Последнюю фразу Фишбейн произнес, шагая по комнате и размахивая руками. Рамка выскользнула из его рук, — Фишбейн ахнул и выругался. Рэб Залман сказал:
— О-ё-ёй!.. О-ё-ёй!.. нагнулся, собрал останки Керенского и опустил их в корзину для бумаги.
— О чем думают эти умники? — продолжал Фишбейн. — Они думают, что все купцы, как мой Наум, возятся со своими шишками! Извините, купцов не так легко прижать! Они обернут вас вокруг каждого пальца пять раз! Под купцовскую дудку плясал пристав, генерал-губернатор, сам Николай! Нашу песенку пели такие пройдохи, как Столыпин, Родзянко, Гучков, Милюков, — пальцев не хватит сосчитать! А вы? Что вы? Кто вы? — Фишбейн оттянул челюсть так, что суставы хрустнули. — Еще вопрос — кто кого?
Фишбейна не тревожили выстрелы левых эсэров, но он чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать с товаром? Если товар найдут, прощай денежки, прощай свобода, а, может-быть, жизнь тоже прощай! Фишбейн привинтил к дровяному шкафу кольца, повесил английский замок и строго-настрого запретил Луше подходить к шкафу. Это успокоило его не надолго: в городе шли обыски, каждую ночь его будили, и он, как председатель домкома, присутствовал при обысках, арестах и подписывал протоколы. Он немного привык к этим людям в кожаных куртках и научился, не впадая в лихорадку, разговаривать с ними. Но нет-нет, да подкалывала его мысль:
— А вдруг ко мне? Что тогда?
Он успокаивал себя:
— А Траур? А Додина охранная грамота!
И все-таки он думал, что хорошо бы товар продать по курсу дня, и так, чтобы ни одна живая душа не знала, чей товар и кто продает. Как же выполнить эту задачу? Он советовался с рэб Залманом, перебирал сотни планов и каждый раз приходил к фантастическому выводу: можно быть спокойным, если Арон Соломонович продаст всю партию Арону Соломоновичу, при чем ни продавец, ни покупатель не должны знать друг друга. Было от чего сойти с ума! Фишбейн злился на себя и после переезда с дачи ежедневно ссорился с женой.
— Ты меня уморить хочешь? — кричал он за обедом и потрясал руками. — Довольно мне твоего каширного сала! Вареное мясо — жирное, щи — жирные, отбивные — жирные: желудок вверх дном пошел!
Цецилия терпела и плакала. У нее и без того было много горя: Додю могли отправить на фронт.
— У меня сердце кровью обливается, — отвечала она мужу и вытирала посудным полотенцем глаза. — Что ты пристаешь ко мне со своим желудком? Пожалей меня, выпей прованского масла, говорят, от него хорошо слабит!
Фишбейн отмахивался от нее, уходил в кабинет и морщился от горьких размышлений. Когда Траур перебрался в Москву, Фишбейн зашел в канцелярию комиссии. Канцелярия помещалась на Покровке, в двухэтажном особняке. Особняк имел восемнадцать комнат, и в них стояла роскошная мебель. Траур усадил Фишбейна в кресло, зашагал от буфета к зеркалу, от зеркала к этажерке, от этажерки к шкафу и потом отправился в обратный путь. Путешествуя, он диктовал машинисткам, и они, как таперши, наигрывали на ундервудах рапорты, приказы и воззвания. Десятки иностранцев-красноармейцев ждали очереди, переводчики окружали их: звенела французская, румынская, итальянская речь, переламывались английские, латышские и польские слова. Два телефонных аппарата исходили звоном, и Траур то на одном, то на другом языке говорил с высокими учреждениями и лицами. Иногда Сузи высовывала голову из смежной двери (там была спальня) и звала мужа. Он прерывал работу, уходил в комнату, — канцелярия по инерции двигалась, стучала и говорила.
Фишбейн одобрил сотрудников, похвалил мебель, привел столяра, и столяр отполировал шифоньерку. Сузи благодарила Фишбейна. На ней было лиловое матинэ, — она протянула ему руку, широкий рукав соскользнул до локтя, и Фишбейн поцеловал розовую ямочку. Он расплатился со столяром, увидел, что Сузи разжигает на ломберном столе примус, и предложил:
— Почему вам не столоваться у нас? Цилечка будет очень рада. Вы всегда получите вашу рубленую печенку и самый сладкий флодн!
— Нам неудобно затруднять вашу супругу, — ответила Сузи и встряхнула кудряшками. — Я спрошу у Ози…
Траур выслушал жену, похлопал гостя по плечу:
— Ого! Геноссе Фишбейн liebeln с дамой, — воскликнул он и согласился обедать.
Что еще было нужно Фишбейну? Он дождался окончания занятий, сел вместе с Траурами в автомобиль. Ему было приятно, что красноармеец, нанизывающий на штык пропуска, превратился в перпендикуляр. Обеды Цецилии могли понравиться самому Ротшильду, — Трауры были довольны, и от всего этого дела страдал один Додя.
Он целые дни ездил по поручениям Траура, ходил в такие учреждения, названия которых отец произносил шопотом, и, чувствуя себя важной птицей, не раз говорил за себя и Траура «мы». Он носил серый, спортивный костюм, брюки галлифе, желтые ботинки по колени, имеющие тридцать два крючка и полуаршинные язычки. Он часто угощал Сузи обедами в кафэ поэтов, по пути читал ей свои стихи, и вот — о, этот папаша с его коммерческими делами! — всему конец! Теперь нельзя было ни рассказывать о величии Траура, ни передавать канцелярские сплетни, ни ухаживать за Сузи. Додя божился матери, что поедет на фронт и попадет в плен к адмиралу Колчаку. Цецилия не понимала, что хочет от нее сын, и просила мужа:
— Арон, поговори с Додей, он собирается, — не к ночи будь сказано, — итти на войну. Он совсем ребенок, может заразиться сыпняком, упасть с подножки, может голову сломать!
Фишбейн промолчал: ему было некогда. Он просил Траура устроить его на службу. Траур написал записки к военкомам, комиссарам, начхозам и рекомендовал товарища Фишбейна, как честного работника, стоящего на советской платформе. Фишбейн был убежден, что построит на этом бумажном фундаменте свое благополучие и ежедневно ходил по учреждениям. Мало ли людей ходило с такими же записками? Фишбейну предлагали место конторщика, заведывающего столовой, руководителя драмкружком, а по его специальности места не было. Через месяц Фишбейн потерял терпение. Он даже пропустил мимо ушей все, что рассказал ему Траур о революции в Германии.
— Какое мне дело до того, что император Вильгельм остался без трона? Я сам без места! — жаловался он жене. — Приехали неизвестные люди из Одессы, Смоленска, Грязовца, чорт знает откуда! И каждый сапожник, каждый портной стал комиссаром. Мне же, коренному москвичу, в Москве не находится места. Что я — интеллигент с протертым задом? Что я — за саботаж? Почему мне вместо службы и пайка дают карточку В?
Цецилия торопилась, — у нее была своя забота: Сузи просила приготовить вареники, а творога нигде не было.
— Как ты думаешь, сегодня не будет облавы на Сухаревке? — вдруг спросила она мужа.
— Что я — пророк, что ли? Хорошенькое дело: муж думает об обыске, а жена об облаве. Надо жить на белом свете?
Пришел Лавров, стряхнул с бобрового воротника снег и огорошил:
— Слыхали? Ночью нагрянули к Абрикосовым, что делалось, — уму непостижимо! Нашли три пуда золота! Петры, как положил старик в икону, — так все целиком взяли сукиновы дети!
— Что ты говоришь? — воскликнул Фишбейн и подумал: — Не надо волноваться, он, бог знает, что подумает! — и, нарочно зевнув, проговорил: — У меня ничего не найдешь! Вещи пропали в сейфе, товар реквизировали, если вот мебель! Пусть берут: себе дороже стоит!
Лавров отвел глаза и ухмыльнулся в бороду:
— У нас с тобой не найдешь! Не пальцем деланы!
Фишбейн поискал глазами Цецилию, ее в комнате не было: вязаная перчатка валялась на полу, и ключи покачивались в замке комода. Фишбейн вынул из ящика бутылку старой зубровки, откупорил и налил рюмку Лаврову.
— Будь здоров! — сказал Лавров, придерживая бороду рукой, и опрокинул рюмку в рот.
Он вытащил из кармана яблоко, закусил, налил вторую и продолжал:
— Дрова, дрова-то, не подступись: шестьсот рублев сажень, — сам накладывай, сам вези!
— Что они заботятся о жителях? — согласился Фишбейн, допивая первую рюмку, в то время, как его гость приступал к третьей. — Плевать они хотят на нас. Им нужен рабочий, крестьянин, красноармеец! А мы нужны Германии, Англии, Америке — всему миру нужны только не им!
— Погоди, каиново семя! — погрозился Лавров пальцем. — Не забудет мужик царскую смерть! Шалишь мамонишь! Потерпят, потерпят, да под задницу ко енкой, и поминай, как звали!
— Эх, Степан Гордеич, — возразил Фишбейн, чувствуя приятную теплоту в груди, — такие голяки на что хочешь пойдут, только бы власть удержать и крутить народ, как волчок!
— А я тебе говорю: плохо их дело! — настаивал на своем Лавров, хмелея. — Кабы хорошо было, не отымали-б у нас лавки. На бумажках да на пайках век не насидишься! Из дерьма, прости господи, пули не отольешь!
Бутылка была пуста, собеседники вспомнили о прошлом, Фишбейн опять торговал в Юшковом, Лавров — на Никитской, оба наживали, имели текущие счета в банках, и оставалось одно: построить по каменному домику…
Фишбейн рано проснулся. Его мучила изжога, он ходил в одной рубашке по спальне, пил боржом и завидовал крепко спавшей жене.
— За что только меня мучают? Что мне нужно больше других? Если бы меня по-хорошему попросили: «Отдай половину!» — разве бы я не отдал? Половины бы не отдал, а четверть отдал! Нет, четверть, пожалуй, не отдал бы, — пусть сами поработают! Но лишнее, наверное, отдал бы! Ах, товар мой, товар! — монотонно запел он, доставая из-под кровати ночную посуду: — Чтоб ты сгинул, мой товар!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Не на своей ли шкуре выучился Фишбейн приспособляться ко всем и ко всему? Он чуть ли не искренно обрадовался красному плакату:
Диктатура пролетариата — путь к социализму!
Фишбейн сменил пиджак «а толстовку, брюки на рейтузы, штиблеты на сапоги и зашагал по этому пути: он стал заведывать мануфактурной лавкой «Центроткани». Как тараканы из щелей, в лавку наползли бывшие хозяева и приказчики — наниматься на службу. В руках заходили аршины, на прилавках заструился ситец, бязь и миткаль, защелкали счеты, и в заборных книжках родились первые цифры. Фишбейн ходил с аршином, по привычке постукивал по прилавку и командовал: