На данный момент дело обстоит так. Я обретаюсь в норе, у меня есть шкаф с четырьмя костюмами, есть книга Эльзы Моранте и пара других книг, которые я начал читать. Вот и все.
С самого начала я лелею соблазнительную мысль, которую мучительно хочется претворить в действительность: никогда не забирать из бокса находящиеся там вещи. Быть их обладателем, то есть считать себя таковым, преспокойно обходясь без них. Освободиться от них. Хватит платить за бокс каждый месяц. Пусть все остается там. Хватило нескольких дней, чтобы понять, что я не чувствую отсутствия этих вещей. Они мне не нужны. Там, например, почти все мои книги и все DVD, и если мне нужна какая-то книга или DVD, я могу попросить их на время у знакомых или купить. Плохо одно: ты берешь у кого-то книгу, покупаешь свитер, потом туфли. И вещей у тебя снова прибавляется.
У меня есть друг, который несколько лет назад пострадал от пожара: у него дотла сгорела квартира. С тех пор я наблюдаю за ним, стараясь понять, что он делает со своими вещами: пользуется ли ими, забывает ли о них, раздаривает ли налево и направо или просто не знает, где они? Он не дает себе труда вести им учет. После той ночи, когда все потерял, он пытался решить, считать ли случившееся катастрофой или мириться с последствиями пожара. Возьмем книги: я их одалживаю, помню, кому одолжил, получаю обратно. Он — другое дело: если у него и была привычка думать о вещах, то он от нее раз и навсегда отказался. В ту ночь он решил не иметь ничего, что не было бы временным.
Его теперешняя жизнь намного лучше моей. Вернее, была лучше моей до прошлой недели, потому что есть альтернатива пожару — Easybox. Есть выход из положения: не иметь ничего, то есть набить вещами картонные коробки и держать их в некоем месте за определенную месячную плату.
Вещи у тебя есть, и в то же время их нет.
Одним словом, я со всей очевидностью понял, что это освобождение. Я думал, что Easybox — место для хранения вещей, а на самом деле это слово может быть полным синонимом освобождения.
И окажись в свое время филиал Easybox в поселке Ачи-Трецца, жизнь семьи Малаволья[6] была бы счастливее.
Однажды мне звонит человек из «Ста авторов» — ассоциации, занимающейся вопросами кинематографа, — и спрашивает, уплатил ли я годовые членские взносы. Узнаю от него, что у них отметки об уплате нет, и говорю, что уплатил, предлагая: «Спроси у Кончетты». И как всегда, называя имя Кончетты, добавляю: «Кончетта — классная баба, правда?»
Может показаться, будто я спешу перевести разговор на другую тему, уклоняясь от вопроса о членских взносах, но это не так: уверен, что членские взносы я уплатил. Для меня важно сказать, что Кончетта — классная баба: я не хочу сказать, что она красивая, я хочу сказать, что она классная баба. Отчасти из вежливости, отчасти потому, что уверен в этом; человек из «Ста авторов» подтверждает: «Правда. Кончетта умопомрачительна». Он говорит «умопомрачительна» лишь потому, что не может произнести «классная баба», тогда как, по-моему, это одно то же.
Через несколько недель, зайдя как-то вечером в кафе, я оказался лицом к лицу с очень красивой девушкой, которая спросила меня: «Как поживаешь, Франческо?» Я поздоровался: «Чао!», и мое «чао» прозвучало радостно, потому что было обращено к очень красивой девушке, которая знала, как меня зовут, и вместе с тем в моем «чао» должна была слышаться недоговоренность, поскольку я понятия не имел, кто передо мной. Точнее говоря, мне показалось, что я вижу ее первый раз, хотя мы должны были быть знакомы, раз она назвала меня по имени.
Она все поняла и спросила:
— Ты меня не помнишь?
— Помню, — ответил я (ну не идиот ли?), — постой, помоги мне, а то в последнее время меня подводит память, и поэтому часто…
Не дослушав, она перебила меня:
— Я Кончетта.
Это была Кончетта. Та самая «классная баба».
А я ее не помнил. Не помнил, хоть убей.
Как только я слышу это имя, идет ли речь о «Ста авторах» либо о чем-то, имеющем к ним отношение или не имеющем, я всем говорю: «Какая классная баба Кончетта!», говорю о ней так, как будто все мои мысли — о том, чтобы переспать с Кончеттой. Но кто такая Кончетта, должен признаться самому себе, я не знал. И это не мешало мне столько времени утверждать, что я хочу Кончетту, хотя видел ее один-единственный раз и с тех пор думал о ней.
А Кончетта, разумеется, обо мне не думает. Да и с какой стати ей думать обо мне? Кончетта не говорит людям, которые звонят ей по поводу годовых взносов или еще зачем-то: «Какой классный парень Франческо!» или «Какой он умный!», «Какой симпатичный!». Ничего подобного: для Кончетты, когда меня нет, я не существую.
И тем не менее Кончетта помнит меня, а я ее не помню.
Помню только абстрактное представление о ней и слова «Кончетта — классная баба», хотя уже не знаю, зачем я их говорю. А может быть, они возбуждали меня, но при этом передо мной не возникал образ, который подтверждал бы мои слова или оправдывал мое возбуждение.
Было грустно сознавать это в присутствии красавицы Кончетты, грустно признаваться себе, что моя жизнь может теперь состоять из вещей, в которых я уверен и которые не имеют ничего общего с действительностью, грустно оттого, что я забыл такую красавицу. Потому что Кончетта не классная баба, она умопомрачительна. А я говорил, что она классная баба, потому что не помнил ее.
Когда я за рулем и никуда не опаздываю, я еду медленно и с удовольствием не подчиняюсь навигатору. Если женский голос говорит: «Через двести метров поверните налево», я поворачиваю направо. Если говорит: «Продолжайте движение прямо», я поворачиваю в другую сторону. Мне нравится провоцировать навигатор, заставлять его реагировать на мое непослушание. Но когда он приходит в отчаяние и испуганным голосом начинает говорить: «Через сто метров поверните назад, через семьдесят метров поверните назад, через пятьдесят метров поверните назад», я раскаиваюсь, сожалею, чувствую себя не в своей тарелке даже после того, как повернул назад.
В первую минуту я всегда бесконечно радуюсь победам слабых над сильными. Но едва успеваю обрадоваться, как меня охватывает глубокая жалость к сильным, которые намного болезненнее, чем слабые, переживают поражения.
Те, что говорят: «Ты сам хотел, чтобы тебя разоблачили. В глубине души хотел, чтобы разоблачили».
Все, кого разоблачили, хотели быть разоблаченными.
Одна моя приятельница сказала, что занимается йогой на свежем воздухе. И перед этим, спасаясь от комаров, опрыскивается «Аутаном».
Но совместимы ли йога и «Аутан»? Не взаимоисключающие ли это вещи?
Все детство наши чада участвуют в представлениях или выступают с разными номерами на Рождество, под Новый год или в летних лагерях.
Этому нет конца, и весь этот театр пора запретить законом.
Я долго тянул, пока наконец не решился показаться со своим геморроем проктологу. Иду в больницу, в которой, говорят, опытнейший главный врач.
Жду, когда меня вызовут. Вхожу. Главным врачом отделения оказывается пожилая женщина, а вместе с ней прием ведет молодая докторица. Они задают мне кучу довольно щекотливых вопросов и обсуждают между собой мои ответы, как будто главная хочет удостовериться в правильной реакции помощницы. Помощница выглядит способной ученицей.
Затем главная говорит:
— Сейчас мы вас осмотрим.
Мне предлагают спустить брюки и трусы, встать на топчане на колени и наклониться вперед. После этого пожилая женщина засовывает мне палец в задницу, а кроме пальца — не знаю, одновременно ли, но, по-моему, все-таки одновременно, — какую-то непонятную штуку, показывающую на экране что-то внутри меня.
Пока я со спущенными брюками и трусами стою на карачках, беспомощно уткнувшись лицом в топчан, женщины спокойно обсуждают, используя непонятные мне научные термины, мой диагноз и возможное лечение. Наступает минута, когда пожилая женщина говорит помощнице, что обнаружила подозрительное место, и добавляет:
— Теперь твоя очередь, — после чего вынимает палец, освобождая дорогу пальцу помощницы.
— Да, да, — соглашается та, — вы правы.
Я антиреакционер. Я верю в прогресс, верю, что все меняется к лучшему, всегда. Тут я фанатик. И готов спорить со всеми на любую тему, утверждая, что в прошлом нет ничего, что было бы лучше, чем теперь.
На самом деле по секрету скажу, что одна такая вещь все-таки есть, но в то же время я уверен, что никто не предложит мне эту вещь в качестве предмета для спора.
Штопор.
Штопоров наизобретали огромное количество: некоторые — с электрическим моторчиком, некоторые — с синей лампочкой, подсвечивающей пробку, некоторые вращаются, когда погружаются в пробку и извлекают ее из бутылки. Всякий раз, когда кто-нибудь, демонстрируя тебе очередную новинку, объясняет, как она работает, тебе кажется, что перед тобой чудо технического прогресса. Предлагающий познакомиться с этим чудом помещает его над бутылкой с вином, и если оно не работает, непонятно, путает ли что-то орудующий штопором человек или не работает техническая новинка. Выход из положения в этом случае один: выйти в кухню и найти старый штопор.
Когда я дома слушаю музыку и очередь в один прекрасный момент доходит до прекрасной по-настоящему песни, мне хочется, чтобы вместе со мной ее послушал еще кто-нибудь. Я встаю, ставлю ее с начала и с мнимым микрофоном в руке делаю вид, что пою ее на чьем-нибудь празднике, юбилее или в узком кругу. Я как бы посвящаю ее другу, женщине, в которую влюблен, дочке, жене. Я представляю себе и музыканта, аккомпанирующего мне, воображаю, как мы репетируем накануне, ищу по возможности низкую тональность, помогающую мне не слишком фальшивить. И под звуки песни уверенно пою сам, закрыв глаза и представляя себя там, где в эту минуту мне бы хотелось быть. Иной раз (почти всегда) перед тем, как поставить песню, я говорю несколько слов о ней и посвящаю ее определенному человеку. И затем начинаю петь, и при этом мой голос нередко прерывается от волнения.