– Но это будет жестоко по отношению к вдове, – с сомнением проговорил приор.
– Согласен. Но на кону интересы аббатства.
– Да, Божье дело важнее. Хорошо. Так и передай старосте.
– Вдова получит свою мзду на небесах.
– Воистину.
Бывали времена, когда настоятель неохотно уступал этаким хитроумным планам Филемона, но они давно миновали. Филемон оказался слишком полезным, как и предсказывала много лет назад мать Годвина Петранилла.
В дверь постучали, и вошла та, о ком Годвин только что подумал.
Петранилла жила теперь в уютном домике на Свечном дворе возле главной улицы. Брат Эдмунд оставил ей щедрое наследство, которого должно было хватить до конца дней. Петранилле исполнилось пятьдесят восемь, высокая фигура ссутулилась, ходила она с палочкой, но ум ее по-прежнему был острым, как колья на дне медвежьей ямы. Сын, как всегда, обрадовался приходу матери и одновременно стал спрашивать себя, не натворил ли он чего-то, что вызвало ее неодобрение.
Петранилла являлась ныне главой семьи. После гибели Антония при обрушении старого моста и смерти Эдмунда семь лет назад она осталась единственной представительницей старшего поколения. Мать беспрестанно указывала Годвину, что и как следует делать. Схожим образом она держалась с племянницей Элис. Муж Элис Элфрик стал олдерменом, однако это не спасало его от наставлений Петраниллы. Ее властность и опека простирались даже на приемную внучку Гризельду, а восьмилетнего сына той, Мерфина-младшего, она и вовсе застращала. Суждения ее оставались здравыми, и родные, как правило, беспрекословно ей подчинялись. Если по какой-либо причине она не давала указаний, они сами бежали к ней и спрашивали ее мнения. Годвин с трудом представлял себе, как станет обходиться без нее. В тех редких случаях, когда ее пожелания не исполнялись, от Петраниллы всеми силами пытались это скрыть. Лишь Керис осмеливалась ей противоречить. «Не смей мне указывать, – не раз говорила она тетке. – Ты бы позволила им убить меня».
Петранилла села и осмотрелась.
– Бедненько.
Она частенько бывала резкой, но Годвин до сих пор не привык к перепадам ее настроения и всякий раз настораживался.
– Ты о чем?
– Тебе нужен дом получше.
– Я знаю.
Восемь лет назад Годвин уже пытался уговорить мать Сесилию дать денег на постройку нового дворца. Настоятельница тогда пообещала выполнить просьбу через три года, но, когда назначенный срок наступил, сказала, что передумала. Приор не сомневался, что причиной послужила история с Керис. После того суда над еретичкой его обаяние окончательно перестало действовать на Сесилию, и стало гораздо труднее вытягивать деньги из настоятельницы.
– Тебе нужен дворец для приема епископов, архиепископов, баронов и графов.
– Они к нам нынче редко заглядывают. Граф Роланд и епископ Ричард последние годы почти не покидали Францию.
Король Эдуард вторгся на северо-восток Франции в 1339 году и провел там весь следующий год; в 1342 году он перебросил свои войска на северо-запад и бился в Бретани. Три года спустя английские воины сражались в винной области Гасконь на юго-западе. Затем Эдуард наконец вернулся в Англию, но теперь опять набирал войско.
– Роланд и Ричард не единственная знать, – язвительно заметила Петранилла.
– Больше сюда никто не ездит.
Мать заговорила жестче:
– Может быть, именно потому, что ты не можешь принимать высоких гостей соответственно их ожиданиям. Тебе нужнен зал для пиров, домашняя часовня и просторные спальни.
Годвин догадался, что мать ночь напролет думала об этом. Обычно она так и поступала: вынашивала какую-нибудь мысль, а потом выстреливала, как из лука. Любопытно, что побудило ее затеять этот разговор сейчас.
– Звучит весьма смело. – Он пытался выиграть время.
– Неужто ты не понимаешь? – вскинулась Петранилла. – Аббатство не имеет того влияния, каким могло бы пользоваться, просто потому, что ты редко видишься со знатными людьми. Вот когда у тебя будет дворец с красивыми комнатами, они сюда потянутся.
Возможно, она была права. Богатые монастыри вроде Дарема или Сент-Олбанса постоянно жаловались на огромное количество знатных гостей, случалось, даже королевской крови.
Петранилла продолжала:
– Вчера была годовщина смерти моего отца.
«Так вот откуда взялся дворец, – понял Годвин. – Она вспоминала славные деяния деда».
– Ты приор уже почти девять лет. Я не хочу, чтоб мой сын застрял тут навсегда. Архиепископы и король должны поставить тебя епископом на более важное аббатство – в тот же Дарем, – а то и отправить посланником к папе.
Годвин и сам всегда думал, что Кингсбридж будет для него ступенькой к более высоким чинам, но теперь сознавал, что тщеславные замыслы были слишком дерзкими. Казалось, лишь недавно он одержал победу на выборах приора, и не покидало ощущение, что едва успел занялся серьезными делами, но мать не ошибалась: прошло больше восьми лет.
– Почему о тебе не вспоминают, когда речь идет о более важных назначениях? Потому что просто не ведают о твоем существовании! Ты настоятель крупного монастыря, но мало кому об этом известно. Покажи свое величие! Построй дворец. Пригласи первым архиепископа Кентерберийского. Посвяти часовню его любимому святому. Извести короля, что построил королевские покои в надежде, что он посетит тебя.
– Погоди, как-то все сразу, – попросил Годвин. – Я бы с удовольствием построил дворец, но у нас нет денег.
– Так найди.
«Где прикажете взять?» – хотелось ему спросить, но в этот миг вошли мать Сесилия и сестра Наталия. Петранилла и настоятельница поздоровались с настороженной вежливостью, после чего мать удалилась.
Монахини сели. Настоятельнице шел пятьдесят второй год, в ее волосах пробивалась седина, а зрение слабело. Она по-прежнему сновала по монастырю, хлопотала, как птичка, совала клювик в каждое помещение, раздавала указания сестрам, послушницам и служкам, но с годами смягчилась и, как могла, старалась избегать противостояний.
В руках она держала какой-то свиток.
– Женский монастырь получил наследство, – устроившись поудобнее, сказала Сесилия. – От одной благочестивой женщины из Торнбери.
– Сколько? – справился Годвин.
– Сто пятьдесят фунтов в золотых монетах.
Годвин растерялся. Это были огромные деньги. На них вполне можно построить скромный дворец.
– Наследство получил женский монастырь… или аббатство?
– Монастырь, – твердо ответила настоятельница. – Вот копия завещания.
– А почему она оставила вам столько денег?
– Скорее всего потому, что мы выходили ее, когда она заболела по пути домой из Лондона.
Круглолицая и добросердечная сестра Наталия, на несколько лет старше Сесилии, проговорила:
– Мы не знаем, где лучше хранить деньги.
Годвин покосился на Филемона. Наталия сама подала им повод для разговора, который они намеревались завести.
– Где вы храните их сейчас? – спросил Годвин.
– В спальне настоятельницы, куда можно попасть лишь из дормитория.
Приор, будто размышляя вслух над только что пришедшей в голову мыслью, произнес:
– Может, некоторую сумму из наследства потратить на новую сокровищницу?
– Думаю, она необходима, – согласилась Сесилия. – Простая каменная постройка, без окон, с крепкой дубовой дверью.
– Такую возведут быстро, – отозвался Годвин. – Обойдется она не дороже пяти-десяти фунтов.
– Мы считаем, что безопаснее всего разместить ее в соборе.
– Вы полагаете?
Так вот почему монахини пришли к приору. Им не понадобилось бы его разрешение на строительство новой сокровищницы на своей половине, но вот собором братья и сестры пользовались совместно.
– Да, ее можно поставить у стены, в углу северного трансепта и хоров, а вход сделать из собора.
– Приблизительно так я и думала.
– Если хотите, я сегодня же поговорю с Элфриком и попрошу его посчитать расходы.
– Прошу вас.
Годвин был очень доволен, что урвал у Сесилии часть неожиданно свалившихся на нее денег, но после разговора с матерью жаждал наложить руки на большее. Он бы прибрал наследство целиком. Но как?
Зазвонил соборный колокол, все четверо встали.
Осужденного мужчину вывели к западному торцу собора, раздели и крепко привязали за руки и за ноги к деревянной прямоугольной раме наподобие дверного проема. Поглазеть на казнь собралось около сотни горожан. Простых монахов и сестер не позвали: им не полагалось лицезреть кровопролитие.
Палачом был пятидесятилетний Уилл-дубильщик, у которого от его ремесла потемнела и задубела даже собственная кожа. В чистом полотняном фартуке он стоял возле маленького столика, на который выложил ножи, а один из них точил о камень. От скрежета стали по граниту Годвин содрогнулся.
Приор прочел несколько молитв, закончив просьбой к Господу на английском, не на латыни, сделать так, чтобы смерть вора послужила во славу Божью, дабы отвратить остальных от этого греха, после чего кивнул дубильщику.
Уилл встал за спиной привязанного вора, взял маленький ножик с острым концом и вонзил в шею Гилберта. Затем провел длинный прямой разрез вдоль спины, до самого пояса. Гилберт взвыл от боли, из разреза хлынула кровь. Уилл между тем сделал второй разрез – поперек, по плечам, из-за чего кровавые полосы сложились в подобие буквы Т.
Далее он сменил нож: выбрал инструмент с длинным тонким лезвием – приложил острие к тому месту, где сходились разрезы, оттянул уголок кожи. Гилберт вновь закричал. Удерживая уголок кожи пальцами левой руки, Уилл принялся ловко срезать кожу со спины вора.
Гилберт истошно завопил.
Сестра Наталия издала странный звук, развернулась и убежала в монастырь. Сесилия закрыла глаза и начала молиться. Годвина подташнивало. Кто-то в толпе зевак рухнул в обморок. Спокойным оставался лишь Филемон.
Уилл работал быстро, его острый нож рассекал подкожный жир, обнажая переплетение мышц. Кровь текла обильно, и палачу приходилось останавливаться каждые несколько мгновений, чтобы вытереть руки о фартук. Гилберт визжал при всяком движении ножа от нестерпимой боли. Вскоре кожа на его спине повисла двумя широкими лоскутами.