Однако отец с матерью снова повели себя так, будто поджог двери был обыденным делом, видели они перевидели этих подожженных дверей на своем веку несметно. Отец непонятно пробормотал что-то про совпадение – что за совпадение? с чем? – мать сокрушенно закачала головой, заприговаривала: «Ну да, ну да!..» – и это все, ничего больше.
Недоумение К. разъяснилось спустя минуту, когда родители прошли на кухню и, поздоровавшись с другом-цирюльником, одинаково тяжело опустились на табуреты. Оказывается, им запретили печь сырники в гараже. Уже когда косихинские посланцы приняли сегодняшнюю выпечку, перекидали загруженные поддоны в машину и отбыли восвояси, осталось только убраться, вымыть кастрюли-сковороды, громом с небес в гараж заявилась комиссия из службы стерильности, осмотрели гараж и закономерно признали условия изготовления сырников противоречащими нормам стерильной санитарии. Тут же, на куске фанеры, на котором мать с отцом, стуча ножами, обваливали сырники в муке, была изготовлена бумага с предписанием о запрете использовать гараж для выпечки сырников, и, чтобы наверняка, чтобы родители не подумали проигнорировать предписание, гараж был опечатан. Вымыть даже нам ничего не дали, так там все засохшее и осталось, убито сказала мать. Вот, вытащив из кармана сложенный вчетверо, смявшийся уже на углах лист, положил тот отец на стол. К. взял лист и развернул. Это был бланк службы стерильности с цветным, красно-синим грифом едва не в треть страницы, текст набран типографским способом с пропусками в нескольких местах, и в эти пропуски вписаны имена отца с матерью, данные их удостоверений личности, адрес проживания – стандартная бумага, получив конкретных виновных, обрела индивидуальный характер. Друг-цирюльник следом за К. тоже взял бланк, тоже посмотрел и молча положил обратно на стол.
– Косихину позвонили? – спросил К. родителей.
– А как же! – отозвался отец – словно зайдясь в почтении. – Тотчас, как эти уехали.
– Зачем ему с нами говорить, – подала голос мать.
– Пристебай его какой-то с нами от его имени упражнялся, – расшифровал ее слова отец. – А как же вы думали! А как по-другому могло быть! И так вас Косихин прикрывал, сколько мог! Сколько веревочке ни виться!..
– Но вас же никто ему не заменит. Никто не сможет делать такие, как вы. – К. был оглушен, жалость к родителям стеснила дыхание. Какой удар для них! Какое потрясение!
Отец потянулся через стол к листку предписания, подтащил к себе, свернул четвертушкой, но не поднял со стола, а прижал ладонью и пару раз пристукнул ею.
– Этот пристебай, знаешь ли, сообщил условие, при котором нам гараж распечатают…
– Да? Условие? – Радостной надеждой овеяло К. – Какое же?
Но отец уже передумал говорить.
– А не имеет значения. Все равно. – Он отнял ладонь от листка, взял его и принялся засовывать обратно в карман пиджака. – С дверью что? – посмотрел он по очереди на К. с другом-цирюльником. – Почему поменяли?
К. не успел ответить ему.
– Нет, ты скажи, что за условие. – Мать смотрела на отца с возмущением и гневом. – Пусть он знает.
– Да, пожалуйста, – попросил К. – Я должен знать.
Отец кривился, как отпробовал голого лимона, морщины у него на лбу скучились баянными мехами.
– Ну ты… видишь… ты… – Он не просто не хотел говорить, язык отказывал ему. – Ты, видишь ли… ты чтобы… вот о чем у нас вчера вечером разговор шел.
– О чем вчера за столом говорили? Чтобы ты что? – снова решила вмешаться мать.
К. догадался. Он должен был покаяться, и тогда Косихину будет дано негласное разрешение производить сырники в условиях антисанитарии и дальше.
– Покатился снежный ком с горки, – произнес друг-цирюльник, все время до этого промолчавший.
Однако К. не было дано ответить ни родителям, ни ему. В прихожей раздался звонок. К. подбросило с места, будто прозвучавший звонок ударил его током. Он инстинктивно глянул на друга-цирюльника, тот тотчас тоже вскочил на ноги, и они оба, цугом, вдарили с кухни к входной двери.
– Что это вы… как на боевой зов, – донеслось им вслед материнское.
К. распахнул непривычную, обдающую терпким запахом свежей обивки, перешибающим остаточный запах гари, новопоставленную дверь, – за ней на лестничной площадке стоял давешний сосед-старик из квартиры наискосок, помогавший ему тушить огонь. В руках перед собой он держал похожий на средних размеров мяч серый круглый ком из мятой оберточной бумаги.
– На-ка, – без лишних слов протянул сосед бумажный ком К. – Заходили сейчас, просили тебе передать. Именно тебе. И лично.
– Кто? – вскричал и зачем-то зашарил глазами по лестничной клетке К., словно этот «кто» мог еще находиться здесь. А сам уже и знал кто. Вернее, от кого это.
– Мне откуда известно кто, – сказал сосед. – Двое. Два мужика. Твоих лет, постарше. Вежливые, но наглые. А думаю так: кто тебе – это, – указал он подбородком на дверь.
Недаром, недаром он был когда-то следователем. Своего прежнего мышления следователя старик не утратил.
– Ладно, – поблагодарил его К. за доставленную цидулю. Он знал, что там цидуля, что еще. – Спасибо.
– Рви куда глаза глядят, говорю же, – медля ретироваться, буркнул старик. Постоял, постоял еще, махнул обеими руками и, ничего больше не произнесши, ушел к себе в квартиру.
Заходить с этим комом в дом, неизбежно демонстрировать его родителям – К. не хотелось этого. Наоборот: он сделал от порога пару шагов (друг-цирюльник последовал за ним) и осторожно, стараясь не лязгнуть замком, прикрыл дверь.
Как он и ожидал, ком оказался капустой: первый пустой слой бумаги, второй, третий… друг-цирюльник принимал их, оглядывал быстро – действительно ли пустой – и складывал один к другому пластами, под последним слоем серой оберточной бумаги оказалась она, цидуля. Такая же большая, как последний раз, которую передал ему студент на экзамене, – целое бревно. Минус 273 ледяным огнем полыхнули в К. Медленными, замороженными движениями он развернул бревно. Это снова был полный лист, снова текст набран на компьютере, только теперь, в отличие от прошлого раза, исполнен не в форме песочных часов, а в виде пирамиды. Острое навершие из одной буквы, заставившее наборщика разорвать слово, заканчивалось мощным, широким основанием, оно будто придавливало собой край листа, расплющивало его, и, еще не зная текста, К. прочитал визуальный смысл послания: вот так будет и с адресатом, вот так всей массой, всей тяжестью…
«Ваше сиятельство!» – начиналась цидуля. В прошлой, вспомнил К., к нему обращались «милостивый государь». Объяснение возросшей почтительности воспоследовало, впрочем, незамедлительно: «Не смеем обращаться к Вам никак по-иному, потому что, как видим, Вы чувствуете себя не меньше чем князем, а то и графом. Некоторые, правда, придерживаются убеждения, что княжеское достоинство ощутимо выше достоинства графского, но мы-то знаем, что князей в нашей истории было как грязи, а графов куда меньше, следовательно графа и следует ставить выше, чем князя». Строки сбежали с вершины, удлинились, и читать послание стало удобно. «Вернемся, однако, к цели нашей эпистолы, Ваше сиятельство, – текли расширяющиеся строчки. – Случилось нам тут совсем недавно проезжать мимо Ваших поместий, и печальную мы вынуждены были лицезреть картину. Луга не кошены, поля не убраны, птицы пируют безвозбранно, летая целыми тучами. Как же так, граф? Пришлось нам остановиться и, засучив рукава, из глубокого почтения к Вашему достоинству навести порядок в Ваших владениях. Если что не так сделали, Ваше сиятельство, не обессудьте. Как могли, так и помогли. Мы ведь из лучшего отношения к Вам, граф. Из самого лучшего, почему Вы не замечаете наших усилий? Нам это обидно, граф. Мы, граф, даже близки к гневу. А в гневе мы, знаете… мы, бывает, себя не помним в гневе. Такое, бывает, сотворим, а не помним. Так что вы обратите внимание, граф, на наше доброе отношение к вам, на наше желание помочь вам, а и на наше долготерпение! Но оно не бесконечно, наше терпение. Гнев понемногу начинает обуревать нас, а “обуревать”, возьмите себе на заметку, от слова “буря”. Зачем Вам, граф, буря в Ваших владениях, неужели Вы ее жаждете? Не жаждите бури, граф, не жаждите! Что хорошего в буре? Тут не только что-нибудь дурное с дверью может произойти, но ведь и с крышей, и со стенами – вообще может дом рухнуть!» И, как в прошлом письме, без всякого перехода послание неожиданно срывалось на язык подворотни: «Торопись, паскуда, время не ждет, никто с тобой валандаться больше не будет, за жопу тебя – и на березу, будешь там мудями звенеть».
К. молча передал изжеванный лист с пирамидой другу-цирюльнику: прочти.
Не до конца прикрытая дверь квартиры растворилась – на пороге возник отец.
– Куда это вы провалились? – спросил он.
– Вот, здесь мы, – с трудом прошевелил мертвыми ледяными губами К.
– А кто это звонил? Что было нужно?
– Ошиблись этажом, – поспешил ответить за К. друг-цирюльник.
Отец обвел их недоверчивым взглядом. Посмотрел на стопку оберточной бумаги в руках друга-цирюльника, на жеваный лист с пирамидой.
– Да? И что вы тут стоите, не заходите обратно?
К. собрал в кулак всю свою волю, чтобы преодолеть неповоротливую ледяную тяжесть языка.
– Нам тут немного поговорить нужно.
– Да, мы уже недолго, сейчас обратно, – с видом самой правдивости развил его уклончивый ответ друг-цирюльник.
Отец еще постоял около них, все с той же недоверчивостью переводя взгляд с одного на другого, но никаких улик, чтобы выказать свое неверие их словам, у него не было, и он повернулся, исчез в квартире. К.закрыл за ним дверь – на этот раз доведя ее до упора и дав язычку замка со звонким металлическим лязгом защелкнуться.
– Читай, – попросил он друга-цирюльника.
– Читаю, – отозвался тот. Глаза его уже были устремлены на словесную пирамиду.
Он спускался с вершины к подножию – и К. казалось, что друг-цирюльник слишком медленно делает это, ему недоставало терпения дожидаться, когда друг-цирюльник прочтет наконец цидулю. Но наконец тот дочитал. Протянул К. лист с пирамидой и, когда К. взял его, произнес: