– Да? Зачем я здесь? – сказал он, сумев наконец освободиться из хватких объятий дивана и вслед за ней поднимаясь на ноги. – Я это вот и хочу понять.
– Чтобы осознал кое-что, вот для чего! – обдала она его новой порцией гнева.
– Да что я должен осознать, что?! – Свернувшееся клубком, жалко скулящее вожделение отползло в темный угол, исчезло, и на его место живо вымахнуло бешенство, столь безраздельно владевшее К., перед тем как ему потерять сознание.
– Покаяться нужно! – как оглашая указ, провещала царица.
«Покаяться» – в этом не было неожиданности, это уже было знакомо К.
– В чем? – вопросил он не без язвительности.
– А не понимаешь? – в тон ему, но с величественностью, отозвалась царица.
– Нет, – с резкостью ответствовал К.
– А ты возьми и просто покайся. – Интонирование ее голоса вдруг переменилось. В одно мгновение властительница его судьбы (она была властительницей, кем еще?) снова сделалась той, которая так странно распалила К. Она опять надвинулась на К. своим большим телом и, касаясь его, словно бы сама исходя вожделением, жадно повела животом из стороны в сторону. – Не понимаешь – и не надо. Давай без понимания. – Она взяла его руку и наложила себе на грудь. – Кому нужно понимание? Никому не нужно понимание. – Живот ее был вот тут, он ощущал его жаркую тугую телесность, а голова, увенчанная красным беретом, была вдали, казалось, двум разным людям принадлежали тело и голова. – Хочешь большую женщину? Будет тебе большая женщина. Покайся, покайся! Были у тебя большие женщины? Не было большой женщины – считай, не знал женщин. Только большая женщина – настоящая женщина!
Но все, наваждение, владевшее им, оставило К. Ушат ледяной воды остудил его. Он хочет большую женщину? Не царица, толстомясая гетера, изображающая из себя порфироносную цирцею, стояла с ним рядом. Он отнял руку от ее груди – она было попробовала удержать руку, но не вложила в это действие слишком большого усилия. Впрочем, отстраниться от нее он не решился.
– Вы все подстроили. С этим скейтбордистом. Чтобы меня сюда притащить. Чтобы в камеру… – К. начал облекать в слова внезапно осенившее его подозрение и, лишь сформулировав мысль, осознал смысл своей догадки.
– Да, видишь, как нехорошо в камере-то, – сказала она. – Нужно тебе это – сидеть в камере?
– Выпускайте меня, – требующе проговорил К. – Никаких оснований для задержания меня у вас нет.
И вот теперь, не заметив даже, как это произошло, наконец отстранился от нее; вот она еще напирала на него – а вот уже нет. Пантагрюэлистое тело ее проиграло словно бы мелкими змеиными волнами – как если бы она намеревалась вновь двинуться на него, но не решилась. Она не решилась!
– Это с какой стати тебя выпускать? – спросила она. Не царица, нет, – толстомясая гетера. – Кто тебя должен выпускать?
– Вы, – сказал он.
– Кто это «вы»?
– Вы, – отвечая ей голосом, что не разделяет их – ее и структуру, которую она воплощает собой, – ответил К. – Это же не настоящий участок. Имитация. Не имеете никакого права держать меня здесь.
– Покайся, – исторглось из нее. Как будто она оглашала не условие, а приговор. Судья в облике толстомясой гетеры. Судья-пантагрюэльша. – Иначе не выйдешь.
Решение пришло к К. словно само собой. Он даже не успел подумать – уже говорил:
– Хорошо. Остаюсь здесь. Мне здесь нравится. Заночую здесь. – Бросился с размаху на принявший его с мягкой упругостью диван и растянулся на нем. Заложил руки за голову. – Очень хорошо. Недурное местечко. Остаюсь. Согласен.
– Болван! – вырвалось у пантагрюэльши. Однако же ошеломление ее долго не длилось. – Так тебе, болвану, и будет позволено! Большую женщину он захотел, видишь ты! – Это была уже не гетера даже, а вульгарная крупнотелая бабища с рынка. – Большую женщину ему!.. – Прокатила тук-ток своих ног к двери, распахнула ее и гневно воззвала к ожидавшим там полицейским (которые, скорее всего, в своем истинном облике носили на голове такие же красные береты, как у нее.) – Живо сюда! – Подошвы их грубых ботинок заблямкали по коридору, ворвались в комнату, и она, указывая с порога на К. пальцем, повелела: – Выкиньте его отсюда. Совсем, совсем! Мордой об асфальт!
8. Фантомас
В приемной травмпункта было столпотворение. Заняты все стулья, на широком подоконнике единственного окна тоже сидели – впритык, тесня друг друга плечами, а нескольким ожидающим врачебного приема места не досталось, и они подпирали стену, кто плечом, кто спиной. Почти все разговаривали друг с другом, многоголосый гул стоял в небольшой, похожей на коридор комнате, и К. удалось занять очередь далеко не с первого своего вопрошания.
Что такое, почему столько народа, задал он вопрос пожилой даме, за которой занял очередь – вполне пристойной наружности, однако со вспухшей, съехавшей набок верхней губой и в разорванной на плече блузке, разошедшиеся концы которой были вульгарно скреплены английской булавкой, – словно она прибежала сюда прямо после похабной кухонной битвы с привыкшим распускать руки благоверным.
– А вы что, не оттуда? – ответно спросила дама. Ей было неловко за свой вид, и, разговаривая с К., она старалась одной рукой прикрыть разверзшуюся прореху на блузке, другой – висевшую брылой вздувшуюся губу, не получалось прикрыть ни то ни другое, но так ей было легче переносить свой позор.
– Откуда «оттуда»? – не понял К.
– Не с площади разве? – снова спросила дама.
– Нет, не с площади, – сказал он. – А что такое?
– И ничего не знаете? – Дама изумилась. Осуждение прозвучало в ее изумлении. – Вы так выглядите – я была уверена, вы с площади.
Просвещать, однако, К. ей уже не пришлось – этим, перебивая друг друга, занялись сразу несколько человек, слышавших их разговор, и пару минут спустя К. имел полное представление, почему в столь позднюю пору в травмпункте такая пропасть народа и почему дама, за которой он занял очередь, решила, что он «с площади».
Она имела в виду ту самую круглую площадь перед зданием мэрии, где два дня назад проходила репетиция торжеств, посвященных Дню стерильного детства, а они с привередой, сидя в кондитерско-кофейном заведении Косихина, наблюдали за ней. И сегодня, оказывается, снова была репетиция – последняя, генеральная, а у службы стерильности была репетиция своя. Точнее, у оперативников службы стерильности. Школьники отрабатывали ход празднества, оперативники – свои действия на случай, если бы на площади произошли беспорядки.
«Я просто стоял, глядел, – делился происшедшим с ним сверстник К., простецкого вида, с взлохмаченной головой, лоб у него, уходя под волосы, украшала изрядных размеров шишка, левая рука висела на самодельной перевязи из цветной тряпки. – Вдруг – бац по локтю, потом уже понял – дубинкой, боль такая – я заорал, так мне еще раз, еще, и вон, – показал он на лоб – кулаком еще, у меня натурально темно в глазах стало, я испугался – ослеп…»
«Я вообще мимо шла, – накладывалась на его излияния своими девушка студенческого вида, К. казалось даже, что лицо ее знакомо ему по университетским коридорам. – Мимо шла, по тротуару. Вдруг у меня рюкзак с плеча… я думала – грабитель, ухватилась за лямки, закричала… мне руки за спину, к стене меня, ноги в стороны, и по ребрам, а кулак у него…»
«А меня совсем на площади не было. На улочке там неподалеку, жену ждал, уже увидел, пошел навстречу, – вплетал в их рассказы свой голос толстый пожилой мужчина в сетчатой пенсионерской тенниске, на которой в нескольких местах откровенно отпечатались рубчатые подошвы крепких ботинок. – И мне тоже вдруг, прямо на ходу, руку за спину, подсекли, я со всего размаху… я сознание потерял, у меня сотрясение мозга!» Пушок редких седых волос на макушке был у него в кровяной коросте, в красно-коричневую коросту превратилась кровяная струйка, что текла по виску и дальше на шею.
К. – почему дама со вспухшей губой сочла его причастным к событиям на площади – также был в боевой раскраске: нос, лоб, подбородок – разве что раны у него были посвежее. Одетые в полицейскую форму служители стерильности поступили с ним точно в соответствии с полученным указанием пантагрюэльши – «мордой об асфальт!»: К. летел с крыльца мнимого полицейского участка вниз головой, и, когда приземлился, по инерции его еще протащило по асфальту – кожу на лице содрало, как теркой.
– Но выглядите вы действительно, словно с площади, – сказала К. девушка студенческого вида. – Словно вас по земле волочили.
– Почти, – сказал К. Внутри все кипело, котел брякал крышкой, перегретый обжигающий пар рвался наружу. – Но те же сукины дети, что на вас тренировались.
Поразительное произошло с его собеседниками. Только что соединенные общим чувством, они вмиг распались – каждый стал сам по себе – и скорее, скорее, стремительно мелькая локтями, пятками, понеслись прочь, прочь от этого соединявшего их чувства. Глаза у них забегали, все словно ссутулились, и девушка студенческого вида тоже.
– Да что же уж, почему же уж … кины дети, – сглотнув начальный слог, пробормотал пенсионер. – Обязанности их… обязанность… им велели…
– А как же… им тренироваться же надо… как-то же надо. Подвернулись уж под руку… не повезло, – сбивчиво выдал свое оправдание службе стерильности сверстник К. с шишкой на лбу и рукой на перевязи.
– Да уж вы! Вы, знаете… Они нас защищают! – вся залившись бледностью, почти что выкрикнула девушка студенческого вида.
И словно пустота возникла вокруг К. Все так же в приемной не было места, заняты все сиденья, подпирали стены и сидели на корточках, а около него, куда бы ни двинулся, тотчас происходило словно бы некое завихрение: все начинали перемещаться, отступать – и вот вокруг странным образом образовывалось разрежение пространства. Его избегали, от него прядали, как от больного СПИДом. Хотя всем им досталось полной мерой, и так поздно и так разом оказались здесь, потому что провели в передвижных автокамерах несколько часов – как если бы их задержали за реальную попытку помешать нормальному ходу празднества. Правда, идти сюда в травмпункт своими ногами им не пришлось, теми же автокамерами их сюда и доставили, и, как понял К. из промелькивавших в воздухе подобно стремительным птицам коротких реплик, они были до чрезвычайности благодарны за это.