Я затушил сигарету, встал рядом с ним.
За окном мохнатыми, большими хлопьями падает снег. Ночной воздух стал плотным, белесым, и девятиэтажка напротив исчезла, даже света окон не различишь.
- Где-то слышал или читал, - говорю, сам не зная, зачем, - что пока снежинка летит, она - чудо, она неповторима и прекрасна. А упадет на сугроб и становится просто снегом, ходить только мешает.
- Н-да, - неопределенно, неохотно отзывается Шура, а в глазах его детский восторг.
Но этот восторг подстегивает мое раздражение, заставляет произносить злые слова:
- Вот ты, Александр, уверен, что надо творчеством заниматься, чтоб от реальности отделиться, не раствориться в ней. Это, может, и правильно в принципе, только, знаешь, это ведь слабость. Слабость просто-напросто. Так страусов в мультиках показывают: за ним гонятся, он убегает, убегает, а когда сил больше нет, сует морду в песок. Дескать, спрятался. Так же и вы... Да, ты художник, хороший художник. Но ведь... Лхаса, Фудзияма, таиландка... Не можешь там оказаться реально, так хоть так. Да? Или наши актеры. Они тоже всё свой мирок пытаются как-нибудь сляпать, а потом, силенок набравшись, - обратно в реальность. И зрители... зрители тоже... Страусы... Да я и сам бы хотел, но как-то... Ладно, Шур, извини, что наговорил тут тебе всякого. Пойду я домой. Завтра опять на работу...
- Что ж, давай, - со скрытой, кажется, радостью кивает художник. - У меня завтра тоже дела намечаются, если клиент придет. Вот заработаю, закуплюсь жратвой...
- И на Тепсей, прятаться, - заканчиваю за него.
Решетов включает свет и идет в прихожую меня проводить.
В коридоре почти напротив нашей двери сидит на корточках Лена, беспрерывно качаясь, будто невидимый ветер треплет, хочет ее опрокинуть. Над ней тот здоровюга с Саниной отвальной. Смотрит на Лену неласково, явно теряя последние капли надежды провести с женщиной приятную ночь. А у Лены лицо помолодевшее, розовое, но злое, губы дрожат. Чуть в стороне от них - Леха, сонный и недовольный.
- Вот, опять набралась, - расстроенно объясняет здоровюга. - Два часа с ней валандаюсь, до кровати дотащить не могу.
- Понятно, - бесцветным голосом отзывается Леха.
Некоторое время стоим молча, все трое глядя на Лену, чего-то от нее ожидая. А она продолжает качаться, лицо приподнято, губы дрожат...
- О Саньке что слышно? - спрашиваю здоровюгу.
- На учебке сейчас, портянки наматывать учится. Двадцать третьего февраля вроде присяга. Тогда уж начнется...
- С-свол-лачь, - выдавливает Лена. - Это ему... так ему... г-гад...
- Ленке вот такое письмо накатал, она показывала, на пяти листах, продолжает здоровюга и говорит неожиданно складно для своего неандертальского облика: - Просит приехать, прощение там... ну, что так плохо с ней жил.
- Г-гад вонючий...
- А она, - он кивает на Лену, - сына предакам отдала и - вот.
- Ясно-ясно, - вдруг с явным злорадством говорит Леха. - Мстит, значится, таким способом муженьку.
- Хрен их разберет, - здоровюга, тяжко вздохнув, наклоняется и хочет поставить ее на ноги, а Лена вяло сопротивляется.
- Не... не надо... лучше... лучше так...
- Ну кончай, Ленок, подымайся. Пошли спать, - стараясь придать голосу нежность, басит здоровюга. - Отдохнешь...
Она вырывается бойче, уже чуть не колотит по парню своими ручонками. Тот держит ее, успокаивает - и зря: вдруг Лена обрывает свои ноющие бормотания, округляет глаза, а еще через секунду из ее рта брызнуло мутным фонтанчиком. Я инстинктивно качнулся назад, Леха смачно причмокнул.
- Йё-о-о! - здоровюга отпустил, толкнул Лену к стене, стал брезгливо, ребром ладони отряхивать мокрую куртку. - Да что ж это, бля? Ты что же делаешь?!
Потревоженные шумом соседи высунулись из своих комнат. Но предъявлять претензии никто не решается.
Лена скрючилась на полу, давясь блевотой, сотрясаясь и корчась. Из нее все выкатывались пахнущие водкой и желудочным соком вязкие волны. Такое впечатление, что она выпила литра три, не меньше, и без всякой закуски... Здоровюга растерянно стоит у противоположной стены, глядя то на куртку, то на блюющую даму. Кажется, вот-вот, вот сейчас он со всей дури впечатает ей в голову свой тупоносый башмак.
Мне надоело, я убрался в комнату, стал раздеваться. Пора спать. Долго прислушивался, со страхом и интересом ожидая звук удара и сразу за ним - дикий взвизг Лены, рычание здоровюги, а поверх них - одобрительный гогот Лехи.
13
В Минусинске эпидемия гриппа. Говорят, больницы забиты, лекарств нет; в местной газете "Власть труда" из номера в номер печатают расчетный счет благотворительного фонда для закупки медикаментов. У нас в театре больше половины труппы на бюллетенях, спектакли на две недели отменены.
К тому же там очередное чепэ. Отмечали день рождения актрисы Тани Тарошевой. Я с утра ничего не ел и поэтому опьянел очень быстро. Дополз до нашей кандейки, упал на топчан и отрубился. И, оказалось, правильно сделал. После пьянки педераст Лялин, подкараулив на лестнице Игорька, схватил его и стал целовать, а Игорек вырвался и рассказал об этом парням. Вадим, Андрюня и Леха, само собой, решили разобраться, но переборщили. В итоге Лялин в больнице со сломанным ребром, сотрясением мозга, чем-то еще. Ходят слухи, что накатал заяву в милицию...
Леха получил денежный перевод и сегодня свалил к родителям. Поехал через Абакан, - из Минусинска-то поезда в западном направлении не идут, - а я с ним за компанию, решил наконец-то абаканских ребят повидать.
Здесь тоже хватает перемен и неприятностей. У Олега Шолина от рака умерла мать, Серега Анархист с женой разошелся. Живут теперь вместе в шолинской трехкомнатке. На деньги, какие у них были, закупились двадцатью килограммами гороха и десятью буханками хлеба. Анархист насушил сухарей. Едят по два раза в день гороховую кашу, не голодают.
...Шолин мается у окна, я сижу в кресле, с удовольствием курю стрельнутую на улице фильтровую сигарету. Анархист полулежит на диване. Он в своем старом среднеазиатском халате, на плечах парадные погоны полковника, красный десантский берет со значком "ИРА" сдвинут на затылок. Увлеченно читает вслух из толстой тетради:
- "И вот последние бойцы Ирландской республиканской армии оказались в западне. Укрепившись в руинах белфастского порта, они героически отражали атаку за атакой озверевших британских карателей. Со стороны залива по бойцам вели ураганный огонь военно-морские силы. Ракетно-бомбовые удары выкашивали бойцов, но оставшиеся в живых не желали пощады. "Свобода или смерть!" шептали их растрескавшиеся губы. На самом верху огромного портового крана развевался зелено-бело-оранжевый стяг - символ свободной Ирландии".
- Нет, все, она не придет, - объявляет Шолин и поворачивается к окну спиной.
- А? - Выдернутый из чтения этой репликой, Анархист вопросительно и ошалело глядит на Олега, потом понимает и машет рукой: - Брось, Шолинберг, куда она денется!
- Нет, нет, я ее потерял.
Вздохнув фальшиво-сочувствующе, Анархист обратился ко мне. Сообщает раз уже, наверное, пятый за тот час, что я здесь сижу:
- Вот роман написал. Девять суток беспрерывной работы. "Свободу!" рабочее название. Как окунулся на первой странице, так вот сегодня утром вынырнул только, когда точку поставил. Перечитываю теперь.
И я в пятый раз отвечаю:
- Молодец, молодец, Серега. - Других слов на язык не приходит.
- Та-ак... - Он доволен моей скупой похвалой, он снова уткнулся в тетрадь, ищет, где прервал чтение. - Так... ага... "В небе кружили хищные стаи королевских вертолетов..."
- Серега, - больным голосом зовет Шолин, - давай попозже. Сил нет никаких...
Анархист покорно захлопнул тетрадь. Уронил голову на подушку. Олег бродит по комнате. Часто останавливается у окна, глядит во двор и, не увидев желаемого, отворачивается. Продолжает бродить.
Обстановка квартиры та же, что и при его маме. Беспорядок, конечно, не слабый, воздух прокуренный, но по существу - никаких перемен. Вещи, мебель напоминают об уютной семейной жизни, ведь неживые предметы намного долговечней людей.
Сервант с праздничным сервизом на двенадцать персон, хрустальными рюмками и фужерами. Старинная, украшенная рисунками звезд и хлебных колосьев швейная машинка стоит на белой еще, почти свежей кружевной скатерочке. Вдоль стен два стеллажа с тем набором книг, что имелись в советское время в каждой интеллигентной семье: коричневый двадцатипятитомник Горького, зеленый Чехов, такой же зеленый Диккенс, светло-синий Блок, сиреневый трехтомник Бунина, разрозненные тома библиотеки всемирной литературы, бумажные корешки серии "Классики и современники"... В углу на тонких ножках огромный фанерно-стеклянный ящик - телевизор "Рубин".
- Вот, Сэн, такое дело, - говорит мне Шолин, - теперь я в ранге круглого сироты. Никого у меня... совсем никого не осталось.
Еще месяца два-три назад он был упитанным, светловолосым, чистеньким юношей. С ним я познакомился в одну из первых же своих поездок сюда, в Абакан. В тот раз я решил посмотреть рок-фестиваль, а получилось, что и сам поучаствовал, попросив подыграть попавшихся на глаза ребят-музыкантов. Шолин оказался барабанщиком, подстучал в тему. После выступления мы распили с ним бутылку портвейна, он предложил мне переночевать у него дома. Он, помню, тогда учился на первом курсе физмата в местном пединституте; даже по пьяни разговаривал очень культурно, употребляя массу умных словечек, постоянно сбиваясь с "ты" на "вы"... За несколько лет он потерял всех родных. Сначала умер дед, диктор местного радио, потом отец, а теперь вот и мать. Она работала в НИИ, изучала историю древних хакасов и, уже даже очень больная, что-то писала. Я ее видел несколько раз, ночуя у Шолина, и она с каждым разом становилась все больше похожей на мертвую. Олег за ней ухаживал два с половиной года, в институте академы брал, а она вот все равно умерла от рака желудка...