Друг-цирюльник возник в приемной, когда в ней кроме К. оставалась лишь та дама с губой, что перед ним. Следом за другом-цирюльником в приемную втолкнулась привереда. Она именно втолкнулась – у него на плечах, будто подпихивая сзади. Привереде К. не звонил, это была личная инициатива друга-цирюльника.
– Одна-ако!.. – увидел К. друг-цирюльник. И остальные слова, что теснились в нем, выдало его выразительное лицо, застряли у него в гортани, не найдя выхода.
Привереда же, напротив, улицезрев К., словно погасла в своем порыве. Она будто споткнулась, замедлила шаг, высокомерное, уничижительное выражение возникло на ее лице, и она сделалась необыкновенно спокойна.
– Ты похож на вокзального бомжа, – сказала она, приближаясь к поднявшемуся навстречу им К. – Точь-в-точь. Неописуемая красота.
К. было неловко смотреть ей в глаза. Колени его еще чувствовали елозящие по ним ягодицы пантагрюэльши, ладонь – груз ее пудовой груди.
– Ну так если, и что? – ответил он словами из анекдота, неизвестно какого, ничего в памяти от него, только эти слова, – легко скрыть ими и свою растерянность, и стыд.
Замолкший друг-цирюльник остановился, не дойдя до К. нескольких шагов. Видно было, он не знал, как вести себя с К., что говорить, что делать. Не потому ли и позвал с собой привереду?
Не дошла до К., остановившись лишь на какие-то полшага впереди друга-цирюльника, и привереда. Ей требовалось расстояние, чтобы ее дальнозоркие глаза видели К. резко и четко. Она вгляделась в кровавые лепешки на лице К. и хмыкнула.
– Достукался? – изошло из нее. – Не желаешь того, что должно, да?
– Что такое мне должно? – спросил К., подозревая, о чем она.
– Должно – что должно. Лучше меня знаешь. Покаяться.
Подозрение К. было верно. Нечего было и сомневаться. Вызвав привереду сюда с собой, друг-цирюльник не мог оставить ее в неведении касательно того, что случилось на набережной и что тому предшествовало в университете.
– Я просил приехать тебя, – обращаясь к другу-цирюльнику за спиной привереды, сказал К.
Привереда не позволила ответить другу-цирюльнику.
– Да? А меня побоку, сиди где-то, да? Я тебе иззвонилась! Ни слуху ни духу, дома о тебе тоже ничего не знают! А от меня требуют, чтоб я тебя убедила!
– Кто от тебя требует? Что требует? – К. перестал понимать ее. – Это о тебе, что ли? – снова обращаясь к другу-цирюльнику за спиной привереды, спросил он.
Но и опять ему не удалось получить от него ответа.
– Причем здесь он? – опередила друга-цирюльника привереда. – Мне с работы позвонили! Этот, из-за железной двери. Видишь как? Шила в мешке не утаишь!
С какой страстью она отчитывала его, каким гневом была переполнена – блистала им, сверкала, сияла! Умела она гневаться, так вся и вкладывалась в гнев, он любил ее в гневе: дымчатые серые глаза горели, щеки полыхали. Только К. снова не понимал привереду. Выходило, что не друг-цирюльник рассказал ей о случившемся, выходило – из того особнячка под постриженным зеленым пологом, который он посетил вчера, исходила инициатива.
– И что, – спросил он привереду, – тебе позвонили – и ты позвонила ему? – Он кивнул на друга-цирюльника.
Спросил он ее, но ответил на этот раз друг-цирюльник, и привереда предоставила ему такую возможность:
– Да, позвонила мне. Сказала о звонке. И я рассказал ей о нашем инциденте на набережной.
Нет, не было у него никакой вины перед К., как то подумал К., увидев их вдвоем, – не прятался за ее спину, не заслонялся ею. Чего не было, того не было. Вытребовала у него слово сообщить ей, как только ему что-то станет известно о К., как-то так. Друг-цирюльник и сообщил. А уж после отделаться от нее было невозможно. Кто бы и смог отделаться?
Дама с губой, сидевшая на стуле около двери в кабинет, слушала их, вся превратившись в ухо. Едва ли ей было что-то понятно из фраз, которыми они обменивались, но запах чего-то жареного она улавливала, он был явствен, этот запах, и ноздри ее трепетали. Тем более что от К. после его «сукиных детей» для нее и без того потягивало запашком нестерильности.
Друг-цирюльник, похоже, это почувствовал.
– Эстас пор боно, – произнес он на эсперанто.
Друг-цирюльник часто произносил эти слова, и К. знал, что они означают. «Что ни делается, все к лучшему», – вот что означали они.
– Будем считать, что так, – сказал он. – Чио оказас аль боно.
Дверь кабинета распахнулась, из кабинета вышел пенсионер с отчетливыми следами рубчатых подошв на своей сетчатой тенниске. Дама, подслушивавшая разговор К. с другом-цирюльником и привередой, не дав двери закрыться, стремительно нырнула внутрь.
Лицо у пенсионера свидетельствовало, что он в расстроенных чувствах.
– Говорят, нет у вас сотрясения мозга, не дадим справки! – остановившись перед К. с его компанией, возмущенно провещал он. – Я сознание терял, полминуты в отключке лежал, а они – нет сотрясения! Никакой справки. Мне теперь в поликлинику с чем идти?
Странно, почему он рассчитывал на некую особость; никаких справок никому ни о чем не давали. Делали рентген, перевязывали, накладывали гипс, вкалывали сыворотку от столбняка – помогали, но ничего не документировали. Никто не обращался за помощью, никому помощь не оказывалась – вот же он, журнал дежурства: ни одного посещения!
Привереда с другом-цирюльником смотрели на пенсионера с одним нетерпеливым желанием, чтобы он поскорее убрался отсюда.
– Не дают! – желая обрести поддержку своему чувству хотя бы у К. как собрата по очереди, обратился пенсионер теперь к одному ему.
– Так надо же им как-то и на ком-то тренироваться! – напомнил К. пенсионеру его собственные слова.
Пенсионер испуганно смолк, казалось, пригнулся, присел и так, как бы вполуприсядку (или это было неким обманом зрения?), быстро-быстро покатился к выходу.
Спустя десять минут К. сменил в кабинете даму с губой, а еще через десяток минут вновь был в приемной. В кабинет он вошел, светя ободранным лицом, как догорающий костер тлеющими углями, вышел – блистая наложенными на промытые перекисью водорода раны дырчатыми бело-кремовыми хирургическими пластырями.
– Фантомас, – прокомментировал друг-цирюльник его явление с залепленным пластырем лицом.
Весь вид привереды явствовал, что какое-то решение зреет в ней.
– Я еду с тобой, – объявила привереда. – Я не могу оставить тебя. И вообще…
– Что вообще? – спросил К.
Странным выглядело ее заявление. Конечно, он собирался ехать сейчас домой. Но перед этим естественно было завезти ее и продолжить путь вдвоем с другом-цирюльником. Зачем ей было ехать с ним и лишь потом к себе?
– И вообще, пора мне знакомиться с твоими родителями, – сказала привереда.
Вот что за намерение у нее было, вот что она для себя решала! К. давно уже хотел этого – представить ее родителям, много раз заводил с нею разговор об этом, но всякий раз она отказывалась. Подожди, не спеши, я еще не готова, отвечала она. Знакомиться, однако, сегодня, когда он заявится пред взоры родителей таким Фантомасом…
– Еще как пора, – сказал он. – Но давай не сегодня. Я в таком виде… мне предстоит объяснять им…
– Вот я своим появлением и избавлю тебя от удовольствия объяснений. Во всяком случае, сильно уменьшу это удовольствие, – тоном, не желающим знать никаких возражений, ответила привереда. – Ты хотел представить меня? В чем же дело!
– Не сегодня, – повторил К.
– Именно сегодня, – отмела его возражения привереда. – Тебе же лучше, чтобы сегодня.
– Скажи ей, – повернулся К. к другу-цирюльнику, – скажи ей, что невозможно сегодня. Ведь очевидно же, что невозможно!
– Это ты Фантомас, не я, – не позволив другу-цирюльнику раскрыть рта, но словно отвечая на его увещевания, быстро отозвалась привереда. – Если бы я была в таком виде – конечно, какое знакомство, но я во вполне приличном. Я в приличном виде? – теперь, в свою очередь, обратилась к другу-цирюльнику она.
– Разумеется, – друг-цирюльник поспешил с ответом.
Было видно, что его ошеломил напор привереды. Это К. была известна ее натура, а ему-то откуда.
– Все, вопрос решен, – просияла привереда. Взяла К. под руку и повлекла к выходу. – Втиснемся уж мы у тебя как-нибудь? – повернула она на ходу голову к другу-цирюльнику, приглашая его тем последовать за ними.
За пределами крыльца, освещенного бело-голубым конусом света от одинокой люминесцентной лампы на железной лебедино-змеиной вые, стояла лютая шершавая темнота – конец ойкумены, предел Вселенной, край мироздания был там, такое рождалось ощущение, казалось, шагни – и ухнешь в бездну. И лишь доносившийся оттуда глухой ропот листвы под тихо веющим ветерком давал понять, что там не бездна, а такая же твердь, как здесь.
Втиснуться втроем в двухместный кабриолет друга-цирюльника не составляло труда. Но сделать это следовало так, чтобы дорожная служба стерильности не заметила трех голов в машине, и, перепробовав несколько вариантов, устроились в конце концов так: К. обычным образом на сиденье рядом с другом-цирюльником, а привереда, сложившись усердным циркулем, на днище в ногах у К., спрятав себя под приборной доской. Хорошо, что я у тебя не дылда, со своей электризующей пространство вокруг себя игруньей резвостью, так обжигавшей К., сказала она, когда обустройство было закончено, дверцы захлопнуты и друг-цирюльник включил мотор. «Хочешь большую женщину?» – с ужасом и стыдом тотчас вспыхнуло в К. Хорошо, хорошо, хорошо, сжимая ей плечи, отозвался он.
Кабриолет тронулся.
– Ну, ми эсперас е фаворо де ль’сорто, – сказал друг-цирюльник.
– Что-что? – спросила снизу, задирая голову, привереда. – Как это по-нашенски?
– Надеюсь на благосклонность судьбы, – перевел друг-цирюльник.
Судьба оказалась к ним благосклонна. Скрывавшиеся в межфонарной тени, как в засаде, машины дорожной службы со стоявшими рядом с ними патрульными попались им дважды, но оба раза кабриолет друга-цирюльника, прекрасно известный каждому патрульному, тех не заинтересовал.