— Она удивительно похожа на жену Наума! Правда, Арон?
— До талии похожа, а выше не совсем!
— Кстати, — спросил Карасик, — а где сейчас ваш брат?
— Он через месяц выезжает из Берлина.
— Мой муж никогда не пригласит к нам кого-нибудь из художественного мира, — сказала Цецилия и вздохнула. — Когда нужно итти в театр, так он начинает меня пилить, как скрипку!
— Что, мы редко бываем в театре? — запротестовал Фишбейн. — Кажется, мы недавно ходили на «Гоп-са-са», потом были на «Колдунье».
— Вам понравилась «Колдунья»? — спросил Карасик.
— Что колдунья? Почему колдунья? Какая-то половина мужчины, половина сороки: скачет и прыгает, прыгает и скачет!
— А идея?
— Этим футуристам нечего делать, так они издеваются над религией и над богатыми людьми!
— Вот мы видели «Габиму» с участием Цемаха!
— О! Это другое дело, — подхватил Фишбейн, — настоящий театр! Видно, что люди стараются показать все еврейское: свадьба, цадик, хасиды, нищие, синагога!
— Арон, знаешь, в этой синагоге все-таки не хватало кантора!
— Кантора? Наш кантор берет за один выход столько, сколько все артисты за все выходы вместе!
Карасик предложил выпить кофе по-турецки. Он вынул японские чашечки, на чашечках из-под зонтов выглядывали гейши, и старый японец делал харакири. Фишбейн поднял чашечку на свет, она просвечивала, и он залюбовался ею.
Карасик сказал, что дарит ему сервиз. Фишбейн отказался, но осмотрел еще раз чашечку и намекнул, что он не прочь бы купить дюжину подобных. Карасик обиделся, напомнил, что он — родственник, и велел горничной запаковать сервиз. Цецилии стало досадно, что ее обошли. Выпив кофе, она пошарила глазами по комнате и облюбовала стоящую на этажерке шкатулку черного дерева с золотой инкрустацией. Карасик поставил шкатулку перед ней, она подняла крышку и вздрогнула: на нее смотрели черные впадины черепа. Она захлопнула крышку и прикусила губу. Карасик откупорил бутылку старого бенедиктина и щедро угостил своих родственников. Фишбейн повеселел, заговорил о политике, но Цецилия не забыла, зачем пришла:
— Знаете, мосье Карасик, мы недовольны Берточкой!
— Да, Додя совсем потерял голову, — подтвердил Фишбейн и, видя удивленное лицо Карасика, подумал: — Играет, мерзавец, определенно играет!
— Не понимаю, на что вы намекаете? — спросил Карасик, еще сильней удивляясь. — Берточка мне ничего не говорила!
— Она ему ничего не говорила! — воскликнула Цецилия. — Что же, по вашему, Берточка, — не тут сказано, — не калечка?
— Зачем так резко! — проговорил Карасик. — У нее была на правой груди саркома и ее оперировали!
— О-пе-ри-ро-ва-ли? — повторили в один голос супруги и взглянули друг на друга.
— Я тоже мать, — решительно начала Цецилия, — и меня очень интересует, почему вы этого не говорили до свадьбы? Или вы думаете, что вы умник, а мы с Ароном дураки? Арон, не молчи же!
— Мы коммерсанты и будем говорить прямо, — поддержал жену Фишбейн. — То, что вы недавно дали Берте, то я дал моему сыну раньше! Посчитайте, сколько мне стоило девять лет среднего образования, потом высшего, все эти репетиторы, гувернантки, солдатчина!
— Не забывайте, — защищался Карасик, — Берточка — дочь доктора!
— Подумаешь! — взмахнула руками Цецилия, — доктор — какая личность!
— Погоди, Цилечка! — остановил ее Фишбейн. — Верно, вы — доктор, но у вас не докторская специальность! Вы понимаете, что мы, слава богу, живем в советской республике, и завтра же Додя может дать полный развод вашей дочери!
— Я тоже желаю счастья нашим детям, — мягко заявил Карасик, отступая. — Мы же с вами, как-никак — европейцы! Зачем вы хотите разбить молодую жизнь? — И, не дожидаясь ответа, он полез в боковой карман, достал несколько футляров и продолжал, открывая их по очереди: — Я приготовил подарки и не успел передать: вам; мехутн, старинный хронометр, обратите внимание на золото и на бой!.. А вам, мехутонестэ, — королевский кулон, шестнадцать карат, ни одного пятнышка!
Фишбейн пощупал крышку часов, нажал репетир, послушал бой и похвалил. Цецилия надела на грудь кулон и улыбнулась себе в зеркало:
— Он больше моего, как ты думаешь? — спросила она, повернувшись к мужу.
— Очень больше, — успокоил ее Фишбейн и, положив хронометр в футляр, спрятал его в карман.
Фишбейн прикинул в уме общую стоимость кулона и часов, не забыл об японском сервизе, и подумал, что, в сущности, Карасик — порядочный человек. Другой бы просто напросто согласился на развод и потребовал обратно два стакана бриллиантов. Фишбейн никак не мог бы их отдать, потому что камни были давно пущены в оборот. Он поблагодарил доктора и признался:
— Мне очень неприятно, что мы имели с вами такой разговор. Я и жена постараемся повлиять на Додю. Правда, Цилечка? Конечно, — почти запела Цецилия. — И вы, мехутн, поговорите с Додей. Он считает вас передовым деятелем.
Горничная принесла упакованный в корзине из-под яиц сервиз. Фишбейн завернул корзину в газету, перевязал ее веревкой, как кусок дорогого шелка, и, подняв на пальце, заявил:
— Вот вам заграница: большой сервиз — легче пуха!
Когда супруги выходили от Карасика, их радушное настроение подогрелось действием бенедиктина. Цецилия спускалась боком, держась за перила и медленно переставляя ноги; Фишбейн шел сзади, неся корзину, и уверял жену, что она своей походкой волнует его.
Они шли по Петровке. Улица опустела, но витрины магазинов были ярко освещены. Супруги смотрели на каскады разноцветных материй, белья, верхней одежды, на радугу оранжевых цветов, драгоценных камней, лоснящихся мехов, узкогорлых бутылок вина, кустарных игрушек, конфект и шоколада. Фишбейн чуть ли не впервые столкнулся со всем этим лицом к лицу, и самолюбие старого купца ужалило его в сердце:
— Настоящие маги и волшебники! — воскликнул он. — Действительно, у них есть товар, но покупателя у них нет. Приличный человек к ним не пойдет, а их брат не имеет денег. Если бедняк и купит что-нибудь, так это будет такой дрэк, что он через два дня побежит к нам. Мы его умаслим и всучим тот же дрэк, но под другим названием и дороже!
Цецилия не слушала мужа, она была занята своими мыслями, и, дав мужу высказаться, взяла его под руку и проговорила:
Додька не понимает, что за человек доктор! У него столько везде напихано, что Додька может всю жизнь прожить без всякой заботы. Берта для него — прямо клад!
— Я вообще не понимаю Додю! — ответил Фишбейн, крепко прижимая руку жены к себе. — Что он так волнуется! Как-будто мужчина должен жить с женской грудью, а не с женщиной!
Пять лет Фишбейн обходил все рифы и мели, пять лет думал о завтрашнем дне, чтобы на завтра думать о следующем. И вот поставили перед ним самый простой барьер: жилтоварищество, — сказали: «гоп», — и как Фишбейн ни тужился, ни понукал себя, — не мог перепрыгнуть. У него ли не было знакомых? Задыхаясь под тяжестью шубы, он бегал по учреждениям, тормошил людей, имеющих и не имеющих отношение к жилищному вопросу, и они выслушивали, сочувствовали и спрашивали его о здоровьи. Фишбейн понял, что на этот раз никто не поможет ему. С разбегу он подумал, что жилтоварищество дома № 2/11 по Никитскому бульвару — самый сильный зверь в Москве, и, не видя исхода, пошел прямо в пасть зверю.
Ступин принял его вежливо, предложил папиросу и, словно речь шла о давно решенном вопросе, сказал:
— Хорошо, что пришли! Мы выписали по месяцам недостающие суммы. Когда будете платить?
Фишбейн прочел выписку и увидал, что все недочеты произошли по вине казначея. Он обругал Лаврова черносотенцем и попросил привлечь его к ответственности. Но Ступин отказался:
— Вы работали вместе! Где он виноват, где. вы, нам трудно разобраться. Мы подадим на вас, а вы укажите на него!
Эта фраза добила Фишбейна: чтобы доказать вину Лаврова, надо было вызвать свидетелей, а Фишбейн не мог ни на кого рассчитывать. Бывшие члены домкома, завидев Фишбейна, спешили скрыться или делали вид, что в этот момент их интересует небо, фонарь, ворона, — все, что угодно, кроме самого Фишбейна. Хухрин — единственная опора Фишбейна, — испугался, взял взаймы денег и уехал на Украину. Конечно, штабс-капитан мог показать в пользу Фишбейна, но какой вес имели бы его показания, если у него, по выражению Ступина, рыльце было в пушку.
С этого дня Фишбейн начал торговаться. Он не пропускал ни одного приема Ступина и ни одной цифры на выписке. Когда перед ним раскрывали протоколы домкома, под которыми стояла его подпись, возражения его разлетались в пух и прах. Фишбейн применил всю свою опытность в бухгалтерии и весь свой навык в уговаривании. Он жонглировал курсовой разницей, выторговывал каждую копейку и требовал рассрочки и скидки.
Однажды днем на квартиру Фишбейна пришел Ступин и новый управдом. Дома была Цецилия. Управдом вынул из кармана рулетку, Ступин потащил ленточку, и они вымерили жилую площадь. Управдом запирал, кто в какой комнате живет, и долго добивался от Луши, — точно ли она занимает гостиную, и есть ли у Фишбейна жилец. Старуха отвечала невпопад, ссылалась на барыню и, совсем сбитая с толку, пустилась в слезы. Составив опись площади и живущих на ней, управдом дал подписаться Цецилии и заставил безграмотную Лушу поставить на листе три креста. Цецилия предложила Ступину чаю, — он засмеялся:
— Скоро вселю к вам жильцов, — пообещал он, — тогда приду на новоселье!
Цецилия приняла валериановых капель. В ее голове никак не умещались последние события: она знала, что все повернулось на старый лад: открылись лавки, Эрмитаж, оперетка; муж имел магазин, текущий счет, несгораемый шкаф; они устраивали вечера, женили сына, хорошо одевались и жили, не стесняя себя ни в чем. И когда все так прекрасно устроилось, ее заставляют подписать с Лушей договор, называют в лицо паразиткой, словно ее муж не трудится в магазине, на бирже, на нижегородской ярмарке — в двадцати местах! Она поведала о своих обидах Фишбейну и упрекнула его: