– А вот позвони ей сам, – с той же безжалостностью сказал друг-цирюльник. – Я свое дело сделал: передал тебе. А теперь ты сам. Син, – закончил он, что, должно быть, на эсперанто и означало «сам».
К., не сдвинувшись даже и с места, выудил из кармана телефон, набрал номер привереды – и через минуту он знал то, о чем она не решилась напрямую сообщить ему и о чем уже знал друг-цирюльник. Она сегодня, как и он, тоже побывала за бронированной дверью. Только, естественно, за другой, в мэрии. И там ей было сообщено о снятии с нее допуска к секретным документам. У вас там секретные документы? – удивился К. Каждый второй, сказала привереда. И у тебя был такой допуск? Разумеется, подтвердила привереда, как бы я иначе здесь работала. И что это значит, лишение допуска, спросил К. после провала в полную оторопи паузу. Это значит, что я не смогу исполнять свои обязанности, ответила ему привереда. А не смогу исполнять – в любой момент жди увольнения.
– Тебе как-то намекнули, что это связано со мной? – заставил себя сложить рассыпающийся пазл фразы после новой паузы К.
– Да нет, не намекнули. Так прямо и сказали, – тоже после молчания проговорила привереда. До того долгого – К. так и почувствовал, как ей, чтобы выдавить из себя эти слова, пришлось собрать все свои силы.
11. День стерильного детства
Как сближает беда, как пронизываешься в ней друг другом! Почему ты не уговорил меня до сих пор жить вместе, всю ночь возвращалась и возвращалась к своему упреку привереда – вдруг проснувшись в один миг с ним и нетерпеливо отыскивая его в темноте руками. Ты должен был меня уговорить, должен был! Этой ночью они условились: вот только выберутся из этой ямы, что так неожиданно разверзлась у них под ногами, оставят позади все злоключения, так и свяжут свои жизни официальными узами. Отпадет унизительная необходимость всякий раз отчитываться перед этой всесильной службой, что ты не один как перст, не схимник-затворник, а нужен кому-то, делишь с кем-то свою судьбу – понятен, благонадежен, пристойный член общества.
Утром К. не мог ее добудиться. Оставь меня, что ты, я буду спать, ну зачем, сонно лепетала она сквозь сон, отмахивалась от него, отворачивалась, накидывала на себя одеяло, подтыкала под подбородок, и через мгновение, слышал он по ее дыханию, уже проваливалась в сон, как в обморок. Давай поднимайся, пора, принимался он снова будить ее через минуту-другую-третью, не тревожа ее эту пору, давая побыть в сонном забытьи, может быть, даже увидеть сон, чтобы ей представлялось, будто между пробуждениями прошло достаточно долгое время. Нет, сегодня суббота, никуда не нужно, оставь, бормотала она сквозь сон. Я буду спать, сколько влезет… Но тебе нужно на празднование Дня стерильного детства, решил он наконец быть с ней беспощадным. Суббота, но вас обязали прийти, транспарант даже выдали, отмечать будут.
– Какое стерильное детство… при чем здесь я… – заплетающимся языком, с закрытыми глазами ответила она, откровенно намереваясь и на этот раз ускользнуть от него в сон, и вдруг словно встрепетала, распахнула глаза, приподняла над подушкой голову: – Меня же лишили допуска! Мне теперь там не работать! Мне теперь все равно, я не иду!
– Идешь, идешь, – внушающе сказал К. – Вернут тебе допуск. Сегодня суббота, в понедельник я… как мы с тобой договорились… вернут тебе допуск.
В понедельник он, – к такому решению они пришли ночью, – отправлялся «виниться». Теперь он понимал, что имел в виду тот похожий на кощея человек с накинутым на плечи пальто в неприметном особнячке, утонувшем в густой зелени дерев и кустарника, когда сказал ему «не готов». Вот теперь он был «готов». Теперь дожарился, допекся, доварился – достиг кондиции.
– Куда ты в понедельник? – опустила голову обратно на подушку привереда. Глаза у нее опять стали закрываться. – О чем мы договорились… – В следующее мгновение ее как подбросило, она сметнула с себя одеяло и села на постели. – А, мы же с тобой!.. Мне же, конечно… Который час?! – воскликнула она, стремительно опуская ноги на пол.
День разгорался весь укутанный мягкой золотистой пастелью – мережные облака, солнце сквозь них, то и дело стреляющее многострунными искрящимися лучами. На рассвете пролился звонко простучавший по жести оконного карниза крупными тяжелыми каплями быстрый дождь, одна из створок кухонного окна, к которому вплотную был приставлен стол, и они за ним завтракали, распахнута настежь, и снизу от земли веющим ветерком поднимало ее теплый волглый запах. На закрытой створке у стыка стекла с закрепляющей его рейкой штапика собрались и никак не могли сорваться вниз крупные прозрачные капли, и когда солнце выстреливало из-за облаков лучами, капли преломляли их под таким углом, что в них разноцветными люминесцентными огоньками вспыхивали маленькие радуги. Такой уютный, ласковый, славный занимался день – будто вторя минувшей ночи, подтверждая настроением, что создавал, все ночные решения, всю их верность и безошибочность. Сидели напротив друг друга, разделенные столом с главенствующим на нем бронзовым толстодонным чазве, дышащим из своего узкогорлого нутра ароматом крепкого кофе, подливали его себе в чашки, делали бутерброды – и было во всем этом новое, незнакомое прежде: ощущение преддверия той будущей жизни, которой должно было настать невдолге. И птицы, птицы, скрытые в зрелой, шелестящей зеленой листве за окном, невидимо пели многоголосым хором – свистели, свиристели, цвирикали, щелкали, – как освящая эту ждущую их впереди жизнь.
Магия золотистой мягкой пастели дня давала себя знать, и когда сошли вниз, вывернули со двора, двинулись зеленолиственным бульваром в шпалерах нестриженого кустарника, рассекавшим собой улицу, к площади перед мэрией. Все было одето ее флером, все виделось через него. Улица привереды, пусть нескоро, но прямиком выводила к площади, и по обеим ее сторонам, около домов, и тут, по центральной дорожке бульвара, все в одном направлении, не так чтобы потоком, однако и в немалом числе, шли одинаково одетые – белый верх, черный низ – школьники всех возрастов, те, что поменьше, с родителями. У некоторых мальчиков на груди родом боевого оружия топырились барабаны, у девочек были надеты на запястья тарелки, время от времени какая-нибудь из них, не удержавшись, дотрагивалась перед собою тарелками одна до другой, и улицу прокалывал тугой звонкий звук вибрирующего металла. Те, у кого не было тарелок и барабанов, несли однодревковые транспаранты. К. тоже нес транспарант, только размером побольше, выданный вчера привереде на работе. Вчера она приволокла его из мэрии, теперь транспарант следовал с ними в обратном направлении. «Будь бдителен! Враг стерильности может быть рядом с тобой!» – белым по красному было начертано на их транспаранте. И однако же, несмотря на свирепость надписи, пастельный флер дня растушевывал ее смысл, затирал его, размазывал, как неотчетливым, нереальным казалось все, что случилось с ними и грозилось произойти еще.
– Ништяк! – вырвалось у К. вслух продолжением его внутренней речи – дворовое словечко из детства, когда еще никакой стерильности не было и в помине.
– Что? – не поняла шагающая рядом привереда. – Ништяк? Что это значит?
Она не знала такого слова.
– Это значит, – с удовольствием сказал К. – все же он был преподавателем, ему нравилось, доставляло удовольствие объяснять, наставлять, учить, – это значит «все чепуха», «все гиль», «ничего не стоит», «не следует обращать внимания». Как-то так.
– Ты имеешь в виду… – Привереда споткнулась, причем натурально: обратилась, спрашивая, лицом к К., и нога ее тотчас угодила в незаделанную выбоину на асфальте. К. подхватил привереду под руку, и они продолжили путь. – Имеешь в виду нашу ситуацию? – продолжила свой вопрос и привереда. – Тебя? Меня?
– Естественно, – подтвердил К. – Ништяк, ништяк! Будем вспоминать – и смеяться.
– Хорошо бы так, – вздохнула привереда.
Но магия стоящего пастельного дня действовала и на нее, К. явственно ощущал это; вчерашние ужас и потерянность оставили ее, так разве – легкий их след, вот как в этом вздохе, «хорошо бы так», и даже то и дело прорывалась так любимая им в ней, электризующая его игрунья.
– Будем смеяться, будем, до надрыва животиков, – сказал К. – Гляди, как все складно. Если бы мне сегодня пришлось принимать экзамен, я бы не смог пойти с тобой и тебе пришлось бы отправиться туда без меня.
– Ну, положим, я и сама бы могла донести эту штуку, – указала привереда на транспарант в руках К. – Донесла же вчера. И вообще была бы без тебя, и все.
– Нет, как бы это ты без меня! – с усиленной серьезностью запротестовал К. – На такой праздник! И без меня? Уж нет, все сладкое пополам!
– А, ты шутишь! – сообразила привереда. И засмеялась. О, как счастлив был ее смеху К. – Я с тобой согласна пополам всякое, – добавила она затем быстро, обхватила на ходу его за шею, потянулась и, так же быстро, как произнесла свое признание, обожгла ему поцелуем скулу под ухом. – Согласна, согласна…
Разрозненные черно-белые фигурки на подходе к площади стали превращаться в поток. Из параллельных улиц, из переулков, из дворов на улицу с аллеей выворачивали и выворачивали одетые в белый верх, черный низ дети, подростки, девушки и молодые люди предвыпускного возраста, многих, как К. привереду, сопровождали – прежде всего младшеклассников родители, даже и вдвоем, – площадь обещала быть заполненной до тесноты.
Так оно и оказалось: на площади, когда К. с привередой вышли на нее, уже давилась толпа. Однако департаменту привереды было определено конкретное место, привереда, ведя К., направилась сквозь толпу туда, три минуты – и она отмечалась у ответственной за явку. Ответственная была толстобоко-мускулистой особой со встрепанными подобием разворошенного сеновала, протравленными пегими волосами, у нее был толстый крикливый голос, и этим заметным голосом, поставив в списке, что держала перед собой в руках, напротив имени привереды галочку и прострельно глянув на К., она погрозила: «Чтоб не отлучаться никуда! В конце снова поверка! И слушать команды! Когда следует, транспарант свой повыше!» – «Само собой», – сама шелковая смиренность, отозвалась привереда, забирая транспарант у К. Коллеги привереды здоровались с ней, что женщины, что мужчины бросали на К. любопытствующие взгляды, впрочем, особого интереса никто не проявлял: многие видели его и прежде, кое с кем он был даже знаком, пришлось раскланиваться: «Здравствуйте! Доброе утро! И я вас рад!»