Пришла мать Сесилия. Ее привычная деловитость успокаивала. Настоятельница встала на колени у тюфяка, послушала сердце и дыхание Эдмунда, пощупала запястье и дотронулась до лица.
– Принеси одеяло и подушку, – сказала она сестре Юлиане, – и сходи за кем-нибудь из монахов-врачей. – Потом встала и посмотрела на Керис: – Это удар. Он может поправиться. В наших силах лишь поудобнее его положить. Врач скорее всего посоветует пустить кровь, но в остальном единственным лекарством остается молитва.
Этого Керис было мало.
– Я схожу за Мэтти.
Девушка выскочила из госпиталя и устремилась через ярмарку, вспоминая, что точно так же бежала год назад, когда истекала кровью Гвенда. На сей раз плохо стало ее отцу, и Керис ощущала иную разновидность испуга. Она очень переживала тогда за подругу, но теперь будто рушился мир. От страха, что отец может умереть, возникло жуткое наваждение, знакомое по сновидениям, – словно она стоит на кровле Кингсбриджского собора и спуститься вниз может, только спрыгнув.
Бег по городским улицам немного успокоил, и у дома Мэтти девушка уже овладела собою. Мэтти наверняка знает, что делать. Скажет: «Я уже такое видела, знаю, что будет дальше; вот лекарство, которое поможет».
Керис постучала и, не дождавшись немедленного ответа, в нетерпении рванула дверь. Та оказалась открытой. Она ворвалась в дом с криком:
– Мэтти, идем скорее в госпиталь, мой отец захворал!
В передней комнате никого не было. Керис отдернула занавеску на кухню. Тоже пусто. Девушка не сдержалась и громко посетовала: «Ну почему тебя нет именно сейчас!» Осмотрелась, пытаясь отыскать хоть какой-то намек относительно того, куда могла подеваться Мэтти, и лишь теперь заметила, насколько нежилым выглядит помещение. Кувшинчики и флакончики пропали с полок, исчезли пестики и ступки, которыми Мэтти растирала снадобья; сгинули котелки для варки и ножи для трав. Керис вернулась в переднюю часть дома и не увидела личных вещей Мэтти: шкатулки для шитья, полированных деревянных чашек для вина, вышитой шали, украшавшей стену, резного костяного гребня, который знахарка берегла как зеницу ока.
Мэтти все собрала и ушла.
Керис догадывалась почему: наверняка услышала про вчерашние расспросы Филемона. По обычаю церковный суд собирался в субботу ярмарочной недели. Всего-то два года прошло с тех пор, как на нем осудили Полоумную Нелл по вздорному обвинению в ереси.
Мэтти, конечно, никакая не еретичка, но это трудно доказать, в чем сполна удостоверились множество пожилых женщин. Она прикинула, должно быть, каков будет исход суда, и эти мысли побудили ее к действиям. Никого не предупредив, она сложила вещи и покинула город. Наверное, нашла какого-нибудь крестьянина, который возвращался домой, распродав товар, и подсела к нему в повозку. Керис представила, как Мэтти уезжает на рассвете: сундучок с вещами под рукой, капюшон плаща надвинут так, чтобы не было видно лица. Никто никогда не узнает, куда она делась.
– Что же мне делать? – обратилась Керис к пустой комнате.
Мэтти лучше всех в Кингсбридже знала, как помогать больным. Хуже мгновения, чтобы исчезнуть, она и придумать не могла: именно когда Эдмунд без сознания лежит в госпитале. Керис была близка к отчаянию.
Она присела на стул Мэтти. Грудь ее до сих пор бурно вздымалась после бега. Хотелось, конечно, ринуться обратно в госпиталь, но в этом не было ни малейшего смысла. Так отцу не поможешь.
«В городе должен быть целитель, – подумала она, – причем такой, который полагался бы не только на молитвы, святую воду и кровопускание, а человек, прописывающий заведомо действенные средства». Сидя в пустом доме Мэтти, Керис вдруг поняла, что всего один горожанин годится на такое, всего один знаком с заветами знахарки и верит в их целебную силу. Этот человек – она сама.
Мысль озарила ее словно ослепительный свет откровения; она сидела не шевелясь и размышляла о возможных последствиях. Она знала рецепты основных настоев Мэтти – для снятия боли, для промывания ран, для понижения жара и для вызывания рвоты. Ведала, для чего нужны самые распространенные травы: укроп – от несварения желудка, фенхель – от жара, рута – от вздутий в животе, сердечник – от бесплодия. Знала и средства, к которым знахарка никогда не прибегала: припарки из навоза, компрессы с золотом и серебром, куски пергамента со стихами из Писания, которые полагалось привязывать к немощной части тела.
Кроме знаний у нее было чутье. Так и мать Сесилия говорила – настоятельница ведь едва не умоляла Керис податься в монахини. Что ж, в монастырь она, конечно, не пойдет, но может, пожалуй, заменить Мэтти. Почему бы и нет? С суконным делом вполне справится Марк-ткач – основная работа уже выполнена.
Можно поискать других знахарок – в Ширинге, Винчестере, может быть, в Лондоне, порасспрашивать их, что от чего помогает, а что не годится. Мужчины неохотно рассказывают о своих ремесленных навыках – «тайнах», как они их называют, будто в способе дубления кожи или в том, как подковать лошадь, заключается что-то сверхъестественное, – но женщины обычно готовы поделиться знаниями.
Нужно будет, кстати, почитать древние тексты монахов. Наверняка там найдется зерно истины. Может, чутье, о котором говорила мать Сесилия, позволит извлечь из монашеского многословия что-то разумное.
Она наконец встала и вышла из дома Мэтти. Обратно Керис шагала медленно, опасаясь новостей из госпиталя, почти смирившись с неизбежным. Будь что будет: отец либо поправится, либо нет. Оставалось лишь повторять себе, что впредь, когда кто-либо из близких заболеет, она сделает все возможное для их исцеления.
Глотая слезы, она протолкалась через ярмарку к аббатству. Вошла в госпиталь, страшась даже посмотреть на отца. Приблизилась к его ложу, вокруг которого толпились люди: мать Сесилия, Старушка Юлия, брат Иосиф, Марк-ткач, Петранилла, Элис, Элфрик.
«Чему быть, тому не миновать», – подумала Керис, дотронувшись до плеча сестры. Та отодвинулась, пропуская. Керис увидела отца.
Он был жив, даже в сознании, хотя выглядел изможденным и очень бледным.
Эдмунд посмотрел на дочь и слабо улыбнулся:
– Боюсь, я вас напугал. Прости, моя дорогая.
– Слава богу. – Керис разрыдалась.
В среду утром Мерфин подошел к лотку Керис в сильном смятении.
– Бетти Бакстер только что задала мне странный вопрос. Она хотела знать, кто выступит против Элфрика на выборах олдермена.
– На каких еще выборах? Олдермен – мой отец… Ой! – Девушка поняла, что происходит. Элфрик убеждал горожан, что Эдмунд слишком стар и болен, а городу нужен новый олдермен. И сам метил на это место. – Нужно рассказать отцу.
Они вышли с ярмарки и пересекли главную улицу. Эдмунда перенесли домой накануне днем. Он ворчал – совершенно справедливо, – что в госпитале ему ничем не помогли, лишь пустили кровь, отчего стало только хуже. Ему постелили в передней на первом этаже.
Этим утром он полулежал на куче подушек и казался таким слабым, что Керис задумалась, стоит ли беспокоить отца новостями, но Мерфин уже сел рядом и принялся выкладывать.
– Элфрик прав, – сказал Эдмунд, когда юноша закончил. – Посмотрите на меня. Я сижу-то с трудом. А приходской гильдии нужен сильный вожак. Такой пост не для калеки.
– Но ты скоро поправишься! – воскликнула Керис.
– Может быть. Однако я старею. Ты, верно, заметила, каким рассеянным я стал. Постоянно что-то забываю. А за переменами на рынке шерсти и подавно не уследил, отчего в прошлом году потерял много денег. Хвала Всевышнему, нас спасло твое алое сукно. Но это твоя заслуга, Керис, не моя.
Она, конечно, все это знала, но смириться не могла.
– Значит, ты намерен просто так уступить Элфрику?
– Вовсе нет. Это будет сущее бедствие. Он же глядит в рот Годвину. Даже когда мы станем боро, нам понадобится олдермен, способный противостоять аббатству.
– Кто бы это мог быть?
– Поговорите с пивоваром Диком. Он один из самых богатых людей в городе, а олдермен должен быть богат, чтобы купцы его уважали. Дик не боится ни Годвина, ни других монахов. Он будет хорошим вожаком.
Керис отчаянно не хотелось этого делать. Ей казалось, что, исполнив поручение отца, она смирится с его скорой кончиной. Для нее олдерменом был только Эдмунд, и она не хотела, чтобы ее мир менялся.
Мерфин понимал причину этого упорства, но пытался переубедить:
– Деваться некуда, ты пойми. Если закрывать глаза на то, что происходит, все кончится тем, что город окажется под Элфриком. А с него станется даже отозвать прошение о хартии.
Это решило дело.
– Ты прав. Идем к Дику.
По всей ярмарке пивовар расставил несколько повозок с огромными бочками эля. Его дети, внуки и зятья торговали влет, едва поспевая разливать. Керис и Мерфин отыскали Дика в тот миг, когда он подавал пример, приканчивая большую кружку собственной варки, и глядел, как семья зарабатывает ему деньги. Они отвели его в сторонку и объяснили, зачем пришли.
– Когда Эдмунд умрет, я полагаю, его состояние будет поделено между тобою и сестрой? – спросил Дик у Керис.
– Да. – Отец уже сказал Керис, что такова его воля.
– Если наследство Элис добавится к состоянию Элфрика, он будет очень богат.
Тут Керис сообразила, что половина денег, заработанных ею на алом сукне, действительно отойдет сестре. Она не думала об этом раньше, поскольку не допускала мысли о том, что отец может умереть. Осознание ее потрясло. Сами по себе деньги не имели для нее значения, но она ничуть не хотела помогать Элфрику стать олдерменом.
– Важно не только то, кто самый богатый, – возразила она. – Нам нужен человек, который сможет постоять за купцов.
– Тогда ты должна найти ему соперника, – ответил Дик.
– Вы согласитесь? – прямо спросила девушка.
Пивовар покачал головой.
– Нет, и не трудись уговаривать меня. В конце недели я передаю дело своему старшему сыну, а сам намерен остаток дней не варить пиво, а пить. – Он приложился к кружке и с удовольствием отрыгнул.