ились ли ему вчерашние слова парня?
Каменнокрылое слово «суд» наконец перестало порхать по камере бестелестным духом, облекшись в плоть. Пробежали полицейские в одну сторону, пробежали другие в другую, «приехала», «подана», «давайте-давайте», затрепетали в воздухе, захлопали крыльями новые слова, около дверей решетки снова зазвякали-забренчали ключи, снова взлязгнула щеколда… один полицейский открывал и закрывал дверь, а двое выдергивали сокамерников К. по одиночке и уводили, чтобы через минуту вернуться и повторить операцию.
– Следующий! – ткнул в К. полицейский, несший свою вахту у замка, после очередного закрывающего бренчания ключей. – Готовься.
К. приготовился: подошел к двери, встал перед нею, как перед тем все остальные. Но словно бы некое броуновское движение произошло в этот момент в невидимой из камеры части участка, где был в него вход и сидел дежурный за пультом: донесся громкий стук множества замельтешивших шагов, как если бы там разом забегали туда-сюда несколько человек, громкие, явно чужие голоса донеслись оттуда, среди них, похоже, и женский, а спустя мгновение К. уже и смог увидеть обладателей голосов и удостовериться, что женский принадлежал той, о ком было подумал, но тут же и отмел свое предположение как невозможное.
Она это была, пантагрюэльша. В заломленном на ухо и вздыбленном над макушкой острым гребнем красном берете, она шествовала в компании трех бравых молодцев в таких же красных беретах, и если они были в черно-болотной пятнистой форме, то она в знакомом переливчато-блестящем, отделанном кружевами, длинном черном платье, что в прошлый раз, – будто оно у нее и было формой.
– А, вот ты, голубчик! – еще издали увидела она стоящего перед дверью камеры К. – Сюда от нас задумал спрятаться? Хитрее нас, голубчик, решил быть?
С потерянностью и паникой смотрел К. на приближающуюся пантагрюэльшу. Если бы мог, он сейчас убежал от нее. Рванул как на стометровку, и пусть лопнет сердце – а и двести метров, и триста, и километр все не сбавляя скорости. Некуда ему только было бежать.
Мясисто-вальяжный майор, явно немалый чин в этих стенах, неожиданно объявившись перед кавалькадой красноберетников – словно выскочил из-под земли, – метнулся было ей навстречу, но кавалькада не умерила шага, грозя снести его со своего пути, и майор резво возглавил ее, зашагав, будто сказочная избушка, повернувшаяся к лесу задом, а к кому надо передом, вперед затылком, и, оглядываясь, ретиво замахал полицейскому, стоявшему на страже у замка решетки:
– Открывай, болван, открывай! Так рады вас видеть! Как солнцем осветили, – с той же ретивостью, с какой шумнул на полицейского у замка, успевал он на ходу выказывать свой респект пантагрюэльше.
– Да уж и дыра тут у вас. Освещать вас и освещать, – с брезгливостью отозвалась пантагрюэльша и, остановившись около решетчатой двери, точно как майор, шумнула на замешкавшегося с замком полицейского: – Что валандаешься, кота за хвост тянешь? Открывай, сказано!
И вот дужка замка, вылезая из петель, проскрипела визгливым дискантом, щеколда положенно звонко лязгнула, дверь описала дугу, выщербив в решетке щелястый зев, – но не свободой, нет, дохнуло из него на К. Не олицетворением свободы была стоявшая там красноберетная пантагрюэльша с подпирающими ее красноберетными преторианцами.
– Иди, иди, голубчик! – поманила она К. пальцем. – Хитрее нас, думал! Думал, как сом под корягу в омут!
– Ошибаетесь, – сказал К., не двигаясь с места. – И не думал я от вас прятаться. Наоборот. Собирался…
Он хотел сказать, что завтра у него было намечено пойти в тот особнячок под сенью ухоженных деревьев, признавать свою вину, но пантагрюэльша недовольно перебила его:
– Стоять долго будешь? Я с тобой не разговаривать сюда пришла. Давай, голубчик, давай! – снова позвала она его к себе пальцем. – Не думал он! И поборзей давай!
Через мгновение, окруженный преторианцами пантагрюэльши, К. уже шел за нею к выходу, так и не узнав, кем был парень в льняном пиджачке и насколько была серьезна его угроза.
Машина, к которой подвели К., была большой черный минивэн с густо затененными стеклами – сильный зеркально-лакированный зверь, предназначенный рвать в клочья пространство, надежно оберегая принятых в его кожаное чрево своих ездоков от любого любопытствующего взгляда извне. В такой зверюге можно было бы и четвертовать – никто не увидит, а сквозь рев мотора и не услышит.
Однако К. всего лишь собирались куда-то везти. Пантагрюэльша просторно разметнулась на переднем сиденье рядом с водителем, молчаливые преторианцы, прихватив локти К. клещами – так крепок оказался захват их рук, – едва не внесли К. на заднее сиденье и устроились по бокам сами, тесно зажав его между собой, третий сел на откидное место у двери, запечатав к ней проход: захоти – не выскочишь. Дверь проехала вдоль борта, закрывая проем, и водитель, так же в берете и форме, как остальные, тронул машину с места.
Пантагрюэльша на переднем сиденье сдвинулась набок и обернулась назад.
– А это что это у тебя с фейсом? – лоснящимся от внутреннего смеха голосом спросила она у К. – Под ноги плохо глядел? Как с таким фейсом родину любить? – Задав этот загадочный вопрос, она не удержала в себе смеха, зафукала, зафыркала – весело ей было. – Как, а? Как ты намереваешься? Скажи!
– Куда вы меня везете? – вместо ответа спросил К. Да и что бы он мог ответить на ее вопрос?
– Родину любить везем! – снова фукнула-фыркнула в смехе пантагрюэльша. – Не понимаешь? Поймешь!
Куда он собирался ехать в понедельник, он оказался там сегодня. В том самом особнячке под сенью ухоженных дерев. Вот только не через тот вход, через который попал в него несколько дней назад, а через раздвинувшиеся ворота в каменной стене, что укромно жалась к одному из торцов особнячка, кутаясь в богатую кустарниковую зелень еще обильнее, чем сам особняк в зелень деревьев. Минивэн вкатил во двор, остановился, и – живо-живо! – К. был вновь подхвачен под локти, препровожден без всякой любезности внутрь через литую стальную дверь, хлестнул в глаза залитый белым операционным светом коридор с фигурой дежурного на высоком, словно барном, стуле вдали, и уже дальше, дальше влекли К.: поворот, новая стальная дверь с кодовым замком, и – лифт, здесь был лифт, целых три, один даже и грузовой! Куда они доставляли своих пассажиров при двух имеющихся в особняке этажах: прямиком на небо?
Вниз, как того и следовало ожидать, ухнул лифт. С упругой кошачьей мягкостью, ударив через ноги в желудок вкрадчивой тяжестью скорости, цифра «8» высветилась на мигнувшем табло, а судя по кнопкам на панели управления, уровней дальше было не меньше, чем пролетели.
Преторианцы вели К., вводили, выводили, обращаясь с ним, как с куклой, и он не заметил исчезновения пантагрюэльши. То, что она в какой-то момент его этапирования пропала, он осознал лишь тогда, когда его – в прежнем бешеном темпе – протащили по бесконечному коридору в ряби многочисленных стальных и деревянных дверей, отомкнули одну из них и он, без единого слова со стороны преторианцев, оказался впихнут в просторное помещение, всем своим обликом для беглого взгляда напоминающее оружейный зал некоего средневекового замка. Доспехи, что ли, какие-то были развешаны по стенам, сабли и палаши, конская упряжь…
Дверь за его спиной с явственным металлическим лязгом закрылась. К., погасив инерцию полученного толчка, бросился обратно и зачем-то попытался открыть дверь. Но ручки у нее не было, полотно подогнано к раме стык встык – не подцепить и ногтем.
К. грохнул в дверь кулаком (так просилось!), ожиданно отбив руку, и повернулся лицом к своему новообретенному пристанищу. Теперь, при пристальном взгляде, оно удивило К. И чем дальше, тем удивление его лишь нарастало, переходя в недоумение.
Это была не зала средневекового замка, как ему показалось сначала. Это была вполне современная комната, и все в ней, хотя и находилась она под землей, имитировало обычную, нормальную комнату, в ней было даже два фальшивых окна, завешенных плотными длинными шторами, свисающими с круглых массивных карнизов. А то, что он принял за доспехи и оружие – это были всякие кожаные одежды – жилеты, поручни, ботфорты, – скрещенные сабли и палаши оказались высеребренными громадными фаллоимитаторами и разных размеров стеками и плетками, сбруя же, если и была конская, то больно уж странная: слишком короткая подпруга, слишком маленькая уздечка, какая-то карликовая шлея… Из всей возможной мебели в комнате имелась лишь невероятных размеров квадратная кровать, стоявшая посередине, покрытая красным покрывалом вызывающей интенсивности. К. прошел к кровати, отвернул покрывало, где кровать холмилась подушками, – свежие, хрустящие накрахмаленные простыни, свежие наволочки, с тщанием натянутые на пружинящие взгорья подушек. Что за назначение было у комнаты? Догадки, что лезли в голову, выглядели одна другой нелепее. И зачем вообще службе стерильности понадобилось отнимать его у полиции?
У него, впрочем, не было сил додумывать до конца эти мысли. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. А застеленная свежим бельем постель подействовала как катализатор, – ноги стали отказывать ему, и его достало лишь на то, чтобы набросить покрывало обратно на подушки, после чего он натуральным образом рухнул на кровать. Бессонная ночь дала себя знать – только тело оказалось в горизонтальном положении. Веки смежились сами собой, он провалился в сон, не заметив, как то случилось.
Проснулся он от вошедшего в его сознание чудовищным грохотом металлического лязга. К., собственно, не сразу и понял, что происходит, – он оглушенно, ничего не понимая со сна, вскочил на ноги, – от представшей его взгляду захлопнувшейся со звонким благовестом двери шла к нему танцующей походкой, играя царственно-покровительственной улыбкой, пантагрюэльша. Берет с головы у нее исчез, и была она не в своем черном кисейно-кружевном платье, а в лилового цвета, тоже, как платье, длинном, до щиколоток шелковом просторном халате. Полы халата на каждый шаг отвеивались в стороны, в распахивающийся разрез открывались черные шнурованные туфли на каблуке-шпильке такой высоты – стопа, должно быть, стояла там вертикально.