К ужасу, стыду, отчаянию К. его тайная, принадлежавшая привереде плоть противу желания отозвалась на прикосновение руки пантагрюэльши, эта плющившая его теплокровная наковальня возгоняла в нем что-то, лежавшее за пределами его чувств и сознания, бывшее больше его, неподвластное ему, не управляемое им. Сокол его воспарял все выше, выше к солнцу, и уже жаждал добычи, исходил нетерпением, сложив крылья, ринуться на нее.
Впрочем, участь добычи была уготована ему самому. Как затаившийся до поры охотник, заранее расставивший силки, настает миг – и выбивает подпорку, удерживающую сеть, так пантагрюэльша завозилась, завозилась на К. – и подпорка отлетела, силки накрыли сокола своей тесной влажной сетью. Громкий стонущий выдох утоленного вожделения, изошедший из уст пантагрюэльши, обдул жарким ветерком лицо К.
– Вот так! – победно сказала она, поднимаясь над ним и опираясь руками на его плечи. – Узнаешь сейчас, как родину любить.
Глаза ее снова закрылись, улыбка счастливого блаженства разлилась по лицу, и она принялась мутузить попавшегося в силки сокола что было сил. Вот узнаешь, вот узнаешь, как бы говорила она каждым тяжелым шлепком своих увесистых ягодиц об его ноги.
Ключицам было больно, казалось, они сейчас треснут. К. едва удерживался, чтобы не застонать от боли. Спеленутые за спиной поперечиной креста неподвижные руки давили на позвоночник, нестерпимо просилось переместить их ниже, устроить на другом месте, но невозможно было и пошевелить ими – тотчас начинала душить петля на шее.
Потом – он не заметил, как это случилось, – боль перестала давать о себе знать. Она исчезла, он перестал чувствовать что-либо еще, кроме той овладевшей им силы, что была вне его, больше его, неподвластна ему, он исчез, растворился в ней… его сотрясло, и на какие-то несколько мгновений сила, которой он был наполнен, заставила его даже поднять над собой лупцевавшую его пантагрюэльшу, на что собственных сил у него недостало бы.
– Что?! – возопила пантагрюэльша, открывая глаза и оседая на нем подломившейся наковальней. – Ты как посмел? Ты!.. Я тебе… Поперед батьки!
Но того, чего она опасалась и на что надеялся сам К., не произошло. Владевшая им сила не отпустила К., он все так же был в ее власти – сокол не сложил крыльев, к солнцу, к солнцу стремился сокол… пантагрюэльша осознала это, на губах у нее снова возникла, стала растекаться по лицу улыбка блаженного удовольствия, и вот она уже вновь молотила К. в своих силках, узнаешь сейчас, узнаешь, узнаешь, шлепали его ее ягодицы.
И уже недолго, чувствовал К., оставалось ему до того, чтобы узнать обещанное пантагрюэльшей, все ближе и ближе становился этот миг, все стремительнее приближался. Как бы страдание появилось на ее лице, мучительное нетерпеливое напряжение… тихий сначала, но делающийся все громче жалобный скулеж вырвался из нее, перешел в вопль, и она упала на К. всей своей массой, забилась на нем, ударяя его пятками согнутых ног, словно он был лошадью, она наездницей и давала ему шенкеля. Горячий воздух ее частого задохшегося дыхания, словно исходивший из кузнечной печи, влажно и отвратительно обжигал ему шею.
Наконец ноги пантагрюэльши медленно вытянулись вдоль ног К., она снова уперлась руками ему в плечи, приподнялась, освободив его от своих силков, и, перекатившись через К., упала на постель рядом. Громкий протяжный стон изнеможения вырвался из нее. К. лежал, глядя в потолок над собой, не двигаясь и не шевелясь, связанный, без единой нитки одежды на себе, но ему это было теперь все равно – что связан и обнажен; он был пуст и выжжен: безжизненная пустыня, вселенский вакуум, космический холод внутри, минус 273 по Цельсию. Стыд, ужас, отчаяние – ничего не осталось. И даже та сила, что помимо его желания еще только что безраздельно владела им, незаметно освободила его от себя, бесследно растворившись в этом ледяном пространстве.
Недолго, однако, было ему дано пребывать в ледяном покое. Пантагрюэльша рядом заворочалась, заколыхался матрас – и К. вместе с ним: вверх-вниз, – после чего лицо пантагрюэльши появилось в поле его зрения – так далеко, словно из другой галактики, словно мираж, переброшенный его взгляду через некие космические линзы.
– Что, знаешь теперь, как родину любить? – с лютым довольством спросил из этой другой галактики мираж пантагрюэльши. – Узнал, да?
К. молчал. Язык у него не шевелился. Какое шевеление при минус 273 по Цельсию.
«Тварь!» – вырвалось это из нее или ему послышалось? Перед глазами промелькнула ее обутая в сапог-чулок нога со стоявшей внутри вертикально стопой, мелькнуло могучее бревно ляжки в проеме между чулком и поясом в вертикальной штриховке резинок, и пантагрюэльша оказалась у него на груди – впрямь наездница на коне: вскинутые вверх коленями кожаные ноги, руки ухватили его за петлю ремня на шее, как за узду.
– Думаешь, всё? – вырвалось у нее понуканием – словно он и в самом деле был лошадью, она наездницей. – Всё, думаешь, да? Я тебе покажу! Ты узнаешь!
Что произошло следом, он понял, лишь оказавшись в полной, аспидной, непроницаемой темноте и начав задыхаться. Как если бы заваленный выскобленными потрохами, немытый рыбный прилавок опрокинулся на него – ослепил, давил своей невероятной массой, не давал дышать. Это пантагрюэльша, подтянувшись на «узде», подпрыгнула и села ему на лицо. Залитая горячим рыбьим соком мурка ее вобрала в себя нос К., принялась качаться на нем, ягодицы пантагрюэльши тяжело вжимались ему в лицо, не оставляя просвета для рта, чтобы вобрать воздуха им. К. начал терять сознание. Он начал терять сознание, и заледеневшее его тело ожило – завскидывались, забились ноги, его стало выгибать… но тщетно: он не мог сбросить с себя пантагрюэльши. Что же, что же… ведь я… я сейчас, пробила ужасом мысль, и все ощущения исчезли.
13. В кощеевом царстве
– Слабак, – сказал кощей, – волчья сыть… С бабой не сумел справиться. Тьфу!.. – Гадливая брезгливость была в его голосе. Казалось, произнося эти слова, он брал в руки, преодолевая отвращение, какую-то отвратительную осклизлую живность. – С бабой!..
К. не ответил ему. Он сидел перед кощеем на холодном, сплетенном из блестящих металлических трубок круглом табурете, всей одежды на нем было – трусы, не помнимо им как оказавшиеся на его чреслах, и еще полусъехавший носок на левой ноге, в комнате, где происходила их встреча, – температура градусов в двенадцать, его поколачивало от холода, а каждый вдох, побуждая к рвоте, овевал носоглотку запахом рыбного прилавка.
– Что молчишь? – повышая голос, все с той же гадливой брезгливостью вопросил кощей. – Отвечай! Баба тебя… Позорник. А так мнил о себе! Ну? Отвечай! Что было мнить? Я чище всех, я выше всех! По-прежнему так считаешь?
– Я не понимаю вас, – с натугой прошевелил языком К. – Откуда вы все это… Ничего я не мнил.
– Не мнил?! – откликнулся на его шершавое тугословие кощей. – Ох ты, не мнил! Не знаем, думаешь? Знаем, еще как знаем! Все знаем, все помним – то, что ты и сам забыл.
Он был речист на этот раз. Казалось, процесс говорения доставлял ему настоящее наслаждение – такого смака была исполнена его речь. Как и в прошлый раз, он был в пальто, наброшенном на плечи – словно в кавалерийской бурке, – но в отличие от прошлого раза не держал его за отвороты на груди, и руки жили свободной жизнью: костистые пальцы переплетены и все время шевелились, поигрывали по суставам, будто перебирали кнопки баяна. Что еще было по-другому: тогда он при всей холодности оказанного К. приема обращался к К. на «вы».
– Я не понимаю вас, – снова сказал К. – Ничего не понимаю…
Голос у него надломился. Он чувствовал себя так, как если бы все тело его было из чугуна. Как если бы умер и ожил, но, оживши, так и не вернулся оттуда. Смутно помнилась какая-то суета над ним, голоса, прошибающий насквозь запах нашатыря, болела грудь – делали, похоже, массаж сердца.
– Он не понимает! – Кощей перестал перебирать кнопки несуществующего баяна, расцепил пальцы, повел крутящееся сиденье кресла, в котором сидел, вбок и встал. Кресло его, как и табурет К., тоже было сплетено из блестящих металлических трубок, только, конечно, в отличие от табурета – с теплым кожаным сиденьем. К. не сомневался, что у кресла кожаное сиденье, хотя видел лишь его спинку и ножки на колесиках в проеме между тумбами письменного стола. Не могло же у кощея быть такое же ледяное сиденье, как у табурета. Оттягивая пальто, чтобы крепче держалось на плечах, расставленными в стороны локтями, кощей обошел стол и остановился, не дойдя до К. каких-нибудь двух шагов. – Все понимают – он не понимает! – продолжил кощей свою инвективу, начатую в кресле. – Полагаешь, никто не видит тебя? Думаешь, обведешь всех вокруг пальца? Напрасно думаешь! – Его запавшие острые глаза вперивались в К. с той же беспощадной рентгеновской пронзительностью, что и при прошлой их встрече. – Корчи из себя дурачка! Докорчился уже. Зачем ты здесь, соображаешь? Что тебе твой интеллект подсказывает?
Интеллект К. не подсказывал ему ничего. В одних трусах, в одном то ли полуснятом, то ли полунадетом носке, поправить который недоставало сил, потрясываясь в ознобе на обжигающем холодом табурете… какой интеллект, не было у него сейчас никакого интеллекта.
– Не знаю, чего вы от меня хотите, – сказал он. – Вы это сами знаете?
Словно бы рябь пробежала по мертвому, повторяющему все контуры черепа, пигментированному лицу кощея. Двинулись даже, показалось К., его будто приклеенные к коже головы туго зачесанные назад редкие длинные волосы, как если бы ему мгновенной судорогой свело мышцы темени.
– Мразь! – изошло из безжизненных уст кощея. – Ты думаешь, мразь, тебя – чик и на крест? Нет, мразь, так легко не отделаешься. Мы тебя стерильным сделаем, мы от тебя, пока ты стерильным не станешь, не отступимся. Ты еще стерильней всех будешь!
Такая стылая бесстрастность была в его голосе, что К., и без того сотрясаемого ознобом, овеяло дыханием холода, что уже не раз за последние дни оковывал его ледяным панцирем, – и много же ниже температуры, стоящей в комнате, был этот холод, несравнимо. А и вся обстановка кощеевой комнаты способствовала дыханию того холода: не только табурет и кресло были из блестящих металлических полос и трубок, но и стол, из-за которого встал кощей, тоже был этот белый, зеркально поблескивающий металл, стеллажи с литыми корешками суровых папок на их полках были из сверкающих полос металла, и даже обжигающие своей стерильной белизной стены отделаны металлом: из одной точки внизу исходили и рассекали стены лучами восходящего солнца слепящие глаз ледяным жаром полосы. Беспримесный стиль хай-тек господствовал в обиталище кощея.