– Или три недели на этом острове? Все, считается, под опекой? – продолжил К.
Кощей не стал ждать умножения его вопросов. Он решил разомкнуть свою суровую нитку.
– Выходить отсюда намерены? – ответно вопросил он. – Если да – без вопросов. Подписал – и свободен.
– А если не подпишу?
Кощей под пальто пожал плечами:
– Как угодно. Хотите обратно туда, где были? Пожалуйста! Прямо утром.
О нет, нет, К. не хотел туда.
– Ручки вы мне не дали, – сказал он.
Кощей взял папку, заглянул внутрь, достал из ее глубины шариковую ручку, перекинул через стол К.
– И без выкрутасов, – уронил он. – Своей подписью, никаких изменений. Образец у меня вот. – Он покопался в листах перед собой и извлек один из них. – Видите?
К. посмотрел. Это была копия университетской ведомости на получение зарплаты, его подпись среди других в положенной графе была жирно выделена красным фломастером, взявшим ее в овал, – точь-в-точь, как только что выделял важные для смысла слова на доске сам К.
Обязательство о неразглашении того, что видел, что слышал, где был, что с ним делали, отказ от каких-либо претензий к службе стерильности, обещание в случае необходимости содействовать ей во всем и всячески – К. подписал все.
Кощей сличил подпись на бумагах с подписью в ведомости и остался удовлетворен.
– Должны быть благодарны службе, что она умеет признавать ошибки, – сказал он, отправляя подписанные К. листы обратно в папку. – Умеем-умеем, отдайте нам должное.
Язык у К. не повернулся согласиться с его утверждением.
По бечевочным губам кощея прозмеилась усмешка. Но больше он ничего не добавил. Бросил в папку вслед подписанным К. бумагам ручку, пошарил внутри папки и достал из нее белый пухлый конверт. В конверте оказались удостоверение личности К. и его мобильный телефон.
– Держите – подтолкнул их по столу кощей к К. – Возвращайтесь к нормальной жизни. Но пусть вам все это будет уроком! Таким: на всякий случай.
«На всякий случай! Таким!» – гневно взорвалось в К. Но благоразумие одержало в нем верх, и он, беря со стола удостоверение с телефоном, лишь спросил:
– А ключи? Ключи еще были.
– Не знаю ничего про ключи. – Голос кощея вновь сделался по-обычному бесцветным, с едва уловимыми нотками брезгливости. – Что было, то возвращаем. Идемте.
Он шел по коридору впереди К., не оглядываясь, портновский метр его узкой спины был полон неколебимой уверенности, что К. по-собачьи следует за ним, – точно так же, как эта уверенность исходила от нее, когда К. шел за ним по этому самому коридору в свое добровольное посещение особняка; только тогда они шли в противоположном направлении. Перед дверью, ведущей в другой коридор – белый пластик, залитый режущим белым светом ртутных ламп, – кощей приостановился. Плечи его слегка двинулись в развороте, слегка повернулась в сторону К. голова.
– Напоминаю о бумагах, которые подписали, – со скупой бесстрастностью изошло из кощея. – Отнеситесь к своей подписи со всей серьезностью.
К. еще обдумывал, должен ли отвечать кощею, тот распахнул дверь – и оттуда ослепило полдневным кипением солнечного дня.
Кощей выступил в свет и остановился неподалеку от дверного проема. К., придержав дверь, вышагнул следом за ним. Дежурный в другом конце коридора в бритвенно заломленном красном берете, крутанувшись на своем высоком, похожим на барный белом табурете, вопрошающе воззрился на них.
– Выпусти его, – дал кощей распоряжение дежурному молодцу.
Молодец сполз с табурета и вытащил из заднего кармана пятнистых штанов связку зазвеневших ключей. Греби ко мне, молча, движением руки приказал он К. И пока К. шел к нему, подбросил, развлекаясь, бренчавшую связку вверх, поймал и снова подбросил и поймал.
– Да шевели ногами, что такое! – перестав подбрасывать ключи, недовольно прикрикнул он на К. – Волчья сыть…
Похоже, это у беретов была такая любимая приговорка.
К. и не заметил, что, так же как там, на поляне, когда вышел из леса, ноги у него не идут. Только сейчас они не идут из-за страха перед свободой. Он отвык от нее. Он забыл, что это такое, свобода. Так же ли в ней нужно было дышать? Та же ли в ней была сила тяжести?
Он остановился и повернулся. Кощей не ушел, стоял смотрел своим рентгеновским взглядом ему вслед, ждал, когда он покинет особняк.
– Вы сказали «недоразумение исправлено». Это что же, меня – вот… а кого-то… взяли? – спросил К. – вопрос, что рвался из него все время, но так и не сумел задать раньше.
– А вы не виделись? – сухо осведомился кощей. К. лихорадочно обдумывал его непонятный ответ, и кощей закончил: – Тогда и не надо вам знать. Узнаете по ходу жизни.
Это была секретарь кафедры, современница Древнего Рима, осенило К.
– Да она ваш агент! – потрясенно воскликнул он.
– Не ваше дело, агент, не агент, – ответил кощей. – Правила стерильности одинаковы для всех. Идите!
– Шевели ногами! – тотчас включился дежурный, нетерпеливо встряхивая звенящими ключами.
К. старался шевелить изо всех сил, но ноги у него все так же едва шли. Комнату приемной с ее мерклым светом, зажженным дежурным, он преодолевал той же волчьей сытью. Тамбурных дверей выхода он достиг, когда они обе – и внутренняя и наружная – были уже отомкнуты и дежурный, став между ними, держал их руками нараспах.
К. протиснулся мимо дежурного – плоский театральный задник ночной тьмы в дверном проеме мгновенно расширился, залил собой все поле зрения, сделавшись объемным, и свежий колючий воздух ночи объял К. Силуэты кустов и деревьев, на которые смотрел через стекло зарешеченного окна, словно обнажились, подходи и дотрагивайся, – и все это была она, свобода.
– Подвинься, – пихнул его в спину дежурный, отодвигая от порога.
К. сделал по крыльцу пару шагов вперед, и наружная дверь за спиной, натужно проскрипев петлями, закрылась. Так же, вспомнилось ему, она скрипела, когда месяц назад он пришел сюда и, поднявшись по ступеням, открыл ее.
К. спустился с крыльца, миновал линию кустарника и деревьев, вышел на стелющийся вдоль дороги тротуар. Ноги начинали слушаться его, глаза понемногу привыкали к темноте. Свет горевших на столбах в вышине фонарей беспрепятственно распространял себя туманными, слабевшими к окраине круглыми облаками, и ночь представляла собой чересполосицу света и тьмы. Свобода, свобода, все более ликующе звучало в нем. Ночь дышала покоем, безмолвие ее было наполнено счастьем возможности двигаться в любом направлении, куда угодно душе, – никаких ограничений, никакой Броуновой проволоки.
Но чтобы сообразить, в какую сторону двинуться, пришлось потоптаться на месте. Он не мог сориентироваться. Не мог вписать свое местоположение перед особняком в город. Лесные маршруты, проложенные по острову, – все это было в голове грифельно четко, а где в городе находится особняк – отлетело из памяти.
Но наконец ему удалось обнаружить себя в городском пространстве. И странное же это было чувство. Будто это здесь ты и не ты. Но ты это был, ты, ты!
Ноги его новому «я» подчинились теперь без всяких усилий. Как если бы наполнившее его чувство свободы расковало и его мышцы.
Он шел пустынной улицей от одного круглого фонарного облака к другому, стук его каблуков в тишине, усиливаясь и складываясь с эхом, звучал звонким двойным перещелком, и самое большое, с трудом осиливаемое им желание было – отправиться прямо сейчас к привереде. До нее и было отсюда ближе всего. Но как отправиться к привереде в таком виде: колтун в волосах, рубаха жеваным колом с черным воротником, такого же вида штаны в заломах и пузырях, и запах от него исходил, наверное, – могло бы снести с ног.
Из темноты возникла площадь с вавилонским зданием мэрии. Сама площадь, как и прочие улицы, была освещена лишь туманными фонарными облаками по периметру, а мэрия в одном из ее концов, подсвечена со всех углов прожекторами и сияла вырезанным из ночи плоским театральным задником. Отсюда, с этой площади, он был уведен конопенем три с небольшим недели назад. Три недели! Всего-то. Вечность назад это было.
Ближе к центру улицы стали светлее, на бешеной скорости проносились машины, то из одной, то из другой в ночную тишину вырывалось гулкое буханье динамиков. Начали попадаться гуляющие компании – одни выходили из ночных заведений, ярко выплескивавших в ночь из открывающихся дверей свой призывный электрический свет, другие подкатывали на этих бешено носившихся машинах, шумно вываливались наружу, и призывный свет ночного заведения втягивал их в себя. Кое-кто в компаниях обращал на К. внимание, пристально и с удивлением смотрел на него, – К. ускорял шаг, старался поскорее миновать шумное место и вновь оказаться в темноте, одиночестве, тишине.
Он и вообще спешил. Он гнал себя, его мучило нетерпением скорее сбросить с себя эту с чужого плеча доставшуюся, обтрепавшуюся одежду, лечь в воду, отмокнуть, продрать себя наждачной мочалкой, ему, несмотря на ночную прохладу, сделалось даже жарко – так он шел, – и мысль, что промелькивала было несколько раз – а не помешал бы сейчас пиджак! – больше не посещала его. Наоборот, другое подумалось: как удачно, что отдал пиджак современнице Древнего Рима, в одном платьишке оказалась, ей он там понадобится.
– Эй, приятель! – окликнули его неожиданно из одной компании, когда пролетал мимо нее. Это была группа нарядно одетых мужчин и женщин, семь ли, восемь ли человек, они курили поодаль от дверей заведения, все с сигаретами в руках – дым, серебрясь в полосах света, падавших через щели в зашторенных окнах клуба, стоял вокруг них колеблющимся туманом, – довольство и упоение жизнью исходило от них, они были на ее вершине, черпали из распахнутой перед ними сокровищницы полными пригоршнями. – От кого так даем ноги?
К., не ответив и не снизив скорости, проскочил компанию, но словно некая преграда встала перед ним, остановила – и он, как отскочив от нее, с той же резвостью, с какой летел, проследовал в обратном направлении, к компании.
– Телефон позвонить, будьте добры кто-нибудь, – попросил он. – Мой не работает, разряжен. – Рука в доказательство сунулась в карман, вынырнула с возвращенным кощеем мобильником, он понажимал кнопки – экран не загорелся. – Вы, – обратился К. к одному, – или вы, – посмотрел он на другого, – можете дать? Мне нужно позвонить. Обязательно.