Места двоим в шалаше было мало, они лежали рядом, с трудом не касаясь друг друга, – секретарь кафедры на спине, К. на боку, из опасения обрушить шалаш не решаясь перевернуться на другой бок, затылком к ней, – неприятная физически близость давила неуютным чувством злого раздражения. Дождь пробил лес навылет, за пределами шалаша под вспышки неожиданных молний и катающиеся камни грома шумело и плескало, струи воды с громким шуршанием лупили по лапниковой крыше, но внутрь не просачивалось ни капли. Крыша была гордостью К. Он настелил ее так, что вода скатывалась по верхним слоям, совершенно не добираясь до нижних.
Потом он услышал, всхлипы: современница Древнего Рима плакала. На этот раз без рыданий, почти беззвучно. Еще немного погодя он услышал ее шепот. Она лежала, всхлипывала и шептала с отчаянием:
– За что? За что?.. Не за что, не за что!.. Я верой и правдой… верой и правдой… почему, почему?! За что это мне, за что?! Нет на мне вины, никакой вины… за что?! Не за что, абсолютно не за что!..
К., забыв о своих опасениях обрушить шалаш, сотрясши его, перевернулся на спину и сел. Быть еще свидетелем и соучастником ее страданий!
– Слушайте, прекратите! – сказал он резко, глядя на нее через плечо вниз. – Ищите лучше свою вину! Думайте, ковыряйтесь в себе, вспоминайте! Чтобы так раскаяться – как кожу с себя снять. Никто отсюда без этого не выберется! И вы тоже, вы тоже, вы тоже!
Ей ли он говорил? Не себе ли? К. поймал себя на этой мысли – и словоизвержение его разом иссякло. У тебя есть другой выход, прозвучало в нем.
– Что? Как вспоминать? Какую вину? В чем раскаиваться? – лепетала, швыркая носом, пытаясь сдержать слезы, современница Древнего Рима.
– Я вам потом объясняю. – К. отвернулся от нее. – Обживитесь здесь. Привыкните. А так не поймете.
В открывшемся взгляду пирамидальном проеме шалаша рушилась кипяще-стеклянная стена дождя. Воздух выхолодился, земля не успевала поглощать воду, и в низких местах вода собиралась словно бы трясущимися под ударами струй светлыми озерцами. К. смотрел на вывешенную разверзшимся небом водяную стену в каком-нибудь метре от себя – а сам не тронут ею, будто вырезан из нее, – и как бы чувство самоуважительного довольства владело им. Ему удалось поставить шалаш на взгорке, лапник внутри он настелил во много слоев, – вода скатывалась вниз, не застаиваясь, а той, что все-таки подтекала в шалаш, было так немного, что она не могла промочить подстилки. Сухо было в шалаше, хорошо.
Дождь лил с четверть часа. Едва он закончился, уходя вслед за раскалывающими воздух ослепительными молниями и катающимся громом, К. выбрался наружу. Находиться лишнюю минуту с секретарем кафедры в тесноте шалаша вместе было невыносимо.
Современница Древнего Рима выбралась из шалаша следом за ним. Она вся сжалась, втянула голову в плечи и обнимала себя за них руками.
– Холодно, – блеющим голосом, дрожа, выговорила она. – Невероятно же холодно. А ночью? Можно тут попросить какое-то одеяло?
К. расстегнул, снял пиджак и подал его современнице Древнего Рима.
– Держите. Это все, на что вы можете тут рассчитывать.
– Спасибо, спасибо, я возьму. – Она не стала отнекиваться, схватила пиджак и жадными движениями принялась вталкивать в него руки, натягивать на себя. – Так холодно. Я вся продрогла. Прямо до костей.
К. огляделся. Все вокруг было мокро: сверкало, сияло, блестело. Нечего было и думать отправляться на заготовки для шалаша. Как складывать шалаш из мокрых лап? Словно бы стон прозвучал в нем внутри. Получалось, что придется ночевать с современницей Древнего Рима в его шалаше вместе.
В стороне поляны раздался колеблющийся острый звук рынды. Колокол выдержал паузу и заколотил быстрым, частым боем, как обычно звал к приехавшей кухне. Что значил этот бой? Раздача каши давно закончилась. Или кто-то не успел вернуть до грозы тарелки, и сейчас требовали прийти и сдать их?
Следом за умолкшей рындой, однако, волглый воздух расцарапал скрежещущий звук динамика. Гигантская серебристая груша динамика висела на той же мачте, что рында, на самой вершине ее, но ни разу еще К. не доводилось слышать, чтобы он звучал. Должно быть, ради какого-то чрезвычайного сообщения он ожил, не иначе. Динамик поцарапал воздух звуками своей внутренней жизни и задребезжал человеческой речью. Понять эту жестяную речь было невозможно. К. не разобрал ни слова. Кроме одного. Ему показалось, что в сцеплении невнятных жестяных звуков прозвучало его имя. Могло ему послышаться? Конечно.
Но динамик произнес его имя и в третий раз, и в десятый – и в дополнение к своему имени К. расшифровал еще несколько слов: получалось, что от него требовали немедленно выйти к этой мачте с громкоговорителем. И что это значило? Что тому причиной? Из-за их сегодняшних занятий с большебородым? Но тогда бы потребовали того же и от большебородого, а его имени не прозвучало.
– Слышали? – посмотрел он на современницу Древнего Рима
– Да? Что? Ничего не поняла, – отозвалась она.
– Я вас покину пока, – сказал он. – Возвращайтесь в шалаш. Мокро как, видите. Сегодня мы вам уже ничего не поставим. Завтра.
– Нет, но как же?! – воскликнула она кисло. Современница Древнего Рима была недовольна им.
К. не ответил ей. Он тронулся и пошел по мокрой траве, не выбирая дороги, в направлении поляны. Что было выискивать дорогу посуше, бессмысленно. Ногам предстояло промокнуть – выбирай не выбирай.
– Но вы поскорее, прошу вас! – крикнула ему вслед современница Древнего Рима.
Выходя из леса, он увидел стоящий у мачты армейский вездеход и двух дятлоголовых беретов около него. Ноги у К. тотчас заватнели. Береты, браво диссонируя своими красными макушками с окружающим миром мокрой зелени, нетерпеливо прохаживались перед вездеходом, шаря взглядами по полосе леса, но пока они не заметили К. Дать обратный ход, исчезнуть в спасительной путанице стволов и ветвей… искушение было почти непреодолимо. Но сколько можно скрываться? Не выходить к кухне, перейти на ягоды… Сколько можно протянуть на ягодах?
К. заставил себя вместо пары шагов назад сделать два шага вперед, окончательно отделяя себя от полосы леса. Сократ вспомнился ему. Раз чаши с цикутой невозможно было избегнуть, следовало принять и выпить ее со всем возможным достоинством.
Береты увидели его. Сначала заметил один, вгляделся, повернулся к напарнику, сообщил тому. Один из них, оставаясь на земле, исчез по пояс в распахнутой двери вездехода, показывая всем положением своего тела, что разговаривает с кем-то внутри.
Оттопыренный зад его, обтянутый зелено-пятнистыми форменными штанами, еще торчал наружу, когда громкоговоритель, прервавшись на полуслове, смолк. Следом за чем берет отпятился от машины и появился из нее целиком. Чуть погодя их стало трое: третий возник из глубины вездехода, спрыгнул на землю, выпрямился, натянул берет на коротко остриженную голову и стал подобен тем двоим, что поджидали К. около машины. Видимо, это он, сидя в вездеходе, и вещал по громкоговорителю.
К. шел по направлению к ним – и не чувствовал, что приближается. Так медлителен стал шаг, так короток – не шел, а сучил своими ватными ногами…
Береты, он видел, перебросились односложными фразами, все трое заскочили в машину, и та, не закрывая двери, утино переваливаясь на неровностях земли, покатила навстречу К. Не доехав до него метров пяти, вездеход остановился. Он еще останавливался, береты уже начали выпрыгивать из него – словно и мгновения промедления не могли позволить себе.
– А пошевелиться, пошевелиться?! – двинувшись к нему, гаркнул один из тех, что высматривали его у машины. – Как волчья сыть, травяной мешок!
Остановившись, К. ждал их приближения. Что такое могло стрястись, чтобы он понадобился им? Ноги едва держали его.
Третий берет, задержавшийся за рулем, догнал сослуживцев, присоединился к ним, и они взяли К. в кольцо.
– Чего телился? – процедил берет, вещавший из громкоговорителя. – Тыщу раз повторять пришлось. Всю глотку надорвал!
– Вертолет там стоит из-за тебя, летчики улететь не могут! – обрушился на К. крикнувший ему про волчью сыть.
Вертолет? Стоит из-за него? Зачем вертолет может стоять из-за него?
– Вертолет? Стоит? При чем здесь я? – выговорил К., запинаясь.
– При том! – Берет, стоявший у К. за спиной, твердо и больно ткнул его раскрытыми пальцами под ребра. – Иди! Живо! Садись!
– Куда идти? Зачем садиться?! – воспротивился было К., но стоявший сзади вновь засадил ему пальцами по почке, так что та будто прыгнула внутри, двое же других, без всяких слов, отработанными движениями одновременно захватили его руки и подвывернули их в суставах – не до боли, но на грани той.
– Иди! Не дергайся! Жив, и радуйся! – ведя К. к машине, сочли они теперь нужным каждый высказать ему свое пожелание.
Его должны куда-то везти на вертолете, осознал наконец К. Но его явно не вернут на остров сегодня же – не станут из-за него гонять вертолет туда-сюда. И если он не вернется сюда вообще? Большебородый будет ждать его. Будет искать ректор.
– Подождите же! – воскликнул он. – Мне нужно предупредить… сказать, что меня…
– Обойдешься, – ответил ему тот, что шел сзади. Пальцы его тупо упирались К. в почку, как бы напоминая своим давлением о возможности нового тычка.
И уже они стояли у разверстого нутра вездехода, и те, что держали К. за руки, неожиданно и вновь одновременно подхватили его под ягодицы, оторвав от земли, ловко метнули вперед, на сиденье. А он еще и сам, чтобы не впаяться головой в кромку крыши, моментом втянул ее в плечи, пригнулся, упростив их задачу.
– Устраивайся, – услышал К., отрывая лицо от жесткой кожи обивки и торопясь зачем-то скорее сесть на сиденье, как бросил ему насмешливо кто-то из швырнувших его, будто какой-то куль, беретов.
Черная повязка на глаза, «Не смей снимать!», вой мотора и прыжки вездехода на буграх поляны, бьющих через пружины сиденья в крестец, короткая остановка – должно быть, перед воротами в колючем витом заграждении – и вновь вой мотора, только дорога под колесами теперь по-асфальтовому гладка, поворот, разворот, задний ход, стоп-мотор, хлопок по плечу, как толчок: «Поднимайся!» – поддерживающая при выходе из машины недружелюбная рука, голоса вокруг, близко, далеко, громкие, на пониженных тонах, и вновь недружелюбная поддерживающая рука, подъем по короткой неудобной лестнице с трубчатыми поперечинами вместо ступеней, «Садись!» – нажимает на плечо рука (все та же, другая? одинаково недружелюбны), сиденье – холодная железная лавка, чьи-то пальцы, отдергивая голову назад, развязывают на затылке ослепляющую повязку, обвальный грохот закрутившегося винта, сотрясшего все вокруг мелкой отвратительной, проникающей до мозжечка дро