— А тааакже чааастным лии-и-и-и-ицам!
Дверь кабинета распахнулась, выглянула Цецилия и взмахнула руками:
— Смотрите, евреи с ума сходят!
— Цилечка, рыбка! — бросился к ней Фишбейн, но она захлопнула дверь, и Фишбейн отступил.
Он посмотрел на часы — было без четверти десять — и заторопился. Рэб Залман, быстро застегнувшись на все пуговицы, ждал своей участи. В передней Фишбейн сунул ему в руку пятисотку и обронил фразу:
— Заходите после! Теперь вам бог поможет!
— Ах, — ответил шамес, поднимая руки, — если бы бог захотел помочь до тех пор, пока он поможет!
Но Фишбейн уже спускался по лестнице, здоровался жильцами, и жильцы оглядывались на него: не иначе, к Фишбейн здорово хапнул! На крыльце стоял Лавров, в руках его была газета, и улыбка распирала его скулы.
— Ну? — спросил Фишбейн, пожимая ему руку.
— Действительно ну, Арон Соломонович! В роде, что старое вертается!
— Старое не совсем! По-советски, это — НЭП: — Новая Экономическая Политика, а по-нашему: Начало эксплоатации Пролетариата!
Лавров засмеялся и полез рукой в бороду:
— С праздничком что ли, Ароша?
— С праздником, с праздником, Степаша!
И они трижды, как на пасху христову, поцеловались.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Да простит меня дорогой Арон Соломонович, но иначе никак не скажешь: он, как гончая по следам, бегал по Москве за своим товаром. Не раз он сбивался следа, не раз с пеной у рта набрасывался на завхозов обращал в бегство гемороидальных товароведов. За Петровским парком, в трансчасти ЦУР’а нашел он товар и по старому мандату купил его для «Центроткани». Когда товар с грузовика перенесли в его магазин, он собрал помятые куски, прижал к сердцу кусок белого креп-де-шина, как некогда молодую жену, и прослезился:
— Господа, — сказал он оторопевшим приказчикам, — может быть, этот кусок дороже мне собственного ребенка. Такой нитки и такой краски мы не увидим до смерти!
Первые покупатели не верили, что материю продают без мануфактурных карточек, и робко спрашивали о цене, но приказчики ныряли за прилавком, лазили по лестницам, вытаскивали нужные куски и молниеносно развертывали их перед покупателями. Иногда сам Фишбейн отстранял приказчика, разматывал кусок и прикладывал материю к груди покупательницы:
— Этот фай удивительно вас молодит, мадам! Взгляните в зеркало и скажите: я не прав?
Покупательница, перебрав десять кусков, торговалась. Фишбейн строил гримасу:
— Простите, у нас: прикс фикс! Это мы раньше жили за счет советской власти, а теперь живем на собственные денежки!
По старой привычке, Фишбейн посылал за калачами и паюсной икрой. Он уходил в комнатушку, на двери которой болталась потертая карточка:
КОНТОРА
Торговый Домъ Фишбейнъ и Сынъ.
Здесь он смотрел, как бухгалтер выводил миллионные цифры, играл костяшками на счетах и горевал, что его в конец заели нули. Фишбейн мазал икру на ручку калача, запивал сладким чаем и благодушествовал:
— Поневоле будешь биллионером, когда золотой стоит сто тысяч с хвостиком! Что мне нужны биллионы или биллиарды? Товар есть, покупатель есть, голова у меня есть, а дело делать нельзя! Каждый норовит хватать, хватать и хватать! Это коммерсанты? Это — хвататели!
Вечером Фишбейн принимал от кассирши деньги и клал их в саквояж, в котором носил белье в баню. Он запирал дверь магазина, дергал массивный замок, и помесячно нанятый извозчик вез его в Охотный.
В Охотном, в бывшем помещении Шафоростова торговал Степан Гордеевич Лавров. В первый же раз, усадив Фишбейна, как почетного гостя, на стул, он показал свои товары: макароны Динга, сахар завода его высочества великого князя Константина, свечи Невского стеаринового завода, муку Оконнишникова два нуля, кильки Бетте, сардинки Каппа, горчицу Брунса, спички Лапшина и много других антикварных редкостей. Фишбейн не мог усидеть на месте: он щупал, нюхал, пробовал и подпрыгивал.
— Молодец, прямо молодец! Как же это ты сберег такую уйму? Заверни мне всего понемногу!
— Слушаю-с, господин председатель! — шутил Лавров, пихая в кулек пакеты и коробки. — Жрали-жрали товарищи, а всего не сожрали! Матушку Русь сколько ни грабь, — все останется!
Цецилия ждала мужа к обеду, но обед — какой, вообще, это обед? — бывал не раньше шести, и часа в два Цецилия и Додя завтракали. Мать ела шкварки, вчерашнюю лапшу, потом переходила к маринованным грибам, балыку и заканчивала горячим шоколадом. Сын, соблюдая после демобилизации диэту, начинал с маринада, обходил шкварки и лапшу, налегал на балык и одновременно с матерью приступал к шоколаду. Фишбейн приезжал голодный, из-за всякого пустяка кричал и топал, а жена и сын жаловались на плохой аппетит.
Перед обедом Фишбейн пил чай из своей кружки. На кружке был рисунок: дочь фараона спасала маленького Моисея, который приплыл в корзине к берегу Нила.
У дочери фараона облупился нос, но Фишбейн — любитель старины — гордился облупленной фараоншей и хранил свою кружку в «горке».
После обеда Фишбейн, если его мучила изжога, пил боржом. Вынув вставную челюсть, он полоскал рот «Одолем» и ложился отдыхать. Отдохнув, он отрывал три листика гигиенической бумаги, — чтобы соединить приятное с полезным, брал «Вечерние известия» и шел в нужное место. Там он просиживал добрые полчаса и заряжался на следующий день сенсациями, проектами и предсказаниями:
— Цилечка, ты слыхала, что они сделали с товарообменом? Они отправили в Самару менять на муку шапокляки, а киргизам послали корсеты. Ха-арошие работнички, чтоб они вовсе не родились!
В половине девятого Фишбейн уходил в домовую контору. Хухрин встречал его, как батальонного командира:
— Честь имею доложить: во вверенный мне дом въехали и прописались двое: в квартире тридцатой — Ступин, в той же квартире — Рабинович. Выехал и отметился на Ярославль один из сорок восьмого…
— Хорошо! — говорил Фишбейн, садился и, вынимая золотой портсигар, раскрывал его и протягивал штабс-капитану. — А что слышно с подъемкой? Долго я буду пешком ходить на пятый этаж и обратно?
— Никак нет! — чеканил Хухрин, беря папиросу. — На ремонт подъемной машины с первого марта по сие число внесены следующими лицами следующие суммы..
Фишбейн говорил с членами домкома, с дворником Василием, с Кирюшкой, проверял, чисто ли на черном ходу, на дворе и на помойке. Совершая эти обходы, Фишбейн вспоминал, как в старое время нередко раздавался сухой тенорок Вахромеева. Три года Фишбейн оберегал дом от всех опасностей и теперь точно знал, что дом № 2/11 по Никитскому бульвару, это он — Арон Соломонович. И никогда так не восхищался Фишбейн самим собой, как в эти минуты санитарной ревизии.
Если б Фишбейн не был в таком состоянии, может быть, ничего бы не случилось. Додя хорошо знал, когда можно говорить с отцом в открытую:
— Папаша, я хочу сообщить приятную новость. Я прошу вас…
— Опять насчет стихов? Приятная новость! Достаточно выброшено денег на ветер!
— Кажется, я говорю серьезно, — возразил Додя и сунул руки в карманы пиджака. — Я женюсь!
— Что? На ком ты женишься, жених беспорточный?
— Вы не волнуйтесь и не сердитесь: я женюсь на Сузи!
— На ком? На ко-ом ты сказал? — заорал Фишбейн. — Ты понимаешь, что говоришь, мамзэр?
— Не играйте трагедии!
— Ах, так?
Фишбейн задыхался. Он схватил Додю за галстук, стал трясти и фыркать ему в лицо. Додя барахтался в руках отца, у него тряслись колени, в глазах плыли красные круги, и он крикнул первое, что пришло ему на ум:
— Мам! Мам!
Было ли это? Скакал на чугунной лошади Скобелев и доскакался. Скакали тифозные вши и доскакались. Кто остановит скачку финансовых разбойников? От этого лихорадочного галопа советский рубль полетел вверх тормашками.
— Я ничего не продаю, я покупаю! — объяснял Фишбейн Петьке. — Государственный банк выдает ссуду за двенадцать процентов в месяц, а деньги падают больше, чем на двенадцать. Спрашивается: кто будет доплачивать банку? Спасибо за ссуду, лучше не надо!
Петька промолчал: его так учил отец: слово — серебро, а молчанье — золото. Правда, молчанье не есть признак ума, но Петька с удостоверением «Всерокомпома» за пазухой ни в чем не нуждался. Он продавал марки, получал проценты, подрабатывал на бирже и жил припеваючи.
— Эх, Арон Соломоныч! Сыграйте на разницу! Делов бы накрутили! — сказал он, поправляя съехавшую на бок кружку для сбора денег.
— Накрутить легко, раскрутить трудно. Вот у Ленина неплохая голова! До него крутили все, кому не лень, а раскручивать ему трудно. И даже очень!
Еще не мало соображений государственной важности услыхал Петька, смотря, как Фишбейн вылезает из голубой пижамы и влезает в серый костюм. Петька был уверен, что большевики дали большого маху, не пригласив Арона Соломоновича в наркомы…
— Идем, Петя! — сказал Фишбейн, надевая фетровую шляпу и беря трость:
— Цилечка, я не буду чай пить, я в магазине почайпил!
— Он не будет! А для кого я ставила самовар? Для соседа?
Фишбейн поцеловал жену и, не слушая ее, подтолкнул Петьку к парадной двери. Что понимает женщина в коммерции? Фишбейн продал свой бриллиант, случайно заработал на партии каракуля и, когда менял совзнаки на фунты, потерпел убыток! Он решил больше не менять через вторые руки, хотел поручить Доде, но Додя — неделовой человек! Приходилось итти самому, и Фишбейн избрал в проводники Петьку.
Ильинский бульвар пенился зеленью. Стриженые тополя шли голова в голову, липы — кривобокие толстушки — норовили дотянуться до соседей, травы густо набегали и распирали газоны. За высокой сеткой из красных колышков дети пекли вкусные песочные куличи и удирали по траве от нянек. Воскресший сторож, в фуражке с зеленым околышом, важно прохаживался по аллеям и, проколов железной палкой бумагу, собирал трофеи в сумку. В конце бульвара, на черной часовне который год турок убивал женщину, держащую на руках ребенка; который год неведомый отец благословлял сына н