— Что ты себе портишь кровь, — упрекнула его Цецилия. — Не посылай ему денег, и кончено!
— Хорошее «кончено»! Он же мне брат!
— Тогда пошли ему на дорогу!
— То-есть, как «пошли»? Ты мне много заработала?..
Вошла Луша. На ней было ситцевое платье с рыжими цветочками, крахмальный фартук с оборками и красные ночные туфли — подарок Цецилии. Гремя крышкой, камфоркой, жестяным чайником, она долила самовар и вытерла его мельхиоровое брюхо. Она ни на кого не смотрела и ушла, шлепая туфлями и громко хлопнув дверью.
— Как будто одолжение делает! — перевела Цецилия разговор на другую тему. — Люди совсем отбились от рук!
Рэб Залман кивнул головой, оттого что рот его был занят, и отхлебнул чай с блюдечка. Фишбейн приступил к делу:
— Не только прислуга, с детьми тоже нет сладу! Возьмите нашего Додю: он влюбился!
— Ага! — подумал шамес и, перестав жевать, приготовился слушать.
— Против этого влюбления есть одно лекарство: женить! — продолжал Фишбейн.
— Арон, погоди! — возразила Цецилия. — Доде надо втолковать, он еще одумается.
— А я говорю, — настаивал Фишбейн, отстукивая рукой каждое слово, — его надо женить, женить и женить!
— Женить — это моя специальность! — важно произнес рэб Залман. — Об этом нужно, ой, как подумать!
— Конечно, нужно подумать! — не унималась Цецилия: — Додя по-настоящему любит и никого не хочет, кроме своей шлюшченки!
— Вы знаете, — вмешался шамес, — когда червяк сидит на редьке, он уверен, что слаще ее нет ничего на свете!
Фишбейн поднялся со стула, пригласил рэб Залмана в кабинет, и шамес пошел за ним, на ходу бормоча вечернюю молитву. Когда он помолился, Фишбейн заговорил о кандидатках в невесты. Рэб Залман сообщал: кто родители, сколько лет невесте, какое у нее лицо, приданое и душа. У всех невест были порядочные родители, мало лет, много приданого, красивое лицо и добрая душа. Фишбейн вынул записную книжку и впервые вместо вычисления курса записал фамилии девушек.
— Помните, — наставлял Фишбейн шамеса, — теперь не прежнее время, делайте по-интеллигентному: берите ложу в театр, и пусть туда приходит невеста со своими, и я с Додей. Только не тяните дело!
— Еврей всегда спешит! — воскликнул рэб Залман и попросил денег на расходы.
— Больше всего мне подходит дочь Карасика, — признался Фишбейн, отсчитывая шамесу деньги: — Во-первых, она дочь доктора, во-вторых, я немного знаком с ним, и, в-третьих, он дает за ней два стакана бриллиантов. Но вы обязательно покажите мне жену доктора: через десять лет дочь будет вылитой маманей. Я сужу об этом по моей Цилечке!
— А-я-яй, как верно! — подтвердил рэб Залман, думая, что опять мало выпросил у Фишбейна. — Если мать — корова, то дочь — телка!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Может быть, кто-нибудь и следил за тем, что происходит на конференции в Генуе. Но Фишбейн не заглядывал в газеты и отмахивался от разговоров на эту злободневную тему. У Фишбейна своих дел было по горло: начав атаку на Додю, он намеревался вступить дипломатические переговоры с главным врагом.
— У меня своя Генуя: Сузи! — думал он. — Эта женщина штука тонкая! Она выжимала из Траура все соки. Этот рохля из-за нее отправился на тот свет! Теперь ей нужно квартиру, обстановку и туалеты. Верее верного, чтоб хорошо одеться, она разденет любого мужчину!
Он узнал у Доди ее адрес и зашел к ней. Сузи растерялась, пригласила Фишбейна в комнату и заговорила о покойном муже. На ней была белая блузка, черная, короткая юбка, чулки тельного цвета и лакированные «лодочки». На груди за блузкой торчал оранжевый платочек: он прикрывал декольтэ и открывал западню для мужского воображения. Фишбейн побарабанил пальцами по столу и начал совсем по-деловому:
— На всякий случай я предупреждаю вас, как хорошую знакомую, что я ни копейки не дам Доде. Если же вы рвете с ним, я ежемесячно выдаю вам сто рублей золотом! — и, вынув из кармана пачку денег, он положил ее на стол.
Сузи поправила юбку, стремительно забиравшуюся» выше колен, и, томно опуская ресницы, произнесла:
— Какой вы нехороший! Я люблю вашего сына, вы…
— Оставим детские разговоры: или да, или нет?
Сузи молчала и теребила платочек, приоткрывая розовое тело. Фишбейн подошел к ней, взял ее руку и похлопал по ладони пачкой денег:
— Так как же?
Сузи вздохнула, взяла пачку, положила на колени и наклонила голову. Фишбейн сверху заглянул за блузку, это ему понравилось, и, желая продлить удовольствие, он сказал:
— Я уверен, что вы больше не примете моего идиота. Еще лучше будет, если вы ему напишете.
Он принес лежащий на трюмо серебряный блок-нот, подал свою механическую паркеровскую ручку и, стоя за спиной, смотрел, как Сузи нижет букву за буквой. Она повернула к нему голову, он заметил крошку-родинку в правом углу ее рта, и у него мелькнула дикая мысль:
— Что б вы сказали, если-б я вас поцеловал, как отец младшую дочь?
И он, взяв ее за подбородок, поцеловал в лоб, а потом в соблазнительную родинку… Прощаясь, он предложил:
— Что-нибудь понадобится, звоните, всегда рад помочь друзьям!
Если бы кто-нибудь из хороших знакомых Фишбейна встретил его на улице, он бы удивился и протер глаза: статное ли дело, чтобы так вел себя почтенный Арон Соломонович? Фишбейн возвращался домой подпрыгивающей походкой, размахивал руками, бормотал себе под нос и смеялся. Он торжествовал: Додя, который попал в беду, был в безопасности. Теперь он разочаруется в любви, впадет в зеленую меланхолию, и тогда из него, как из глины, можно лепить, что угодно. Но Сузи, — в этом он откровенно признался, — раздразнила Фишбейна. Никогда внимание его не привлекала женщина: Фишбейну по душе была его Цилечка — полная, чистая, холеная, и он привык, чтобы она спала с ним бок-о-бок на двухспальной кровати красного дерева. Он впервые сравнил Сузи с женой, и это сравнение было не в пользу Цецилии:
— Ох, эта родинка! Моя Цилечка не имеет такой родинки! А груди? Моя Цилечка не имеет таких грудей! Из одной груди моей Цилечки получится хорошая дюжина грудей Сузи!
Когда Фишбейн пришел домой, — это было вечером в пятницу, — Цецилия зажгла свечи, подняла руки над ними и прошептала молитву. На столе под синей салфеткой уже лежали теплые плетеные халы; на подоконнике благоухала шафраном фаршированная рыба; рядом с ней лежал отваренный к бульону рис, который на зеленом блюде казался куском пышного снега. Фишбейн был рад, что жена опять справляет субботу. Когда он был совслужащим, он не старался разыгрывать из себя безбожника, но ему просто некогда было молиться. Теперь было особенно важно, чтобы снова заговорили об его благочестии.
— Я пойду в синагогу, — заявил он жене, — пусть со мной идет Додя. Не мешает привить ему немного богобоязни!
— Идите! Только не надолго: у меня переварится бульон!
— Больше мне не о чем заботиться, как о твоем бульоне! Ты думаешь женить Додю — это раз чихнуть и готово?
И он повел сына в синагогу.
В этом месяце Додя ежевечерно ходил то с отцом, то с рэб Залманом в театры. Он перевидал десяток пьес и десяток еврейских девушек. Сперва его забавляла роль жениха, он гордо слушал, как его расхваливал рэб Залман, и задабривали родители невест. Его сажали на первое место, выбирали ему лучшие куски, каждое его слово подхватывали и толковали на разные лады. Оставаясь наедине с невестой, он читал ей стихи и, когда она восхищалась и млела, целовал и избирал ее дамой сердца. После десятой невесты Додя заскучал. Он видел на сцене красивых женщин, и они совсем отбили у него охоту к Сонечкам, Лелечкам и Берточкам. Додя решил терпеть до конца и ждать, когда отцу надоест тянуть канитель…
Фишбейн остановил извозчика на углу, чтобы никто не видел, что он ездит в шабес. Он вошел в синагогу, и как вошел! Навстречу ему выбежал старший шамес, помог снять шубу и, расталкивая прихожан, повел его и Додю в первый ряд.
Было похоже, что в синагоге разгорается июньский день: люстры и семисвечники сверкали, как электрические солнца. От батарей отопления несло жаром, цветные стекла окон запотели, и спертый воздух еле проходил в горло. Чтобы молитва хватала за душу, кантор тонко выводил каждую ноту, а ему, — это уж водится испокон веков! — подпевал каждый еврей. Всего лучше пел хор, в хоре — альт, прозванный прихожанами ангелом небесным. Когда ангела слушали, сам раввин, который сидел справа в алтаре, подымал палец и покачивал в такт головой. Старший шамес, утопая в седой бороде, плавал между рядами, раздавал молитвенники, и, увидав в чьих-нибудь руках газету или — не дай бог! — записную книжку, стучал рукой, и глаза его прожигали дерзкого насквозь. Сзади в проходе на сквозняке стояли бедняки. Они не имели билета на места, не имели входного билета, и староста синагоги пустил их из милости. К беднякам шамес не подходил, не давал им молитвенника и, наверно, полагал, что они молятся другому богу.
Шамес усадил Фишбейна на то место, где когда-то сидел сын Полякова, и дал ему молитвенник в бархатном переплете. Фишбейн раскрыл молитвенник, положил его перед сыном, и Додя, путая алеф и айн, стал коверкать древне-еврейские слова. Читая, он косился наверх, где сидели женщины. Он заметил одну из своих невест, — только не мог вспомнить ее имя, — и улыбнулся ей. Она смутилась и спряталась за мать. Додя листал молитвенник, смотрел, как кантор отворяет двери ковчега завета, и ждал, когда понесут тору. Ее оденут в бархатный чехол с вышитым на нем моген-довидом, на торе засверкает золотая корона и зазвенят колокольчики. Кантор приблизится с ней к почетным прихожанам, в том числе к отцу Доди, и повернет назад. За ним бросятся дети и бедняки.
Фишбейн сказал сыну, что тору носят по субботам. Додя сел, ему стало скучно, и он нехорошим словом обругал синагогу.
Фишбейн читал молитвы наизусть и во время «шмойнэ эсрей» бил себя кулаком в грудь. Когда пел ангел небесный, он толкнул в бок своего соседа — Шпильмана. Рыжий Шпильман считался в дореволюционное время первым портным. Его ателье на Кузнецком посещалось московскими миллионерами, у него заказывали великие князья и послы иностранных держав. Ателье «Яков Шпильман» имело говорящих на европейских языках закройщиков. Эти закройщики мерили какую-нибудь жилетку с такими механическими приспособлениями, что заказчики часто робели и звали самого хозяина. Нахват