Внезапно ей пришло в голову, что где-то здесь близко, на Фурштадской, есть родственники Ярославцева, к ним в дом он пошел ночевать в ту тревожную и счастливую их ночь. Как она сразу не подумала об этом!
Подгоняемая новой надеждой, Юлия быстро дошла до Кирочной и, чтобы сократить путь, направилась через проходной двор мимо кирки. Дверь в храм была открыта, и там шло отпевание. Юлия замедлила шаг: по ступеням спускалась с приличествующей медлительностью процессия. Несли гроб, в котором лежал офицер или, может быть, юнкер. Юлии не было видно ого лица, и она обошла толпу и заглянула в гроб, чтобы убедиться, что в нем не тот, кого она ищет. В гробу лежал офицер с костистым лбом и большими фиолетовыми глазницами. Юлия перекрестилась и пошла дальше, думая о том, что эта встреча не предвещает ничего хорошего.
Она пошла по правой стороне улицы к Таврическому саду и вскоре ощутила под ногами неубранный щебень и увидела дом с выбитыми толстыми стеклами парадного и вывороченными дверьми, со следами пуль на стенах. Дворник, стоявший в подъезде, сказал ей, что здесь именно жили Берги и в день восстания здесь схвачено много офицеров и отведено в крепость. На вопрос, остался ли кто-нибудь в доме, дворник отрицательно покачал головой и стал было расспрашивать, не родственница ли она будет Бергам, и уверять, что никакого такого имущества не сохранилось.
Юлия повернулась и ушла от него, подавленная.
Добравшись до угла, она вынуждена была присесть на каменное крыльцо у магазина Черепенниковых, так как силы изменили ей.
В этот день она вернулась домой поздно, ничего не узнав, и на другой день направилась в училище.
Здесь все еще носило на себе следы баталии, хотя со времени восстания прошло около трех недель. У ворот стоял солдат-часовой с кумачовым лоскутом на папахе. Он сказал ей, что убитых было много, «что эхтих, то и тех», и посоветовал ей походить по лазаретам: может, где и отыщется. «Говорят, будто в газетах было много объявлено об убитых», — сказал он также.
Юлия стала отыскивать газеты. Со сжавшимся сердцем читала она объявления в траурных рамках, боясь каждую минуту наткнуться на знакомое имя. Но судьба все еще щадила ее.
В Петропавловской крепости, куда Юлия поехала затем, ее охотно провели в группу арестованных юнкеров, и нашелся один юнкер из Павловского училища, который сказал уверенно, что видел Ярославцева во дворе, когда все уже было кончено и матросы строили арестованных в колонны.
— Их, скорее всего, отвезли в Кронштадт, — сказал он.
Но другие юнкера говорили, что убитых было много и что не все трупы можно было опознать. И возникшая было надежда вновь была поколеблена.
Вернувшись в полном смятении в Смольный, Юлия заметила необычайное оживление в вестибюле около комнаты коменданта. Тут толпилось много людей из охраны, в воздухе стоял запах пороховой гари.
Расталкивая собравшихся, в комнату прошел комендант. До Юлии донеслись слова «студент», «покушение».
В это время послышался чей-то возглас:
— Разойдись! Разойдись! Чего столпились?
Толпа отхлынула от дверей, и Юлия с изумлением и страхом увидела Ярославцева. Он выходил из комендатуры в сопровождении двух красногвардейцев с воронеными штыками на винтовках.
Ярославцев был в студенческой шинели, без шапки, и она даже в первое мгновение не узнала его, таким он показался ей осунувшимся и потускневшим.
Юлия вскрикнула и бросилась к Ярославцеву. Ее удержали.
Ярославцев взглянул на нее, и в мутном придавленном его взгляде не отразилось никакого порыва. Его подтолкнули сзади, и он пошел, наклонив голову, безучастный ко всему вокруг.
Юлия еле добралась до своей комнаты. Болезнь ее возобновилась с новой силой.
Дней через десять комиссар А. Г. Шлихтер, один из близких Ленину людей, был вызван Лениным в его кабинет. Ленин углубленно работал и даже не сразу заметил вошедшего к нему комиссара, который тихо приблизился к столу.
— Который теперь час, Александр Григорьевич? — спросил Ильич.
— Уже давно ночь, скоро два, — сказал Шлихтер, садясь к столу.
— Когда работаешь, время летит совсем незаметно, — сказал Ленин, отрываясь от своих бумаг и устало потягиваясь. — Я вот что хотел спросить у вас. Дней десять назад тут был задержан молодой человек, юнкер в студенческой шинели. Ну что он? Как? Вы, кажется, говорили с ним?
— Да, несколько раз. Он откровенно признался, что пришел тогда убить вас. Он вполне понимает свою тяжелую вину перед революцией и сознает, что заслуживает смерти. Хотя, конечно, в его годы особенно тяжела эта мысль…
— Это убежденный наш враг? — спросил Ленин.
Комиссар задумался.
— Видите ли, — сказал он наконец, — все объясняется тем, что этот юноша долгое время находился под влиянием своей среды. Ведь он совсем еще молод, ему неполных девятнадцать лет, и он только теперь начал прозревать.
— Я его помню, — сказал Ленин. — Когда он пришел ко мне, то очень волновался и был бледен. Я, признаться, подумал, не голодает ли он. Предложил пособие, работу. Он как-то странно взглянул на меня и вышел, почти выбежал. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… Что же он хочет?
— Жить заново, для революции, понять всю ее правоту.
Ленин, прищурившись, посмотрел на комиссара.
— А вы сами что думаете об этом?
— Я уверен в его безусловной искренности, — сказал Шлихтер. — И в то же время тяжесть его вины слишком велика. Он достоин смерти.
Ленин ответил не сразу.
— Вы в этом убеждены? Ведь если человек совсем молод и если очевидно, что он ничего еще не понял в нашей революции, — да и не мог понять, ибо ему мешала среда, — то теперь, когда он хочет во всем разобраться, разве нельзя дать ему эту возможность? Вы же сами говорите, что нет никаких сомнений в его искренности.
— Да, в его искренности я совершенно убежден, — твердо сказал Шлихтер.
Некоторое время Ленин сидел молча, глубоко задумавшись, но постепенно усталое лицо его осветилось, глаза живо сверкнули.
— Да, да, — весело, убежденно и с видимым удовольствием сказал он. — Пускай поживет юнец, осмотрится, поучится и подумает. Пойдите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения этого юноши[2].
Ярославцев был отпущен на свободу и стал вскоре одним из преданных революции работников. В конце двадцатых годов он закончил Промышленную академию и много сделал для возрождения нашей промышленности, хотя никаких особенно громких должностей не занимал. Впрочем, он несколько раз избирался членом Московского Совета.
Косицын так и не смог разделаться до конца со своими иллюзиями и заблуждениями тщеславного ума. Он погиб в 1921 году во время Кронштадтского мятежа, в котором принял участие. Берг эмигрировал за границу. Во время второй мировой войны он вернулся в Россию вместе с генералом Красновым и вместе с ним в 1947 году был повешен по приговору Верховного Суда СССР за сотрудничество с гитлеровцами.
Что касается Юлии, то она в те далекие дни стала женой Ярославцева. К сожалению, трудная, но и счастливая любовь эта длилась недолго: в 1919 году Юлия умерла от тифа.
СОЛДАТСКИЙ МИТИНГ
В огромном сводчатом зале казармы Семеновского пехотного полка набилось тысячи три солдат. Душно, пахнет сыростью и застарелым табачным дымом. А за мутными, пыльными окнами сияет безоблачный теплый апрельский день.
Озлобленные разрухой, голодом, изнуряющим страну, и тем, что все, на что они надеялись, свергая царский режим, оказалось пустой надеждой, солдаты теснятся вокруг стола, на который, как на трибуну, влезают ораторы. И ораторы кричат один за другим, что причина всех бед — большевики.
— Их немцы прислали! — хрипло, с кликушеской убежденностью вопит, взобравшись на стол, худой, с костистым лицом солдат, обнажая свои синие цинготные десна. — Мы тут мучимся, — надрывается он, — мы мучимся, а Вильгельм прислал сюда Ленина в запломбированном вагоне! Зачем это он его прислал, знаете вы? Небось и вагона не пожалел и с деньгами не посчитался. Людей мутить прислал! Вильгельм — он не дурак, он хочет нас голыми руками взять!
И, рванув тщедушную свою шинеленку, солдат вдруг с пронзительной, надрывной горькой тоской закричал:
— Не бывать этому! Не допустим! Бить их надо, большевиков! Бить!
Голос его сломился и замер под низкими казарменными сводами. Но столько было тоски, столько боли в этом слепом крике замученного войной человека, что весь набитый солдатами зал затих, будто прислушиваясь к этому тоскливому стону.
И сам цинготный солдат тоже замер на секунду, и блеклый взгляд его скользнул по окну, за которым (он почувствовал это каждым корешком волос, каждой порой тела своего и души) уже набухает где-то весенним теплом земля, и расправляются под солнцем оттаявшие озими, и проклевываются первые почки берез.
И солдат рванулся так, что голова его задергалась на тонкой, детски худой шее, и снова крикнул:
— Бей!..
И сразу рухнула тугая тяжелая тишина, и уже из тысячи глоток неслось утробное:
— Бе-е-й!
И зажатые в солдатских кулаках винтовки вскинулись над головами, и ярость исковеркала лица.
— Бе-е-й!
И кто-то уже шептал в углу про винные склады с недопитым царским вином, и стучали по лестнице кованые сапоги, и выволакивались тяжелые цинковые ящики патронных обойм.
В это время какой-то маленький веселый матрос с круглым свежим лицом вбежал с улицы и, не подозревая того, что тут происходит, радостно задохнулся от бега и будто одними только губами, одним сияющим блеском глаз произнес:
— Ленин приехал!
С выражением волевой сосредоточенности на лице, засовывая кепку в карман пальто, Ленин шел по узкому проходу среди солдат. Он ловил на себе цепкие, недружелюбные, настороженные взгляды, слышал глухое, напряженное дыхание толпы.