— Я есть предс’датель интернасионалиш роте армэй — Ози Граур!
Столь важный титул произвел на Фишбейна впечатление:
— Чем чорт не шутит? Такая личность может пригодиться! — подумал он, проводил Траура до калитки и просил заходить запросто.
— Счастье твое, Арончик, что я осталась в живых! Меня чуть не застрелили, — рассказывала Цецилия, сморкаясь в платок. — Этот военный потребовал сливочного масла, а масла не было. Он вынул револьвер и велел лавочнику: или мне масло, или тебе пуля! Я испугалась и сказала: господин офицер! поверьте замужней женщине: масла нет! Бели вам до смерти хочется масла, идемте со мной, вы будете иметь масло!
Через три дня Граур пришел с женой. Сузи, — так звали ее, — была очень похожа на цыганку: бронзовая кожа, черные колокольчики волос, два глаза — две маслины, на шее бусы и на руках серебряные браслеты. Говор — гортанный; движенья — рывком; юбка, блузка, платок — красное, желтое и зеленое. Она бросилась на шею Цецилии и, целуя, благодарила за масло.
— Фрау Граур, — обратился к ней Фишбейн, взял ее за руку и подвел к высокой клумбе, — прошу вас выбрать цветочек! Вот этот прямо на вас смотрит! — он нагнулся и сорвал махровый левкой.
Сузи приколола цветок к поясу. Фишбейн покосился на террасу (Цецилия накрывала стол) и поднес руку Сузи к губам. На заднем дворе петух перекликался с курицей. Сузи захлопала в ладоши и потащила за собой Фишбейна. Он пошел за ней, подразнил петуха, — петух пригнул голову к земле и прицелился левым глазом. Фишбейн отогнал петуха, подошел к двери курятника, открыл дверь и ахнул: в углу на нашесте сидел Додя и кудахтал.
— Рекомендую, мой куриный поэт, — крикнул Фишбейн и в сердцах захлопнул дверь.
Сузи засмеялась, открыла дверь и вытащила за руку Додю. Он жмурился на солнце и объяснял, что собирает материал о куриной жизни. Они пошли в сад, Сузи села в гамак, Додя качал ее и смотрел, как взлетает ее юбка выше колен.
Можете ли вы скрыть что-нибудь на даче? Знакомые узнали, что в гостях у Фишбейна бывает большевистский комиссар, и потянулись к нему, как паломники на богомолье. Показывая острые зубки, Сузи напевала вполголоса романсы, и мужчины садились вокруг нее, как мухи вокруг капли меда. Женщины ухаживали за Трауром, давали целовать свой локоток и повыше локотка. Траур рассказывал о себе:
— Я имель добри слух и добри рука для мой музик! Не бываль шеловек, котори это не говориль. Я не хотель война, я хотель мир и виолин. Полицай ловиль меня и запираль, wie nennt man dass?.. тюрьма! Тогда я даваль шесни слово, — этот рука не берет виолин, этот рука берет браунинг. Я бежаль к румыниш революсионер, делаль прокламасси и говориль на фабрик… Меня хваталь сигуранса и хотель schiessen, да, убивать! Я бежаль на русски гранис и приходиль на геноссе Ротштейн. Геноссе Ротштейн писаль геноссе Свердлоф! Геноссе Свердлоф делаль орднунг геноссе Троцкий и мне даваль мандат!
Он вытащил из кармана мандаты, они были скреплены красными печатями с гербом, и советский герб испугал Фишбейна. Он прочитал один из них — пропуск в полевой штаб Революционного Совета, у него захватило дух, и он не знал: сидеть ему или встать? Еще хорошо, что из мандатов выпала фотографическая карточка, на которой улыбалась в купальном костюме Сузи. Фишбейн взял карточку, передал гостям, — Сузи погрозила ему пальчиком и покраснела. Он послал ей воздушный поцелуй и склонил голову на бок…
С этого вечера Трауры часто заходили к Фишбейну. Траур приносил скрипку, вытирал ее кусочком плюша, настраивал и, насадив сурдинку на подставку, играл. Сузи пела по-немецки, по-румынски, по-русски, а после ужина танцовала и учила танцам Додю. Цецилия сердилась:
— На кого ты тратишь деньги? — спрашивала она мужа. — На эту лахматундрию с выкрутасами?
— Ты ничего не понимаешь! — объяснил Фишбейн. — Теперь на первом месте знакомство с большевистским генералом. Раньше я страховался от огня. Почему мне не застраховаться от советской власти?
Траур принял Додю на службу в канцелярию. Она помещалась в вагоне первого класса, который стоял на запасном пути. Утром Додя перекидывал через плечо купальное полотенце и уходил на службу. Сузи махала ему рукой из вагона, подносила к губам Траура ладонь, и Додя провожал ее к реке. Дорога шла полем, и под ногами разбегались одуванчики, колокольчики и кашки. Сузи рвала цветы и, ущипнув Додю, убегала от него. Он догонял ее, робко целовал в плечи, — она подставляла губы. Они купались на открытом берегу: сперва раздевалась Сузи, и Додя закрывал глаза. Когда Сузи уплывала от берега, он сбрасывал с себя одежду и прыгал в реку. В реке качались кувшинки, над рекой звенели ласточки, и Додя говорил стихами.
Фишбейн не понимал, что происходит с Додей. Сын похудел, страдал головными болями, и под его глазами
.
синели круги. Фишбейн сводил его к доктору, а Цецилия до тошноты поила своего любимца сливками. По ночам Додя не спал, зажимал между коленями подушечку, и Сузи вставала перед ним — голая и красивая. У него пересыхало в горле, на ладонях выступал пот, и в сладкой бессонице он переживал шалости и ласки Сузи…
В магазин к Фишбейну пришел Лавров и сказал, что Петьку отправляют на фронт. Фишбейн попросил Траура, — Петьку перевели в комиссию по формированию интернациональной красной армии, и он получил месячный отпуск.
— Вот тебе крест, Арон Соломоныч, — проговорил Лавров, крестясь, — в долгу перед тобой! — и, уходя хлопнул Фишбейна по руке: — Здорово явреи делишки обделывают! Не всяк поймет, где вход, а где выход!
И, оглянувшись, он поманил пальцем Фишбейна и прошептал ему на ухо:
— Поговаривают, будто лавки хочут того, а?
Думал ли Фишбейн, что советская власть начнет такую заварушку? Он все свободные деньги всадил в большую партию тафты, рассчитывал осенью подработать, и вот — на тебе! На следующий день он бегал по городу, вертелся, как белка в колесе: искал выхода…
Фишбейн проснулся, вытянул руку из-под одеяла и взял карманные часы: было половина восьмого. Цецилия открыла глаза и нежно протянула:
— Арончик, еще совсем утро! Погрей мне спину!
Фишбейн откинул одеяло, вставил ноги в ночные туфли и воскликнул: Человека заживо грабят, а ей какое дело! Ей — погрей спину!
— Кто грабит? — спросила Цецилия, села на кровати, и чепчик ее съехал на бок. — Почему ты мне раньше не сказал?
— Сказал-мазал! — огрызнулся Фишбейн, надевая пикейную сорочку. — Поговоришь с этими махерами! Приехали в запломбированном вагоне, наговорили, наобещали, а теперь отбирают последнее! Ну, господа, Фишбейна голыми руками не возьмешь!
Он распахнул окно. Солнце, сверкающее, как медный чайник, обдало его золотым кипятком с головы до ног. Он оделся и прошел в комнату сына. Додя спал. Фишбейн сдернул с него одеяло и шлепнул рукой по мягкому месту:
— Вставай, Додька! Пора! Завтра успеешь выспаться! — утешил он сына.
Цецилия накрывала стол, на ней был розовый капот, и от нее пахло земляничным мылом. Вокруг террасы душистый горошек лез вверх по веревочкам, у ступеней жасмин осыпался белыми звездочками, и травы умывались росой. Фишбейн почувствовал прохладу и потер руки. Он сел с Додей за стол, они поели яичницы, выпили кофе, и Цецилия дала им с собой бутерброды, малосольные огурцы и ватрушки.
В поезде Фишбейн смотрел из окна. Ветер, — вот озорник! — свистел ему в уши и забирался в Додин рот. От вокзала Фишбейн нанял извозчика, поставил ногу на крыло пролетки, тыкал пальцем в спину извозчика, — извозчик нахлестывал лошадь. Фишбейна ждали у дверей магазина. Он отпер дверь. Наум, его жена, рэб Залман и Петька с шумом вошли в помещение.
— Ilia! — крикнул Фишбейн, — и, как дирижер палочкой о пульт, постучал аршином по прилавку. — Заприте дверь, завесьте окна и валяйте!
Он снял пиджак, жилет, спустил брюки, — жена Наума нырнула за прилавок. Он навертывал на себя кусок фай-де-шина, ему помогали, йотом он помогал другим, и только Наум, по причине разыгравшегося гемороя, не мог подняться со стула. Додя туго затянулся, ловил ртом воздух и подсматривал, как жена Наума, задрав юбки, обматывала себя тафтой. Рэб Залман накинул на нее непромокаемый плащ. Петька взял ее под руку, и они вышли из магазина. Они прошли мимо сторожей, наняли на углу Юшкова извозчика, и он повез их переулками к Никитским воротам. Такое же путешествие совершили все по очереди, и к вечеру в кабинете Фишбейна лежали лучшие сорта шелка, а в магазине — дешевый канаус, бракованный вельвет и линялый муслин. Наум занумеровал эти остатки, расценил и занес в товарную книгу.
Дома Фишбейн переметил товар, перебрал на счетах костяшки и, когда перебрался на самый верхний ряд, почувствовал себя миллиардером. Наум, наконец, вправивший непокорные шишки, хихикнул и даже пощекотал брата, но, конечно, так, чтобы он, помилуй бог, не рассердился. Наум имел право на одну треть. Фишбейн высчитал сумму пая и предложил:
— Плачу твою долю николаевками! Не выгодно? — он хлопнул рукой по плюшу. — Забирай твой товар и ломай себе голову!
Наум подумал, что ему все равно нечего делать с товаром: он до смерти боялся всяких неприятностей и предпочел бы все потерять, чем волноваться. Он поторговался, поежился и согласился.
В кухне, за печкой, в стене помещался дровяной шкаф. Рэб Залман и Додя вытащили дрова, постелили газету, положили товар, а сверху заложили его дровами.
— Фу-у! — вздохнул Фишбейн, разваливаясь в кресле и вытирая потное лицо. — Как с немцами воевал! Спасибо, что вы, рэб Залман, научили меня! Нам, николаевским, это и в голову бы не пришло! Двадцать лет я работал, как лошадь, имел приличную фирму, продавал товар и какой товар — цымес! И ни с того, ни с сего — все кидер-видер!
Тут в поле зрения Фишбейна попала рамка, из которой внимательно смотрел Керенский:
— Если бы он премьерствовал, — продолжал Фишбейн, взяв в руки портрет, — мы бы себе торговали и торговали! Скажите, какое равноправие! Эти голоштанники хотят сделать всех одинаковыми нищими! Они спросили меня, — хочу я быть нищим? А если я не хочу? Они взяли власть и пусть держат ее на здоровье…