На этой неделе я подписал три воззвания в поддержку культуры (порой противоречивых), два призыва в защиту демократии и один против отсутствия демократии (что, по-моему, одно и то же, но меня заверили в обратном), один против свободы — нет, за свободу, один касающийся женщин, но я не понял, в каком смысле, пять о пяти разных избирательных законах, три петиции за освобождение не знаю кого не знаю откуда, одну против домашнего насилия и одну в защиту разведенных отцов.
Теперь моя совесть чиста настолько, что можно смотреться в нее, как в зеркало.
Опубликовав исторический роман, писатели упорно призывают читателей понять, что речь в нем идет о современной Италии. И я начинаю читать их сочинение, страница за страницей усиленно стараясь угадать, на кого и на что авторы намекают. И наступает минута, когда я нетерпеливо захлопываю книгу с криком возмущения: «Но если они хотели писать о современной Италии, что им мешало писать именно о современной Италии?» Потом я раскаиваюсь, виновато думая, что, если бы родился раньше, я бы говорил это и об «Обрученных»[7].
Почему в англосаксонских странах все едят сникерсы, а у нас они, мягко говоря, не в почете?
Фильмы о подводных лодках.
В отсеках невообразимо тесно, не протолкнуться, подлодкам угрожают торпеды, члены экипажа выходят и спускаются внутрь исключительно через люк. Стоит нажать по ошибке не ту кнопку — а разных кнопок кругом тысячи, — и конец. В машинном отделении могут возникнуть проблемы, и только один предмет способен помочь в положении, чреватом катастрофой, — разводной ключ. В фильмах о подводных лодках все так или иначе вертится вокруг разводного ключа.
И фильмы, которые два часа кряду рассказывают тебе какую-то историю и кончаются не так, как ты ожидал.
Когда я сажусь на мотороллер, чтобы ехать в студию, мне хочется слушать по дороге музыку. Я вынимаю из кармана наушники. Провода спутаны настолько, что меня вот-вот задушат если не оба наушника, то, по крайней мере, один.
Приходится выбирать: распутывать провода или отказаться от музыки.
И каждый раз я отказываюсь от музыки.
«Слегка». Ответ, который я слышу, спрашивая: «Газированную или без газа?»
Давая интервью в девятнадцать лет, Миа Фэрроу сказала: «Я хочу сделать блестящую карьеру, выйти замуж за великого человека и прожить яркую жизнь. Нужно стремиться к лучшему: это единственное, что помогает преуспеть во всем».
В интервью, которое она дала в пятьдесят девять лет, Миа Фэрроу сказала: «Теперь я поняла: жить значит научиться переносить потери с самой благодушной покорностью и быть способными пользоваться всем, что предлагает жизнь».
В провинциальных городах всегда существует миф девушки. Время от времени миф меняется. В отрочестве моим мифом была Паола. Она была блондинкой с длинными гладкими волосами. При невысоком росте стройная и гибкая, как гимнастка. Но все это не имело значения: выбор пал на нее, она была девушкой-мифом и, значит, была прекрасна.
Обычно мы собирались на углу Корсо и виа Коломбо, напротив магазина готового платья. Она никогда не водила с нами компанию. Иной раз проезжала мимо на мотороллере с подругой, и кто-то, увидев ее издалека, говорил: «Едет». Сначала она ехала по Корсо, потом, сбавляя скорость, поворачивала на виа Коломбо. Это случалось три-четыре раза в неделю, но не больше одного раза в день. И все как один мы встречали и провожали ее восторженными взглядами. Если кто-то приходил позже, то всегда спрашивал: «Она уже проехала?» Или один из нас встречал вновь пришедшего словами: «Она уже проехала, и не думаю, что сегодня опять проедет». Мы никогда не говорили «Паола» — в этом не было необходимости.
Однажды я был у моей двоюродной сестры, которая дружила с Паолой. Паола поздоровалась со мной, спросила, как меня зовут. Я попробовал что-то сказать, но, говоря, смотрел в сторону, а когда бросал взгляд на Паолу, видел, что она тоже смотрит в сторону. Я делал вид, будто мне все равно, разговаривать с ней или нет, хотя на самом деле мне это было не все равно, но, думаю, она меня не слушала. Я понял, что пора уходить, попрощался с ними, Паола сказала: «Чао!» — и даже улыбнулась мне.
Компании на углу Корсо я вместо того, чтобы сказать, что познакомился с Паолой, сказал, что знаком с ней (то есть было время до знакомства и время после знакомства — теперь). Все обступили меня, спрашивая наперебой, сказал ли я ей, как меня зовут, как она выглядит вблизи, какой у нее голос. В ответ я уклончиво пожимал плечами. Я был единственным, кому повезло познакомиться с ней, и это позволяло мне смотреть на остальных свысока. Они пытливо смотрели мне в глаза, спрашивая: «Ты правда с ней знаком? Не врешь?» Но они знали, что я говорю правду: это была такая значительная новость, что ее нельзя было придумать.
— Если так, — сказал один из них, — в следующий раз, когда она будет проезжать, останови ее и предложи постоять с нами на углу.
Я немного испугался, не зная, соглашаться ли мне, но выхода не было.
— Хорошо, — согласился я.
И дня через два, когда все, не говоря уже обо мне, сгорая от нетерпения, ждали, когда мимо будет проезжать Паола, кто-то наконец закричал:
— Едет!
Все мы повернулись в нужную сторону и увидели ее лицо, обрамленное длинными светлыми волосами. Она ехала на мотороллере, за ее спиной сидела подруга, и мои друзья подтолкнули меня к краю тротуара, чтобы Паола заметила меня, но она, как ни в чем не бывало сбавив скорость, уже поворачивала на виа Коломбо, и тогда я поднял руку и скорее сказал, чем крикнул: «Чао, Паола!», как будто хотел сказать: «Остановись, это я, Франческо». Паола посмотрела на меня, удивленная, что ее окликнул кто-то из компании на углу, где мы, затаив дыхание, обычно стояли, чтобы ею лишний раз полюбоваться. Но это не помешало ей свернуть, как всегда, на виа Коломбо и исчезнуть из виду.
Я повернулся к товарищам. Они молча смотрели на меня. Кто-то из них покачивал головой.
— Но она мне улыбнулась, — сказал я.
Не уверен, что она действительно улыбнулась мне, может быть, это мне только показалось, но что сказано, то сказано.
Почти все говорили, что она и не думала мне улыбаться. Однако двое, то ли потому, что так им тоже показалось, то ли из жалости, поддержали меня. Сомнение, впрочем, возникло у всех.
«И вовсе ты с ней не знаком», читал я в их глазах.
— А вот и знаком! — злился я.
Они тоже злились, и напряжение нарастало, пока один из моих товарищей, словно обезумев, не закричал вдруг:
— Она едет обратно! Едет обратно!
Мы дружно повернули головы и увидели, что Паола снова едет по Корсо и вот-вот проедет мимо нас. Насколько мы помнили, такого никогда не бывало. Все подумали, что она вернулась потому, что я ее окликнул, и поверили в мое с ней знакомство. Неудивительно, что мне хватило смелости подумать: «Она никогда не возвращалась, а сейчас возвращается, потому что я поздоровался с ней». И я понял, что на этот раз утру своим товарищам нос, обязательно утру.
Я выхожу на мостовую, и часть моих друзей следует за мной, так что вместе мы занимаем едва ли не половину улицы: я впереди, а друзья чуть сзади. При виде меня с друзьями Паола сбавляет скорость.
Я поднимаю указательный палец и с неожиданной для себя уверенностью отрицательно машу им, окруженный друзьями. Паола медленно проезжает рядом, почти задевая меня, и я, бесстрашно продолжая махать пальцем, успеваю громко, очень громко упрекнуть ее: «Паола, ты могла бы остановиться, когда я поздоровался с тобой».
Не отвечая, Паола, как и всегда, повернула на виа Коломбо. Только мы ее и видели.
Мы с женой, перезнакомившись, наговорившись и подружившись с другими родителями за все годы детского сада, начальной и средней школы нашей дочери, однажды вечером поклялись, что в случае второго ребенка не пророним ни слова ни с кем, не будем участвовать ни в одном школьном мероприятии и не подумаем ходить на дни рождения одноклассников. Для всего этого лучше мы купим бебиситтера, именно купим, чтобы он навсегда стал нашей собственностью.
Потом мы узнали, что бебиситтера не так просто купить, и моей жене пришлось вступить в разговоры с другими родителями и пойти на первые дни рождения. Она сказала, что неправильно избегать этого и в случае второго ребенка. Мы знали, что это неправильно, я был согласен с ней, даже когда мы клялись, но мы все равно поклялись. Благодаря верности клятве мне удалось, когда сын пошел в детский сад, пропустить в первый год кучу дней рождения. Но настал день, когда жена не могла, бебиситтера у нас не было, другие родители, отвозившие заодно нашего сына, на этот раз отвезти его не могли, так что ехать с ним пришлось мне.
С мрачным видом я появился на этом дне рождения в парке виллы Челимонтана, посмотрел по сторонам и понял, что день рождения там не один, а целых три. Моему сыну было три года, дети в этом возрасте ведут себя странно, и он испуганно остановился как вкопанный: несмотря сначала на мои уговоры, а потом и на легкую встряску, он не мог указать мне, к какому из трех праздников имеет отношение.
Наконец он взял у меня из рук подарок и положил его к другим подаркам одного из трех праздников, ближайшего к нам. Аниматор усадил его и начал игру. На двух других праздниках происходило то же самое.
Родители, оказавшиеся на этом празднике (не уверен в правильности нашего выбора), переговаривались между собой, смеялись и поглядывали на меня с любопытством, поскольку никогда раньше не видели, и я не мог понять, видели ли они меня впервые потому, что я избегал их все эти месяцы, или потому, что их дети были из другой группы, из другого детского сада, из другого района.
У меня по-прежнему было каменное лицо, выдававшее очевидные признаки мизантропии. Я ограничился подобием общего поклона издали и все оставшееся время держался в стороне, звоня по телефону или делая вид, что звоню, и глядя на детей так, будто исследовал детское поведение на праздниках. Это объяснялось не тем, что я, оказавшись среди других родителей, не хотел познакомиться с ними, но страхом: а вдруг все поймут, что я перепутал праздники? Помимо всего прочего, мне казалось, что родители детей, которые участвовали в двух соседних праздниках, смотрят на меня так, как будто узнали меня или моего сына. Впрочем, я в этом не уверен: они были далеко. В любом случае у меня создалось впечатление, что то же самое происходило с родителями на каждом из двух соседних праздников.