авшись великосветских манер, дипломатической изворотливости и иностранных слов, Шпильман читал во время примерки ученые лекции о хлястиках, клешах и гульфиках. Если это утомляло заказчика, он переходил к излюбленной теме и, словно заглаживая складку на брюках, раскладывал Ницше, опрыскивал Шопенгауэром и утюжил увесистым Спинозой. Обалделый заказчик соглашался на все, набавлял за фасон, а за глаза называл свой костюм полуперденчиком и Шпильмана — профессором кислых щей.
На алтаре произошла перемена: кантора сменил его помощник, — кантор и хор отдыхали. Фишбейн наклонился к уху Шпильмана:
— Вы не интересуетесь гвоздями?
— Какими?
— Шесть дюймов. Триста за пуд!
— Есть такое дело!
— Давайте выйдем, — предложил Фишбейн. — Додя, хорошего понемножку, кончай!
И все двинулись к выходу. Швейцар встряхнул шубу и ловко подал ее Фишбейну. Додя хотел дать швейцару на чай, но Фишбейн остановил его:
— Гой! В шабес нельзя держать деньги!
У дверей толпились нищие. Они знали в лицо всех еврейских богачей и знали раньше богача, что он сделает, и что делается в его доме. Нищие загородили дорогу Фишбейну, желали ему доброго года и хорошей невестки. Как можно не подать еврейским нищим? Они так осрамят, что в другой раз будет стыдно притти в синагогу. Фишбейн сунул им комок двадцатипятирублевок, — нищие бросились на деньги, стали ругаться и драться.
Шпильман посмотрел образец гвоздей, сказал, что завтра принесет задаток, и свернул в переулок. Фишбейн взял Додю под руку:
— Всю мою жизнь я буду любить синагогу! — признался он. — С детства меня водил в синагогу мой отец, — пусть он будет хорошим просителем за меня на том свете! Он говорил: если евреи видят, что ты ходишь молиться, значит ты боишься бога, и с тобой можно иметь дело! Ах, как он был прав! Запомни, Додя: синагога — это лучше, чем кредитное бюро: бюро еще подумает, а синагога сразу выдаст хорошую справку о кредитоспособности!
Они вернулись домой как раз к тому времени, когда Цецилия в третий раз разогревала бульон. Рэб Залман наслушался ее жалоб на мужа, на сына и на другие неприятности. Шамес боялся, чтоб из-за этого не расстроилась женитьба Доди, сидел в углу возле буфета, не шевелился и молчал. Когда он услыхал голос Фишбейна, он подпрыгнул от радости и изо всей мочи пожал и потряс руки отца и сына. Фишбейн произнес «киддуш» и разрезал халу на куски. Наконец, Луша принесла замученный бульон. Рэб Залман ни слова не сказал за ужином. После компота он помолился и спел хвалебную песню в честь субботы, — принцессы, посещающей дом благочестивого еврея пятьдесят два раза в году. Эта песня одновременно была сигналом к началу военных действий. Фишбейн сделал знак шамесу.
— Еврейский народ говорит: мужчина должен построить дом, посадить виноградник, и тогда может взять себе жену! Молодой человек, — обратился рэб Залман к Доде, описывая правой рукой полукруг, — вам дают такие деньги, что вы можете построить десять домов и посадить сто виноградников!
— Ваши невесты — рожа на роже!
— Лучше безобразная жена для себя, чем красивая для других, — сказал рэб Залман и, вынув красный платок, высморкался.
— Вы хотите, чтоб я ушел из-за стола? — неожиданно перешел Додя в наступление. — Еще одно слово, и я ушел!
Шамес понял, что напрасно высморкался, посмотрел на Фишбейна, Фишбейн — на Цецилию, и она, выручая их, мягко произнесла:
— Додинька, не мучай меня! Я тебя родила, растила, воспитала, а ты не хочешь жениться! Скажи, чем плоха Берточка Карасик! Симпатичная девушка из порядочной еврейской семьи, и еще имеет богатого отца! Ты будешь жить в сыте и в холе!..
— Покорно благодарю! Сама женись на ней!
— Арон! — взмолилась Цецилия. — Я от этого ребенка не выживу!
Тогда заговорил Фишбейн:
— У тебя денег нет, я тебе ни под каким видом денег не дам и не буду давать! У тебя есть выход: жениться. Ты будешь богат, у тебя будет свободное время, и ты сможешь развивать твой талант. Возьми бедного художника: он может написать не картину, а прямо жемчужину, и ей грош цена! Дай ему денег, он устроит выставку, рекламу и станет гением! То же самое и ты. Ты пишешь стихи…
— Оставьте стихи! — огрызнулся Додя. — Я женюсь на Сузи!
— Твоей Сузи нечего самой есть, а ты сидишь двадцать три года на моей шее и работать не умеешь. Имей в виду, женщина то же самое, что корова: попадет корова к богатому крестьянину, — будет хорошей коровой; попадет женщина к богатому человеку, — будет порядочной женой!
— Ничего! Мы с ней придумаем, как жить!
— А я тебе говорю, что женщина будет с тобой пять лет голодать, а на шестой — убежит. Ты в женитьбе понимаешь, как я в астрономии!
— Пусть не понимаю! Я буду бедный!
— Бедный человек — живой мертвец. Но мертвецу тоже нужны деньги: он должен заплатить за гроб, иначе его не похоронят!
— И пусть не хоронят! Я хочу Сузи!
— Хорошо! — вдруг уступил Фишбейн. — Я не буду уговаривать тебя до коликов в животе! Бери твою Сузи и садись на яйца. Я посмотрю, — согласится ли она выйти за такую голь-моль!
От удивления рэб Залман заслонил лицо руками, словно в него брызгали водой. Цецилия собиралась обозвать мужа сумасшедшим, но в горле у нее запершило, и она закашлялась. Додя вскочил, смотрел на отца, и, — не в обиду будь сказано славному четвероногому, — хлопал ушами.
— На, прочти эту прохладительную писульку, — добавил Фишбейн, передавая Доде письмо, — тогда ты не будешь таращить на меня глаза, как утопленник!
Додя не увидал Сузи. Швейцар сказал ему, что она уехала за-границу и вернется через год. Додя часами простаивал против дома Сузи, посылал к ней посыльных с запиской, и в записке грозил покончить самоубийством. Он пробовал пить вино, — так поступали все поэты в подобных случаях, — но его стошнило; он отправился в притон нюхать кокаин, но в последний момент испугался и вернулся домой. Его жизнь опрокинулась, как раковина, он улиткой ползал под ней и натыкался на холодные стены. В отчаянии Додя последовал настойчивому совету матери: перестал отказываться от домашнего обеда и подарков доктора Карасика. Перед ним зарозовела полоска надежды: он женится, издаст свои книги, прославится и уедет путешествовать. Он разыщет Сузи, придет к ней, она бросится к нему, знаменитому, но Додя, — тут он скрещивал руки на груди, — оттолкнет ее и попросит вернуть свои письма. Однажды Додю встретил Карасик, пригласил зайти к нему, и долго говорил с Додей о литературе. После этого Додя часто заходил к доктору, стал присматриваться к Берточке и, к своему удивлению, заметил, что она не низенькая, что ноги ее совсем не кривые и нос вовсе не приплюснут. Она играла ему на пианино, пела «Белой акации гроздья душистые» и хвалила Додины стихи. Доде нравилось, что она неопытна в флирте: он дарил ей цветы и учил ее целоваться взасос. В судный день он обнял ее, приложился губами к ее уху и прошептал:
— Бертона! Будь моей Дездемоной!
Свадьбу назначили на второе января тысяча девятьсот двадцать третьего года. Неизвестно откуда появились тетки, сразу начали наступление по всему фронту и быстро приготовили две комнаты для молодых. Вдовый Карасик попросил Цецилию закупить все необходимое к свадьбе. Утром она отправлялась с тетками в бывший пассаж Солодовникова, и к обеду ее свита возвращалась с бесчисленными свертками и картонками. На третий день в гостиной не было свободного места. Тогда пришла портниха и белошвейка со своими мастерицами, и все принялись мерить, кроить и шить.
Старшим шафером был назначен рэб Залман: он получил за сватовство пятьсот рублей золотом и, кроме того, ему сшили новый сюртук. Шамес то и дело отряхивал сюртук, показывал всем шелковую подкладку и просил у бога горы счастья для отца невесты. Вторым шафером был Петька. Он носился между лавкой отца и квартирой Фишбейна, подвозил на подводах продукты, и Степан Гордеевич в неделю сделал месячный оборот. Свадебный ужин готовил главный повар из «Ампира». Когда он надевал белый колпак и вынимал провизию, тетки следили, чтоб он не воровал, и, забыв о своих намерениях, удивлялись его кулинарным фокусам. Луша, недовольная удачами конкурента, строила ему каверзы, но повар каждый раз уличал ее на месте, и тетки грозили ей самосудом.
В день свадьбы Додя надел смокинг с атласными отворотами, белый галстух и белые перчатки. Мать оглядела его со всех сторон, сняла с его брюк ниточку и похвалила:
— Смотрите, какой он красавец! Берта, — чтоб она жила сто лет, — и не думала о таком муже! Не зря за такого мальчика дали столько бриллиантов!
Фишбейн не ходил ни в магазин, ни в домком. На своем веку он много перевидал свадеб, свою свадьбу справил так, что о ней напечатали в «Московском Листке»; но Додиной свадьбой, которая, по обычаю, устраивалась за счет отца невесты, Фишбейн намеревался затмить все бывшие и грядущие свадьбы:
— Убирайте, тащите, хлопочите! — торопил он теток. — Я хочу, чтобы все до смерти помнили, как Арон Соломонович женил своего сына!
В четверг, в семь часов вечера, рэб Залман в последний раз осмотрел столы, уставленные обеденными сервизами с графской короной и корзинами хризантем. Петька приколол к левому борту пиджака флер д’оранж, тетки надели фартуки с кружевными нагрудниками, и повар крикнул Луше:
— Даешь огонь! Живва!
В течение часа лифт подымал гостей на пятый этаж. Гости, ослепляясь электрическим светом и роскошью сервировки, торжественно вступали в комнаты. Рэб Залман принимал от них подарки для молодых и провожал в гостиную, где их по положению и по цене подарка встречали хозяева. Женщины немедленно перещупали и оценили вплоть до нижнего белья приданое Берточки. Мужчины окружили Додю — будущего финансового туза, — и предложили ему две-три сделки. Шпильман отвел в сторону Фишбейна и передал ему пачку денег:
— Мы в расчете, дорогой Арон Соломонович! Не забывайте: гвозди — моя стихия!
В девятом часу приехал раввин и кантор. Петька пригласил гостей в Додину комнату, рэб Залман роздал свечи, и Додя встал рядом с Берточкой, лицо которой было закрыто фатой. Додя аккуратно держал зажженную свечу, но рука его дрожала и воск капал на брюки. Он плохо слышал, что распевал кантор, и, когда вокруг него и Берточки семь раз обходили со свечами посаженые отцы и матери, у него закружилась голова. Он надел на палец Берточки обручальное кольцо и повторил за кантором формулу обручения. Мать сделала ему знак глазами, он не понял, машинально отпил вина из под