Додя обиделся, оттопырил нижнюю губу и ушел. Цецилия покачала головой:
— Сколько раз я тебе говорила: Арон, оставь ребенка в покое! Не всем же заниматься коммерцией. Тебе жалко, что он получит известность?
— Известность он получит? — рассердился Фишбейн, — геморой он получит!
Цецилия всплеснула руками, села и запричитала. В который раз Фишбейн услыхал, что в молодости она была красавицей, что у нее были богатые, красивые женихи, и что, неизвестно почему, она вышла замуж за него. Он не понимал, чего добивалась эта женщина. Целый день его мучили новые власти, дворники, жильцы, он лазил к чертям на кулички, чтобы спрятать ее шкатулку с брошками, серьгами, браслетами, кулонами — знает он с чем? И вот благодарность! Нужно ли стараться для жены? Он про себя обругал ее помесью гардероба с гусыней, положил на тарелку солонины, обильно сдобрил хреном и начал есть. Ел он, не подымая от тарелки глаз, подолгу жевал, плохо прожеванное выплевывал в кулак, из кулака — на край тарелки. После солонины перешел к оладьям, посыпал их сахаром и запивал молоком. Цецилия выходила из себя, руки ее сами собой подымались и опускались, из ее горла выходили шипящие звуки. Фишбейн не отвечал: он, как в период токованья глухарь, ничего не слыхал во время еды.
— Луша! — выдавила из себя Цецилия.
Старуха не откликнулась: был одиннадцатый час ночи, и, повязав голову косынкой, она оправляла лампаду. Ее глаза с умилением смотрели на казанскую божию мать, и сама она напоминала копию со старинной иконы. Ничто в мире не могло оторвать ее от святого дела. Она выняньчила Додю, была исправной прислугой, и в доме ее уважали и побаивались.
Фишбейн наелся до отвала и отпустил нижние пуговицы на жилете и хлястик на брюках. Он вынул вставную челюсть, положил ее в стакан горячей воды и понес в спальню. Цецилия струсила: если муж не говорит с ней, — ее дело плохо. Она прошла в комнату сына. Разложив вокруг себя конфекты, яблоки, словари рифм, Додя писал. Цецилия топнула ногой, взмахнула руками и захлебнулась словами:
— Ты хочешь, чтоб твоя мать легла живой в могилу? Отвечай мне! Отец он тебе или не отец? Отвечай мне! Сейчас же иди, почеши ему спину!
Додя знал: когда мать говорит об этом, она чувствует себя виноватой перед отцом. Додя мог бы упираться, но ему были нужны деньги, а мать до примирения с отцом все равно не дала бы ни гроша. Он возвел глаза к небу, спросил бога, за что он наказал его такими родителями, и отправился за японской рукой. Рука — имитация под слоновую кость — лежала в бархатном футляре на буфете. Додя взял футляр, подошел на цыпочках к двери спальни и тихо открыл дверь. Фишбейн стоял на коврике, на нем была ночная рубашка и котелок. Он молился, по привычке сдвигал котелок на затылок и похлопывал по нем ладонью. Додя дождался окончания молитвы и произнес:
— О-мейн!
Фишбейн обрадовался, что одержал верх над женой, а жена над сыном Кто, как не он, всю жизнь работал на них, кормил, поил и одевал. Он — глава дома, и они должны его слушаться: это — божий закон. Но он не огорчался: жена его не плохая хозяйка, интересная женщина и хорошая мать. Сын тоже не плохой: лучше пусть пишет, чем пьет или играет в карты.
— Ну, работать, так работать! — крикнул Фишбейн Доде и снял с себя котелок и сорочку.
Он уперся руками в середину кровати, выгнул спину, и Додя пустил в ход японскую руку. Фишбейн ахал, охал, ухал, — спина его побагровела, и на ней заблестели капельки пота. У Доди устали руки, он дышал тяжелей отца, но изо всей силы растирал ребром японской руки отцовскую поясницу. Спина Фишбейна накалилась, от жара он подымал ногу и со стоном потрясал ею в воздухе. Измучившись, измучив Додю, он крикнул:
— Хватит! — и, откинув одеяло, полез на кровать. Он плотно закутался до подбородка и с шумом глотал воздух. Усталость спеленала его, и он, еле приподнявшись на локтях, велел Доде подбить подушку. Глаза его закрывались, и он повернулся на правый бок.
— Додя, иди есть, я оставила еду на твоем столе, — услыхал он голос жены.
— Арон, ты спишь? Тебе принесли письмо от Вахромева…
— Дадут мне уснуть? — с горечью спросил Фишбейн. — Я создан, чтобы работать днем и ночью. Сегодня срочное дело у Вахромеева, завтра у Каплуна, послезавтра у Петрова. Попробуй, скажи им, что устал, — они ответят: «Какой вы после этого председатель?» Председатель для них в роде нашей Луши: не пей, не ешь, не спи, а работай, не покладая рук!
Фишбейн вынул руки из-под одеяла, взял письмо, надорвал край конверта и вытащил мелко исписанный лист бумаги. Еще не дочитав до середины, он с удивлением произнес:
— Те-те-те! — и дойдя до последних строк, воскликнул: — Жена, сын! Господин Вахромеев едет совещаться в Париж и передает дом в полную собственность никому иному, как Арону Соломоновичу. Вот это я понимаю — партия! Это настоящая народная свобода!
Фишбейн осмотрел свой магазин, покопался на полках, погладил шелковое вымя и сказал:
— Временное правительство сделало выкидыш на восьмом месяце. Почему это правительство не временное и не выкинет на шестом? Новая власть — новые деньги — новый расчет! Давайте, немного подождем!
Если он сказал: «подождем» — кто скажет нет? Не его ли брат, Наум? Не приказчики ли?
Они все вздохнули, кивнули головами:
— Да!..
Фишбейн повесил на магазин новый замок и заставил сторожить штабных.
Собрание жильцов распустило охрану. Только Хухрину понизили жалованье и назначили его управляющим домом. В управлении он ничего не понимал, ходил по стопам Фишбейна и клялся честью офицера, что служит не за страх, а за совесть. Фишбейн зашел с ним в бывший штаб, сел на табурет и, расставив ноги, раскрыл перед штабс-капитаном золотой портсигар. Хухрин курил и уверял, что скоро бабахнут по большевикам, и от большевиков только дым пойдет. Фишбейн промычал:
— Гм! — и наклонился к Хухрину. — Когда?
Он выслушал все подробности, каждое слово разгрыз, как орех, — слова были пустые, и он выплюнул шелуху. Фишбейн верил, что большевики уйдут так же внезапно, как пришли. Но как довериться этому штабс-капитану? Недавно он шел за Николая, потом за Керенского, теперь за Фишбейна, и один бог знает, за кого он пойдет завтра. Фишбейн помнил, как Хухрин дежурил по ночам с дамами, смеялся с ними над его Цилечкой, и сам удивлялся себе: зачем он назначил природного ловеласа управляющим? Ведь у Фишбейна порядочный дом, а не персидский гарем. Он хотел обругать Хухрина, но побоялся: такой фрукт даст ему в морду, да еще на дуэль вызовет. Разве Фишбейн учился стрелять или фехтовать? Он еще раз протянул Хухрину раскрытый портсигар, штабс-капитан взял папиросу и стал обминать ее пальцами.
— Вы напоминаете мне Милюкова! Вы — замечательный политик! — похвалил Фишбейн штабс-капитана и хлопнул его по коленке. Я бы сказал: вашими устами да мед пить!
— Рад стараться, Арон Соломонович! — откликнулся Хухрин и тоже похлопал собеседника по коленке, как лошадь по шее. Фишбейну стало больно, но он улыбнулся.
Он, вообще, улыбался чаще, чем раньше, но сердце его билось тревожно: ему не выдавали из сейфа вещи, процентные бумаги и покупательские векселя. Он заходил с парадного хода, стучался с черного — ни гу-гу! Старые приятели пожимали плечами, новые, — кто знает, что сказали бы эти люди в кожаных куртках? Не из-за них же пропадать Фишбейну! И он отправил своего разведчика в банк.
Рэб Залман — старый шамес зарядьевской синагоги, он же — немного комиссионер, он же — немного сват… Что ни делает еврей, когда у него жена и пятеро детей? Каждый день рэб Залман приходил к Фишбейну, снимал в передней рыжий котелок и пальто, на котором были заплаты и не было ни одной пуговицы. Он шел на цыпочках по коридору, на ходу расчесывая бороду и стряхивая перхоть с бортов лоснящегося сюртука. Рэб Залман сгибал указательный палец, почтительно стучал в дверь кабинета и, услыхав отклик, протискивался туда боком. Он садился в кресло, справлялся о здоровьи хозяина, его жены, сына и рассказывал о своих мытарствах. Эти рассказы Фишбейн слушал до февраля; шамес навещал его вдвоем, втроем: то с посредником, то с нужным человеком, то с желающими купить вахромеевский дом. Фишбейн не обладал ангельским терпением и прямо сказал рэб Залману, что не намерен зря сорить деньгами. На другой день шамес принес вещи из сейфа. Цецилия надела старинные жемчужные подвески, заглянула в зеркало и расцеловала рэб Залмана. Он вынул записную книжку, перевел караты бриллиантов на золото, золото на николаевки, николаевки на керенки и высчитал свой куртаж.
— Слава богу, у вас перед пасхой будут деньги! — сказал Фишбейн, поторговавшись и отсчитывая деньги шамесу.
— Долгов у меня больше, чем денег, — возразил ему рэб Залман, пряча керенки в карман, — а денег у меня столько, сколько у нашего раввина свиней.
Получив вещи из сейфа, Фишбейн почувствовал себя на советской земле так же хорошо, как на романовской. В его квартире было пять комнат, комнаты были обставлены красивой мебелью: в спальне — красное дерево, в Додиной комнате — ореховое, в столовой — карельская береза, в кабинете — дуб, в гостиной — стиль ампир. На стенах в массивных золоченых рамах висели картины — большей частью копии с популярных картин, висели полки и полочки с фарфоровыми и бронзовыми вещицами. Среди вещиц была серебряная статуэтка богини Дианы, нагота которой приводила Цецилию в исступление, а Фишбейна в восторг. Он нередко отвинчивал голову, руки и ноги богини, мыл их и чистил мелом. В каждой комнате были свои гардины и занавески, была своя арматура: тюльпаны, люстры и ампли. В столовой стоял безрупорный граммофон, в кабинете — аквариум с золотыми рыбками, и в гостиной — рояль Генриха Циммермана. По заведенному порядку все это чистили, мыли и вытирали. Еженедельно полотеры вытряхивали ковры и коврики, наставляли баррикады из мебели и танцовали на одной ноге.
Жить да поживать Фишбейну, наслаждаться квартирой, мебелью и женой. Но объявили призыв Додиного года, и жизнь Фишбейна запрыгала, как телега по булыжникам. Куда только не водил и Не возил он своего сына? Он счет потерял и людям и деньгам. Он заставил бегать по городу рэб Залмана, и шамес показывал чудеса скорости и настойчивости. Фишбейн умолял Лаврова, как друг