. сделал еще шаг, услышал за спиной тук-ток ее каблуков, и дверь громко и звучно всклацнула замком. Он обернулся. Царица, в своем красном берете-шляпке-короне, стояла на расстоянии этого сделанного им шага и смотрела на него с беспощадной плотоядностью.
– Что смотришь так? Что смотришь? – произнесла она с той же плотоядностью, что была в ее взгляде. Егозисто – при ее-то пантагрюэльности! – ступила к нему, вновь упершись в него животом, и потерлась им о К. – Хочешь большую женщину, да? Любишь больших женщин? Любишь? Любишь? Скажи!
К. потерялся. Все это было и неожиданно, и никогда у него не было никаких больших женщин, и странно и дико было, что испытывал такое вожделение к ней, и еще стыдно перед привередой…
И однако же, в руках он себя держал.
– Я бы хотел знать, почему я… с какой стати я… – начал он.
Слова будто не давались на язык, будто разбежались неизвестно куда, и приходилось вытаскивать каждое на белый свет из каких-то потайных нор.
– Что знать, зачем знать? – мгновенно перебила его царица. – Любишь больших женщин? Хочешь большую женщину? Вижу-вижу – хочешь! Ах ты какой, ах ты!..
Говоря это, она все теснила К., он вынужден был отступать, уперся сзади во что-то подколенной ямкой и еще не успел сообразить, что это диван, – царица толкнула его в плечи, и, взмахнув руками в попытке удержаться на ногах, он полетел назад, отпружинил от спинки, съехал по ней и, хлюпнув чревом белого бегемота, оказался утопленным в нем.
Что за бред, что такое, билось в К., он боролся с объявшей его пружинной трясиной, пытаясь выбраться из ее глуби на край сиденья, но прежде чем сумел это сделать, царица, двигаясь все с той же егозистой тяжелой грациозностью, очутилась у него на коленях. Властно, с хозяйским правом обвив его рукой за шею. От груза ее тела ноги ему тотчас заломило. Однако этот свалившийся на него груз будто подхлестнул его вожделение, К. перестал себя контролировать. Он обнаружил, что и сам обнимает ее, притягивает к себе, гладит – и не может себя удержать от этого, и руки хотят не просто обнимать, не просто гладить, а большего: нырнуть под платье, добраться до тела, ощутить его живое тепло…
– А? Как тебе большая женщина? Есть что подержать? – с поощряющей чувственно-снисходительной улыбкой прожурчала царица. – Есть что? Есть, да?!
При этом она играла мыщцами ягодиц – словно бы волны прокатывались по коленям К. – и даже попрыгала, сотрясая его. Плоти К. в теснине мотни от вожделения сделалось мучительно и сладостно больно, и вот рука его – он не заметил как – оказалась у нее на груди, он сжимал ее снизу, пытаясь захватить всю…
– Вот как, вот как! – все так же поощрительно проворковала царица, прошевелив ягодицами с особой бурностью, но в следующее мгновение вдруг схватила его руку и отбросила от своей груди. – Ты что это, а?! – возмущенно воззрилась она на К. Убрала с его шеи свою руку, уперлась ему в плечо и, оттолкнувшись, поднялась на ноги. – Ничего себе! Тискаться он! Набросился! Вот так сразу – и да! Ты зачем здесь? Ты почему? Ты забыл?
Ушат ледяной воды пролился на К., промочив до нитки и окатив ознобом. Какой стыд – поддаться в его положении этому вожделению!