– Не жалейте меня, я этого не вынесу. – Керис отвернулась и торопливо пошла прочь.
Со склоненной головою, пряча лицо, она вышла из госпиталя во двор и в поисках местах, где никто не будет ей досаждать, поднялась по лестнице в дормиторий. Днем там никого не могло быть. Бредя по пустой спальне, она расплакалась. В дальнем конце дормитория находилась комната матери Сесилии. Без приглашения туда никому заходить не дозволялось, но Керис вошла и, захлопнув за собою дверь, рухнула на постель Сесилии, не обратив внимания на то, что с головы упал монашеский чепец, зарылась лицом в соломенный тюфяк и зарыдала.
Какое-то время спустя она ощутила чью-то руку на своих коротко остриженных волосах. В спальню вроде бы никто не входил… Ей было безразлично, кто это, но она все же начала понемногу успокаиваться. Рыдания сделались не такими горестными, слезы высохли, буря чувств в груди улеглась.
Керис перекатилась на спину и уставилась на утешительницу. Это оказалась Мэйр.
– Мерфин женился, у него есть дочь, – прошептала Керис и снова расплакалась.
Мэйр прилегла рядом, ласково подложила под щеку Керис свою ладонь. Керис спрятала лицо на груди Мэйр, заливая слезами суконный балахон.
– Тише, тише, – утешала Мэйр.
Мало-помалу Керис успокоилась. Она чувствовала себя слишком опустошенной, чтобы страдать дальше. Мысленно нарисовала себе Мерфина с темноволосой и смуглой малышкой на руках, увидела, насколько он счастлив, порадовалась за него – и провалилась в тяжелое забытье.
Хворь, поразившая Молдвина-кухаря, распространялась среди посетителей шерстяной ярмарки как огонь в летний день. В понедельник она переметнулась из госпиталя в таверны, во вторник начала передаваться от приезжих горожанам. Керис помечала ее проявления в своей книжечке: все начиналось с рези в животе, далее приходили рвота и понос, а длилось мучение от двадцати четырех до сорока восьми часов. Люди в расцвете лет оправлялись сравнительно быстро, а вот стариков и детей болезнь убивала.
В среду хворь перескочила на монахинь и на девочек в монастырской школе. Слегли Мэйр и Тилли. Керис разыскала в «Колоколе» Буонавентуру и обеспокоенно спросила, известно ли итальянским врачам лекарство от этой болезни.
– От нее нет спасения, – ответил купец. – Никакое лечение не помогает, пускай врачи почти всегда прописывают хоть что-то, чтобы выжать из больных побольше денег. Правда, арабы как будто верят, что можно замедлить распространение болезни.
– Правда? – Керис заинтересовалась. Купцы рассказывали, что мусульманские целители лучше христианских; впрочем, монахи решительно это отрицали. – Каким же образом?
– Они считают, что болезнь передается взглядом, когда больной смотрит на другого человека. Мол, зрение все равно что луч, исходящий из глаз и падающий на то, что мы видим. Ну, как вытянуть палец и дотронуться до чего-нибудь, чтобы понять, теплое оно, сухое или жесткое. Лучи также способны передавать болезнь, поэтому справиться с нею можно, не находясь в одном помещении с больным.
Керис не думала, что хворь и вправду передается взглядом. Будь это так, тогда после многолюдных служб в соборе паства подхватывала бы любую болезнь, которая донимала епископа. А король всякий раз заражал бы сотни взиравших на него людей. Наверняка какой-нибудь врач обратил бы на это внимание.
Однако мысль о том, что не следует находиться в одном помещении с больным, представлялась убедительной. Здесь, в госпитале, первыми после Молдвина заболели те, кто был рядом с ним: жена и родичи – затем люди, занимавшие соседние тюфяки.
Еще Керис давно подметила, что некоторые заболевания – расстройства живота, кашель, простуда, разного рода сыпь – как будто вспыхивают во время ярмарок и на рыночные дни. Очевидно, каким-то образом передаются от одного человека другому.
К вечеру среды захворала уже половина постояльцев госпиталя. К утру четверга заболели все. Слегли в том числе служки аббатства, и Керис перестало хватать людей для уборки.
Оценив за завтраком общее смятение, мать Сесилия приняла решение закрыть госпиталь.
Керис была готова испробовать любой способ. Ее бесила собственная беспомощность, невозможность одолеть зловредную хворь, и злила грязь, копившаяся в госпитале.
– Где теперь эти люди будут спать? – спросила она.
– Отправляй их в таверны.
– В тавернах творится то же самое. Может, постелим в соборе?
Сесилия покачала головой.
– Приор не потерпит в храме крестьян, дрищущих на службе.
– В любом случае нужно отделить здоровых от больных. Если верить Буонавентуре, это должно замедлить распространение болезни.
– Разумно.
Вдруг Керис словно осенило. Мысль казалась очевидной, однако почему-то до сих пор не приходила в голову.
– Возможно, нам не стоит перестраивать госпиталь. Нужно поставить новый, для больных, а старый оставить для паломников и других здоровых гостей.
Сесилия задумалась.
– Это обойдется недешево.
– У нас есть сто пятьдесят фунтов. – Воображение Керис заработало. – Можно еще завести новую аптеку и отдельные помещения для тех, кто тяжело болен.
– Выясни, сколько это будет стоить. Спроси у Элфрика.
Керис ненавидела Элфрика, не любила деверя еще до того, как он дал на суде показания против нее, и потому не желала, чтобы он строил новый госпиталь.
– Элфрик занят, возводит дворец для Годвина. Я бы поговорила с Иеремией.
– Как угодно.
В душе Керис поднялась теплая волна благодарности. Придирчивая к мелочам, строго следившая за дисциплиной, настоятельница позволяла помощницам принимать самостоятельные решения. Вдобавок она всегда понимала противоречивые чувства, раздиравшие Керис. Не пытаясь подавлять эти противоречия, Сесилия находила возможности использовать их во благо обители. Она поручила Керис работу, которая ту увлекла, и подыскивала все новые способы усмирить мятежную натуру. «Вот она я, – думала Керис, – очевидно неспособная справиться с положением, а настоятельница спокойно разрешает мне заняться новым, большим и важным делом».
– Спасибо, мать-настоятельница, – поблагодарила она.
Позже в тот же день она обошла аббатство с Иеремией, растолковывая тому, чего ей хочется. Строитель был, как обычно, полон суеверий, видел в повседневных мелочах происки святых или демонов, но все-таки ему нельзя было отказать в воображении, и он стремился воплотить все то новое, чему научился у Мерфина. Вдвоем они быстро определили наилучшее местоположение для нового госпиталя, к югу от нынешней кухни аббатства. Госпиталь окажется поодаль от прочих зданий, потому больные будут реже сталкиваться со здоровыми, а еду не придется носить далеко; кроме того, сюда просто попасть с женской половины. Иеремия подсчитал, что с аптекой, новыми отхожими местами, вторым этажом для отдельных помещений новый госпиталь встанет приблизительно в сотню фунтов, то есть в сумму, которую покрывало наследство из Торнбери.
Керис обговорила место с матерью Сесилией. Этот участок не принадлежал ни братьям, ни сестрам, поэтому следовало обсудить планы с Годвином.
Приор нашелся на строительстве нового дворца. Каркас уже стоял, и крышу постелили. Керис не заходила сюда несколько недель и подивилась размерам дворца: тот обещал быть не меньше придуманного ею нового госпиталя. Она поняла, почему Буонавентура отзывался об этом дворце восторженно: один обеденный зал выходил просторнее трапезной женского монастыря. Работники на стройке так и кишели, словно Годвин торопился завершить строительство. Каменщики выкладывали на полу геометрический узор из разноцветных плит, плотники прилаживали двери, стекольщик разжигал печь, чтобы заняться стеклами для окон. Годвин явно не жалел денег.
Приор с Филемоном как раз показывали новое здание помощнику епископа, архидьякону Ллойду. Когда монахини приблизились, Годвин оборвал себя на полуслове.
– Простите, мы не хотим вам мешать, – сказала Сесилия. – Вы не подойдете к госпиталю, когда закончите? Мне нужно кое-что вам показать.
– Как вам угодно, – ответил Годвин.
Сестры отправились через ярмарочную лужайку к собору. Пятница считалась скидочным днем, купцы избавлялись от оставшегося товара по сниженной цене, чтобы не везти его домой. Керис увидела Марка-ткача, ныне округлившегося лицом и телом, в накидке из приснопамятного алого сукна. Четверо детей помогали отцу у лотка. Среди всех Керис особо выделяла пятнадцатилетнюю Дору, что пошла статью вовсе не в коренастую мать, но переняла ее бойкость и самоуверенность.
– Дела, кажется, идут неплохо. – Керис улыбнулась Марку.
– Это все должно быть твоим, – ответил тот. – Ты придумала краску, а я просто следовал твоим указаниям. Мне до сих пор кажется, будто я тебя обманул.
– Твой труд окупился сторицей, – возразила Керис.
Она радовалась, что Марк и Медж сумели поправить свои дела за счет ее придумки. Ей самой всегда доставляло удовольствие преодолевать сложности в любом деле, но она никогда не алкала денег – может, потому, что росла в зажиточной семье, не испытывавшей недостатка в средствах. Так или иначе, Керис было ничуть не горько от того, что Марк нажил состояние, которое могло бы принадлежать ей. Жизнь в монастыре не требовала денег и, казалось, отлично ей подходила. Она с восторгом глядела на здоровых и хорошо одетых детей Марка, ибо хорошо помнила, как все шестеро спали на полу единственной комнаты, бо́льшую часть которой занимал ткацкий станок.
Сесилия и Керис прошли на южную сторону аббатства. Пространство у конюшен походило на сельский двор. Там размещались несколько построек – голубятня, курятник, сарай для инструментов. В грязи копошились куры, свиньи рылись в кухонных отбросах. У Керис зачесались руки навести здесь порядок.
Вскоре к монахиням подошли Годвин и Филемон, за которыми тащился Ллойд. Сесилия указала на участок земли рядом с кухней:
– Я хочу построить здесь новый госпиталь. Что скажете?
– Новый госпиталь? – переспросил приор. – Зачем?