— Отрезайте ровней! Не мните миткаль! Сверните мадеполам и положите на полку! Что вы кромсаете сарпинку? Это вам не колбаса!
Служащие прониклись к Фишбейну уважением. Некоторые пытались по старой памяти давать ему советы, но он сказал, что теперь не старый режим, и кто будет совать нос, куда его не просят, тот останется с носом. Делопроизводители, конторщики всех разрядов, машинистки получали мануфактуру по норме и за наличный расчет; начальство повыше, — конечно, если ему было угодно! — брало сверх нормы и в кредит. За какой-нибудь месяц Фишбейн приобрел сотни благожелателей, побывал у кого нужно в гостях и кого нужно принял у себя.
Жильцы быстро узнали, что Фишбейн незаменимый работник, и, встречая его, здоровались: такому человеку можно в день два раза поклониться! У своих дверей Фишбейн вывесил охранную грамоту, Цецилия убрала в сундуки вазы, статуэтки, картины, надела на мебель чехлы и пересадила золотых рыбок из аквариума в банку. Фишбейн снял с письменного стола серебряный чернильный прибор, снял ковер, и на те крючки, где раньше висели портреты Наполеона, Надсона и Керенского, повесил портреты вождей пролетариата.
— Арон, по моему, графа Толстого надо перевесить! — посоветовала ему Цецилия, стирая с портретов пыль.
— Какого Толстого? Что ты «е видишь, кого вытираешь! — удивился Фишбейн и подошел к портрету. — Это же известный большевик, Карл Маркс. При чем тут Лёв Толстой? У Лёвы Толстого борода идет в длину, а у Маркса в ширину!
Под вождями Фишбейн поместил портрет Траура и начальников «Центроткани». Сам он снялся в гимнастерке защитного цвета, увеличил портрет и скромно прибил его в угол. Рэб Залман посмотрел на портреты, отошел назад, прищурил глаз и пришел в восторг:
— Ой, господин Фишбейн! У меня язык присох к гортани, чтоб вы так жили!
Вошел Наум, покосился на рэб Залмана, вытер рукавом пот на лбу и сел напротив брата. Жизнь Наума выбилась из колеи, он не мог поспевать за людьми, и ему казалось, что они несутся рысью, галопом, вскачь — через барьер. Он не понимал, как можно жить, когда люди, как лошади, а лошади ломают ноги и околевают на улице. За старые делишки у него произвели обыск, и с тех пор он заболел автобоязнью: день и ночь стоял у окна и прислушивался, — не зафыркает ли на дворе грузовик? Он молился богу, потел и менял белье. Ночью измышлял такие ужасы, что голая жена вскакивала с кровати, выбегала в коридор и звала на помощь соседей.
— На тебе лица нет, — сказал Фишбейн. — В чем дело?
— Я совсем пропадаю! — признался Наум. — Я обливаюсь потом и схожу с ума! Что мне делать?
— Что значит: что делать? — проговорил Фишбейн, пожав плечами. — Приехали разные коммивояжеры и стали комиссарами. Люди для них вроде образчика: подошел — хорошо, не подошел — вон из прейскуранта! Это называется идея! И главное — отбирай, сажай, но живи сам! Ни себе, ни людям! У меня на службе коммунисты, — разве они живут? С голоду околевают, ходят в вонючих куртках, в обмотках! Что же удивляться, если порядочные люди бегут, куда глаза глядят!
— Я не знаю, может быть, мне тоже уехать? — спросил Наум и стал грызть ноготь. — Я бы очень хотел поехать в Палестину!
— В Палестину? — удивился Фишбейн. — Если бы я продал свой товар, я поехал бы в Париж, и только в Париж! Там Поляковы, Бродские, Жаботинские — сливки еврейского народа! Они дожидаются своего, — почему мне не дожидаться с ними? Что вы скажете на это, рэб Залман?
Рэб Залман взял кончик бороды в рот, пососал и выплюнул:
— Я скажу так, — слегка нараспев начал он, — умный банкир прячет свои деньги в разных сейфах: если в одном украдут, в другом останется. Господь бог видел, как бьют евреев, и спрятал их в разные страны: в одной убьют, в другой уцелеют!
Фишбейн улыбнулся:
— Оттого, что один еврей уедет, дело не изменится…
В дверь постучали.
…чего, чего, а евреев у нас хватит!.. Войдите! Войдите же!
— Можно? — спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату. — Я мимоходом, потолковать надоть!
— Милости прошу! — пожал ему руку Фишбейн и откинулся в кресло. — Вот, Степан Гордеич, мой брат собирается уезжать!
— А дозвольте узнать, в какие места изволят ехать?
— Куда может ехать еврей? В Палестину!
— Одобряю! — воскликнул Лавров и погладил себя по коленке. — Пущай русскай живет на русскай земле, агличанин на агличанской, а яврей на яврейской!
Наум догрыз ноготь, выбрал второй повкусней, и вдруг вспомнил, что не обедал:
— Не дай бог, чтобы вы впряглись в мою телегу! Я пойду к Цилечке, она меня покормит!
И он ушел, медленно шагая по прямой линии, как игрушечный человечек, которого завели на короткое время. Фишбейн посмотрел ему вслед и подумал:
— Хорошо, что я не такой! Неужели меня и такого шмендрика родили одни и те же родители?
Лавров пожалел Наума:
— Напужался братец, с чего так? — и спохватился:
— Дорогой, не возьмешь ли балыка, икры, семушки, молодцы привезли, а девать некуда?
— Почем?
— Сочтемся! Может ситчику или бязьки отрежешь, — жена с дочкой пообносилась!
Фишбейн подмигнул правым глазом:
— Отчего не взять — возьмем! Скажи Василию, он притащит!
Лавров встряхнул бобровую шапку и, надев, спросил:
— Слыхал, царское золото отдали немцам? А те своим большевикам по шеям наклали?
Фишбейн покачал головой.
— Ну, ладно, в другой раз! — пообещал Лавров и попрощался.
— Садитесь поближе, — пригласил Фишбейн рэб Залмана, когда закрылась дверь, — у меня есть дело: даст бог, мы заработаем!..
— Если бег захочет, — весело заговорил рэб Залман и поехал на стуле к столу, — так и метла выстрелит!
На каждой московской улице, на каждом углу — базар: торгуют пайковым хлебом, молоком, кашей, пирожками, кусочками сахара. Торгуют и следят, — не мелькнет ли вдали красная шапка милиционера. От милиции спасаются, как от дождя, — под ворота. Дождь пройдет, и опять за старое.
Узнаете ли вы сегодня рэб Залмана? Сегодня ни шабес, ни ёмтов, а на нем новый котелок, шуба с котиковой шалью, желтые лайковые перчатки, и шагает он не так, как раньше: несет высоко голову, не смотрит ни на кого и курит не какую-нибудь папиросу, — сигару курит рэб Залман! За ним по мостовой тащутся ломовые сани с упакованными кусками мануфактуры. В кармане у рэб Залмана нужные документы, тщательно написанные счета и даже немного денег. В лавке «Центроткани» его встречает Фишбейн:
— Здравствуйте, гражданин Залманайтис! Привезли?
— Насилочки уговорил их, камрад! Лупят себе и лупят цену! Иностранные люди!
Сегодня рэб Залман — литовский поданный. Он не жестикулирует: руки его в карманах шубы и, разговаривая, он хлопает полами шубы, как петух крыльями. Он отдает препроводительную, фактуру и счет и смотрит, как вносят и раскладывают куски. Фишбейн пробует на ощупь каждый кусок и записывает в книгу.
— Где ваши глаза были, гражданин Залманайтис? — говорит он. — Весь материал одного цвета! Вы об этом нас предупреждали?
Рэб Залман развел руками (точнее карманами шубы), и растерянно посмотрел на Фишбейна: это не входило в программу. Фишбейн предложил скинуть со счета, рэб Залман скинул, но попросил половину суммы выдать мукой. Фишбейн возразил, рэб Залман настаивал, и Фишбейн сдался. Мешки с мукой взвалили на те же сани, рэб Залман получил из главной кассы пачку денег, распихал их по карманам и попрощался. Товар рассортировали, каждый сорт положили на отдельную полку и на полки наклеили ярлычки с замысловатыми названиями. Бухгалтер раскрыл товарную книгу, поискал препроводительную и фактуру, не нашел, и заявил об этом Фишбейну.
— Я же вам отдал в руки! Посмотрите, может быть, в конторке лежит! — посоветовал Фишбейн, хорошо зная, что оба документа находятся у него в кармане.
В конторке ничего не нашли, стали вспоминать иностранное название учреждения, отыскали в главной кассе счет, — на счете не было названия учреждения, под счетом стояла неразборчивая подпись. Фишбейн доложил начхозу, начхоз поморщил лоб и отложил вопрос до доклада начальнику «Центроткани»…
Фишбейн, как на крыльях, прилетел домой. Цецилия потащила его в кухню, раскрыла дровяной шкаф, — в шкафу были аккуратно сложены мешки с мукой. На столе ребром стояли перевязанные пачки денег. Фишбейн пересчитал их, — все было цело. В столовой топилась кирпичная печка. Фишбейн открыл дверцу и бросил в огонь препроводительную и фактуру. Был ли кто-нибудь счастливей его в эту минуту?
На окне лежала повестка. Фишбейн распечатал ее: она была написана от руки, и на ней расплывались кляксы. Он прочел ее, скомкал, швырнул и растоптал ногой. Радость его унеслась, как щепка по воде. Он зашагал из угла в угол и на ходу наподдал повестку ногой.
— Додя! — крикнул он и, когда сын пришел, отделяя каждое слово, приказал: — Иди, созови комитет! Скажи, что я хочу устроить концерт! Ты удивляешься — с какой стати? Не удивляйся! Я сыграю им на дудл-мудл!
Отослав Додю, Фишбейн сел на диван и стал обдумывать свое положение:
— Допустим, я расскажу о повестке членам домкома. Что из этого последует? Разве это члены? Не члены, а пустое место! Вся их работа состоит в том, что они составляют банные списки и воруют из соседнего дома кирпичи для печки. Не только они: в соседнем доме такие же члены составляют подобные же списки и воруют кирпичи из вахромеевского дома. А этот дом засел у меня в печенках: дом принадлежит ни Вахромееву, ни домкому, ни жилотделу. Кому же принадлежит дом? Во всяком случае не тем двум маклерам, которые дали мне задаток и потом сквозь землю провалились? Но Фишбейн, все-таки — Фишбейн. Что скажу я, — может быть такой случай! — если Вахромеев вернется и спросит: «Как наши дела, Арон Соломонович?» Ведь такой скряга замучает до смерти: не то что деньги, кирпичи пересчитает!
Фишбейн плюнул, растер плевок ногой, встал с дивана и посмотрел в окно. На дворе стоял снежный болван, держал правую руку под козырьком, и рожа у него была, как у городового. Кирюшка вставлял ему в руку метлу, оступился и нырнул с головой в рыхлый снег. Фишбейн улыбнулся: не один ли Кирюшка живет без заботы?