«Да-да, отец, я приду сегодня ночью. Не бойся, когда я постучусь в окошко, это не москро[100], ха-ха… Чёртовы овцы! Кыш! Кыш! Но к чертям всё это! Сегодня последний день! Пускай ходят где хотят. Завтра вечером я в городе, а потом в синее море. Ура, мой boy!»
XXI
Когда наутро обитатели Хове собрались косить, Каролуса нигде не было. Энок был спокоен: «Он наверняка вернётся». Но когда они пришли домой и, позавтракав, точили косы, явился Хельге Корнелиус, который как раз той ночью вернулся с военных сборов в Кристиансанне. Хельге рассказал, что ночью, в полдвенадцатого, видел цыгана, с двумя мешками, спешившего на юг к Рамстадской пустоши.
Энок сперва не мог в это поверить. Это было невозможно. Каролус не мог сбежать. Он вернётся. Вечером он будет здесь. Исполненный раскаяния и молитв.
Он не мог так отблагодарить за то добро, что ему сделали. Так долго Энок работал над ним, и с таким терпением, всепрощением и мудростью… И так хорошо Каролусу было здесь; всегда ему готов был стол; ни одного дурного слова; во всём опека и надлежащий уход, как будто он был законным ребёнком в этом доме… И не будь он цыганом, он никогда бы не отблагодарил таким образом.
А вечером явился Томас-цыган. Он затянул жалобную песню «о том несчастье, что произошло», и принялся честить Каролуса всеми высокопарными словечками, какие мог придумать. Воистину, «Люксифер» вселился в парня, если Томасу будет позволено употребить такое ужасное слово. «И я, и его мать делали всё, что были в состоянии, дабы напомнить ему о его предназначении и долге; да, и я, в ничтожестве своём, — да проклянёт меня Господь! — даже применял насилие, супротив моей плоти и крови; но он лишь ожесточился и отстранился настолько, что только и хотел удрать в море. Сегодня он сбежал в город и хочет наняться на судно; и я умоляю вас, Энок, дабы вы, в нашей скорби и опечаленности, не сердились на нас за это».
Теперь всё было ясно. Энок молчал и выглядел суровым.
Это была благодарность. Отправился ли парень бродяжничать или ушёл в море — всё равно. В любом случае, он погубил свою душу.
Как же теперь будут смеяться над Эноком дети мира сего! «Поделом, это ему награда за его возню с бродягами!» Все, кто были против него в школьной комиссии, когда он пытался помочь Томасу-цыгану с жилищем, теперь будут думать, как нехорошо это было с его стороны: «Теперь он добился своего. Зачем он притягивает сюда к нам весь этот сброд?» И пастор скажет, посмотрев на Энока: «Ты, пожалуй, обращался с ним несправедливо, мой дорогой Энок». А Ларс Нордбраут и его друзья на своих собраниях будут вздыхать и твердить, будто Энок Хове, пожалуй, не столь умён, как подобает.
Энока охватило холодное, неодолимое ощущение, которое он называл «ревностью». Это чувство больше всего он испытывал по отношению в пастору, который обманул его, призывая помочь Томасу. Не будь у Томаса жилища, Каролус бы не сбежал. Пастор был виновником всей этой путаницы. Он продался суетному миру; не из любви к Богу он сделал это, но из жажды мирской славы; он хотел заслужить одобрение у сильных мира сего. Хитрыми словами он одурачил Энока, а тот сделался орудием не Бога, но пастора; а теперь пастору честь и хвала, а Эноку — позор и наказание. Он так расстроился, что не ходил в церковь два воскресенья подряд.
Тех, кто имеет власть, следует опасаться. Теперь пастор придумал нечто новое: он хотел, чтобы в школах занимались по хрестоматии Йенсена[101]. Энок посмотрел эту книгу и жутко рассердился. Стишки и разная чепуха, даже сказки, и что хуже всего: злоупотребление именем Господа! — и это пастор душ собирался предложить школам! Когда осенью этот вопрос обсуждался на заседании школьной комиссии, пастор был прямо-таки ошеломлён: верный ему Энок Хове моментально сделался вождём оппозиции.
Торкель Туаланд был прав: с чиновниками надо держать ухо востро. Они старались только ради своей славы и вознаграждения и не беспокоились ни о Господе Боге, ни о людях. Энок зашёл так далеко, что даже выписал новую йобекианскую[102] газету; она была единственной, в которой говорили правду — впервые со времён Тране, как сказал Торкель. Целых полгода Энок получал «Народную газету». Потом он отказался от подписки, ибо в ней слишком часто злоупотребляли именем Божьим. Но в остальном Йобек был прав; в следующий раз, когда будут выборы, Энок не станет голосовать ни за пастора, ни за ленсмана[103].
…После жаркого лета наступила холодная осень и суровая зима. Снега было столько, что занесло все дороги; раз за разом их приходилось расчищать. Снег пролежал несколько месяцев.
Потом пришла оттепель и грязь, со слякотью и холодным дождём. Норд-вест свистел в углах дома, с рёвом и шумом; небо висело, свинцовое и неприступное, и солнце надолго спряталось за тучи. А вечерами, когда ветер стихал, дом наполнялся шумом моря.
Энок чувствовал, что его раздражение стихло; более тяжкие мысли одолевали его.
Пожалуй, не на пастора ему нужно было сердиться. Пастор ответит перед своим Судией, а Эноку нужно подумать о себе самом.
Он занимался молотьбой и думал, каким скудным был урожай в нынешнем году. Ещё хуже, чем в прошлом — в закромах было не больше половины по сравнению с обычным. За что же Господь наказывал его, как в одном, так и в другом?
Он был твёрд в своей христианской вере, как никогда. Он изнурял душу всенощными и молитвами, а плоть — постом и тяжёлой работой; трудился больше, чем нужно; «нам следует распять свою плоть». Какие только страдания не выпали на долю Христа! А ведь Он был безгрешен! И мы, грешные, заслужили большего. Энок изнурял себя самого и всех домочадцев. Мы были чересчур ленивы и самоуверенны, и плотские желания в нас окрепли — потому десница Божья была столь сурова к нам. Назад, назад к первой любви![104]
Подобно Давиду, Энок день и ночь размышлял над Законом Божьим[105]. Что надлежит ему сделать, дабы просто смириться перед Господом и вернуть тот забытый детский покой и мир? Энок вернулся к своим прежним обычаям, в большом и в малом. Но мысли его оставались тяжёлыми и мрачными.
В этот раз Господь вновь отверг его жертву. Просто-напросто взял и отбросил её. Не захотел благословить его усердия, не слышал его молитв; выбросил всё, как бесполезный хлам, и выставил Энока на позор и посмешище для всего народа. Должно быть, что-то здесь не так!
Однажды вечером, в конце зимы, Энок рубил мясо в сарае, и вдруг словно искра озарила его: Господь не принял его жертв, ибо то не были жертвы.
Он лгал и обманывал себя, называя это «жертвами», ибо он жертвовал не из любви. В самых потаённых уголках сердца своего он надеялся получить за это вознаграждение. Энок втайне полагал, что если он «жертвует» чем-либо для бедных, то Господь «благословит» его в других делах, но «благословение» было лишь красивым словом, означавшим «награду».
Он бросил работу и застыл, ошарашенный. Что с ним? Разве он был чадом Божьим? В кромешной тьме плотских побуждений жил он и всё же позволял себе надеяться на спасение; разве всё это — не вздор, не наваждение, не бред?
Испуганный и обеспокоенный, Энок вспомнил всю свою жизнь. Одно было хуже другого.
При всём своём отречении от мира он всё же любил его. Он видел себя в городе, куда он ездил за покупками, торговался с базарными бабами и привирал так, чтобы сэкономить половину скиллинга на фунте масла или бочонке муки. Всегда он хватал всё, что можно, хотя знал, что ему хватило бы меньшего; а они вечно препирались из-за мелочей, хотя частенько оказывались в проигрыше. А Энок, лжец, обманщик и вор, ходил и радовался, благодаря Бога, если ему удавалось кого-нибудь надуть; а увещевания Святого Духа он гнал от себя прочь. И как он раньше об этом не задумывался!
Или, когда он заседал в комиссии помощи беднякам и соглашался с тем, что тому-то и тому-то несчастному следует отказать в помощи «во избежание последствий», как выразился пастор… разве не говорил Иисус, что нам следует помогать всем, кто просит нас об этом? Да, «кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду»[106]… А мы спорим из-за каждого скиллинга; пускай народ голодает и мёрзнет, зато мы имеем возможность сэкономить. Что скажет тебе Иисус, когда придёт твой день? «Алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили меня; идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…»[107]
А в школьной комиссии, разве он не помогал пастору в том, что на самом деле ему было не по душе, дабы заслужить похвалу и репутацию образованного человека? Разве он не искал славы мирской больше, чем Божеской, сотворив себе кумира в лице пастора? Но «который надеется на человека и плоть делает своею опорою»…
И как часто он стыдился на людях признать имя Иисуса, а ведь сказано: «Кто постыдится признать Меня в роде человеческом, того и Я постыжусь признать пред моим Отцом Небесным»…[108]
Энок выносил себе один приговор за другим, а дьявол хохотал в углу. «В больших делах ты вёл себя, как дитя мира сего; но в малых же, о которых, как ты знаешь, Бог не столь беспокоится, ты был горазд «жертвовать»! «Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя; они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. Не носите больше даров тщетных; курение отвратительно для Меня; и когда вы простираете руки ваши, я закрываю от вас очи Мои: руки ваши полны крови!»[109]
Энок бормотал что-то ещё, выбросил руку в сторону, как будто хотел вышвырнуть себя вон, и в то же время громко щёлкал пальцами. Потом вздрогнул; оглянулся, не слышит ли его кто… собрался и вышел.