– Почему мне не знать? – Вот кто удивился, так привереда. – Я где работаю? У нас такие вещи через пять минут известны становятся.
Теперь К., напротив, старался не смотреть на мать с отцом.
– А тебе известно, в чем таком конкретном наш ректор не покаялся? – спросил он привереду. Впрочем, и на нее не глядя, а лишь дотронувшись до нее взглядом. – Может быть, он в чем-то конкретном не покаялся? Может быть, ему было в чем каяться? Как можно каяться ни в чем? Мне это не понятно.
– А и понимать не надо. Зачем понимать, – неожиданно подал голос отец. К. почувствовал, что отец смотрит на него, невозможно было не отозваться – и ответил ему взглядом. Руки у отца лежали перед ним, сложенные одна на другую, и пальцами одной из них, сжав те щепотью, он постукивал по столу – это были теперь живые, нормальные человеческие руки. – Неважно: понимаешь не понимаешь, есть за что, нет за что, – продолжил отец, дождавшись взгляда К. – Понятно же – главное, лбом о пол, да покрепче.
– Я о чем и говорю! – радуясь поддержке, подхватила привереда. – Нужно попробовать! В любом случае. Лучше попробовать, чем… Вон, – указала она на лицо К., – предупреждение, чего ждать. Его сегодня полдня продержали в полицейском участке! Который на самом деле не полицейский. Тебе же это предупреждение было! – обратилась она уже к К.
Сейчас за привередой в ее след, овеяло тоской К., ступят отец с матерью…
И тут отец, его давно не почитаемый, не ценимый им отец, которым он, как и матерью, тяготился, вдруг проговорил – то, чего К. не ожидал, о чем не мог и подумать: так это не вязалось со всем нынешним обликом отца, всей жизнью, какой они сейчас жили с матерью:
– Не надо, сын, лбом об пол. Он вон у тебя и так… достаточно. Пока силы есть – не бей. Если уж только… сломанное не сращивается. Держись, сын. Держись, сколько сможешь. А не сможешь… и тогда все равно старайся.
Негромко, слабым, обрывающимся голосом говорил он это, смотрел на К. – но будто и не ему говорил, а самому себе: рассуждал, размышлял, вслушивался в собственную речь.
– Ой, не знаю! – воскликнула мать. Она отпустила отвороты кофты, вскочила на ноги, пристукнув костяшками пальцев о стол, и тут же снова села. – Это ведь… это… не знаю!
– А я это знаю точно, – сказал отец. – Я знаю. Я знаю.
Привереда сидела – вся наэлектризованное изумление. Изумление было в ее глазах, в очерке губ, в том, как потянула вдруг себя вверх, – и казалось, все тянула, тянула.
– Да? Да? Вот так? Так считаете? – произнесла она потом с этим изумлением, в которое звенящей сквозной нитью было вплетено потрясение.
Ни отец, ни мать – никто из них на этот раз ей не ответил. Общее молчание длилось, длилось, оно было подобно вакууму, выедавшему пространство вокруг себя и умерщвлявшему все живое. Следовало его прервать.
– Ну вот, со знакомством! – вогнав себя в такую клоунскую оживленность, воскликнул К. – Вас, – махнул он рукой в сторону родителей. – Тебя! – указал он на привереду. – Я счастлив.
Почувствовав вслед за тем, как слово было произнесено, что действительно счастлив, без лукавства. Именно тем, что привереда наконец в его доме, родители познакомлены с нею, а она с ними. Пусть все и произошло при таких обстоятельствах.
9. Покатился снежный ком с горки
Солнце оторвалось от горизонта и, восходя по залившемуся торжеством аквамарина небосклону, хлестало в окно ливнем фотонов. Каким ликованием был наполнен его ливень, какую веселую радость рождал он! К. лежал, проснувшись, не решаясь шевельнуться, – голова привереды лежала у него на груди под ключицей, и этот ее предподъемный сон, овевавший ему кожу легким ветерком ее выдоха, был частью владевшей им радости. А может быть, без него этой радости и вообще бы не было? Солнце било так в его окно каждое утро, но разве же он просыпался в таком ликовании? Безжалостным и бессердечным было оно без привереды, утреннее солнце, будившее его своим сиянием и жаром через плотно закрытые занавески, словно тех и не висело на окне.
Мобильный телефон, лежавший на полу около кровати, забружжал перевернутым на спину майским жуком, готовясь залиться сигнальным звонком будильника. К. метнул к нему вниз руку – не дать разразиться трелью, продлить чудесный сон привереды у себя на плече, нащупал телефон, прервал звонок в момент самого зарождения. Но, как ни осторожен был, движение руки отозвалось шевелением всего тела, – и привереда повела головой из стороны в сторону, отодвинулась от него, оперлась на руки и, припухло-сонно моргая, приподнялась над ним:
– Что, пора? Утро? Вставать? – Вспомнила ночь, вчерашний вечер за столом с родителями на кухне и, ахнув, снова упала ему головой на грудь. – Так мы у тебя?
– У меня, у меня, – с удовольствием, победно отозвался К.
– И мы тут при твоих родителях? – с ужасом прошептала она.
– Но они ничего не слышали, – поторопился успокоить ее К. – Дом старый, стены толстые.
– Нет, правда? – Она хотела поверить.
– Правда, правда, – заверил ее К. – Ужасно толстые. Тут еще мой дед-декан с бабушкой жили.
– А, еще дед с бабушкой. – Это обстоятельство, что дед с бабушкой, почему-то оказало на привереду особое успокаивающее воздействие. – А дедушка был деканом факультета, где теперь ты преподаешь?
– Где теперь я, где я, – подтвердил К.
И все утро потом тема деда-декана и бабушки то и дело возникала у них.
«Тебе кофе в постель или в чашке?» – поднимаясь, пошутил К. старой шуткой, которой, знал он, развлекались в молодости дед-декан с бабушкой. «Крепкий и горячий. Главное, побыстрее», – ответила привереда, несильно и глухо хлопая его ладонью по голой спине, – возможно, как отвечала бабушка дедушке в первые годы их юного брака. Ах, какие другие времена это были, в какой дали остались – вглядывайся туда, ничего не разобрать.
И после, когда привереда шумела душем, а К. заглянул к ней: «Спинку не потереть?» – она вместо ответа спросила из-за занавески: «А ты помнишь их?» – «Кого?» – не понял К. – «Ну деда с бабушкой», – сказала она, как будто они с К. только что о них говорили. – «Конечно, помню, – сказал К. – Мне четырнадцатый год шел, когда они погибли». – «Они погибли?! – ахнула за занавеской привереда. – Ты никогда не рассказывал». – «Да к слову не приходилось», – шутейное настроение, с которым К. заглянул к привереде, пропало. Привереда убавила напор воды, чтобы уменьшить шум душа: «А как это произошло?» – «Давай заканчивай, выходи, не сейчас», – прервал направившийся по неожиданному пути разговор К.
Но привереда не забыла о своем вопросе. Сидели за столом, К. счастливо делал ей бутерброды, подносил, подавал, подливал – кофе, кофе! – привереда попросила: «А есть еще, можно… сырников косихинских? – Осеклась, поняв, какую допустила бестактность, и поправилась смущенно: – Родительских. Родительских сырников». – «Да сколько угодно, – вскочил, полез в холодильник К. – Я думал, они тебе вчера надоели». – «Что ты! Как они могут надоесть, – воскликнула она. И вот, получив сырники себе на тарелку, воздев над ними нож с вилкой, отложила прибор и спросила: – Так что случилось с твоими дедом и бабушкой?»
Ох, не хотелось К. погружаться в семейную историю, даже и прикасаться, – забыть бы, и как не было. Невозможно, однако, было забыть и невозможно уклониться от ответа привереде. «Они сгорели. Домик у них был дачный. Вот в нем». – К. решил быть до предела кратким. «Боже!» – вырвалось у привереды. Печка, ночь, выпавший уголь – увидел К. у нее в глазах представившуюся ей картину. Лапидарность его рассказа вела к извращению реальности. «Их подожгли, – он решил уточнить картину, что нарисовалась ей. Но этот мазок, тут же почувствовал он, требовал новых: почему, кто? – Почему – можно лишь догадываться. Кто – осталось неизвестным». Ему показалось, рассказ на этом закончен. Привереда сидела перед ним вся угасшая, словно ее обычная электрическая жилка обесточилась. «А ваша версия? Семейная? Если не кто, то почему?» – не дождавшись от К. продолжения его рассказа, вопросила она между тем спустя некоторое время. Ох ты, она была верна себе, на полпути ее было не остановить. К. поколебался, говорить ли о том, о чем требовала привереда, и решился. «Тогда как раз все начиналось, – сказал он, – а дед был яростным противником стерильности». – «И заметной фигурой», – как завершила его фразу привереда. – Мне говорили».
Она все-таки обратилась к родительским сырникам. И, покончив с завтраком, попросила, если это не слишком большая наглость, взять несколько штук с собой – перекусить на работе. К., пока она в прихожей у зеркала наводила на лицо боевой раскрас ландскнехта бюрократической армии, стоял около входной двери и любовался ею. «Не смотри. Ты меня смущаешь!» – время от времени, отрываясь от зеркала и оборачиваясь к нему, восклицала привереда. «Да кто на тебя смотрит. Вот еще, нужно тоже», – отвечал К., невольно улыбаясь. – «Почему ты на меня не смотришь? Я тебе неинтересна, да?» – уже отвернувшись обратно к зеркалу и сосредоточиваясь взглядом на своем отражении, спрашивала привереда. «Да смотрю, смотрю», – не решался К. испытывать самолюбие привереды дальше. «То-то же, – говорила привереда, обмакивая кончики пальцев в одну коробочку, другую, быстро стуча себя ими по щекам, скулам, подбородку и принимаясь растирать нанесенную смесь такими же быстрыми круговыми движениями. – Не смотри – но смотри».
– Что же, теперь ты дорогу ко мне знаешь… – перед тем как открыть привереде дверь, проговорил и не закончил фразы К. Обнял ее, заглянул в ее смеющиеся дымчатые серые глаза, наполненные жаром полдневной летней поры. – Давай считать это смотринами. Понравились тебе мои родители?
– Понравилась ли я им? – ответно вопросила привереда. И попыталась высвободиться из его рук. – Давай посмотрим, как пройдет сегодняшний день. Что он принесет. Разве со вчерашнего дня что-нибудь изменилось? Вон твой дед…
– Не будем больше о деде. – К. остановил ее даже решительнее, чем хотел.
– Да? Ну не будем, – ответила привереда через паузу и с той же решительностью, с какою он запретил ей говорить о деде, отстранила К. от себя – ландскнехт сокрушительной железной армии в полной готовности к боевым действиям, – и он не посмел дальше удерживать ее. – Пора!