Увы, Керис изрядно беспокоила их с Мэйр безопасность. Предположение, что воины не трогают монахинь, не подтвердилось. Увиденное в монастыре не оставляло в этом никаких сомнений. Значит, нужно переодеться.
Проснувшись на рассвете, Керис спросила Жанну:
– У вас осталась одежда внуков?
Старуха открыла деревянный сундук.
– Берите что хотите. Все равно носить некому.
Потом взяла ведро и отправилась за водой.
Керис перебрала одежду в сундуке. Жанна не попросила денег. После гибели стольких людей одежда почти ничего не стоила.
Мэйр спросила:
– Что ты задумала?
– Монахинями оставаться опасно. Будем выдавать себя за пажей мелкого лорда – Пьера, сьера Лоншана из Бретани. Пьер – распространенное имя, селений под названием Лоншан тоже должно быть немало. Наш господин угодил в плен к англичанам, а госпожа послала нас разыскать его и договориться о выкупе.
– Хорошо. – Мэйр явно воодушевилась.
– Жилю с Жаном было четырнадцать и шестнадцать, так что их одежда должна нам подойти.
Керис достала блузу, чулки и накидку с капюшоном, все бурого некрашеного сукна. Мэйр подобрала себе похожую одежду зеленого цвета, только блуза оказалась с короткими рукавами, и монахиня разыскала в сундуке нижнюю рубаху. Мужчины, в отличие от женщин, носили исподнее; по счастью, Жанна заботливо перестирала полотняные вещи погибших внуков. Обувь решили оставить прежнюю: грубые башмаки монахинь мало отличались от мужских.
– Одеваемся? – спросила Мэйр.
Они скинули балахоны. Керис прежде не видела свою спутницу раздетой и потому не смогла удержаться от взгляда украдкой. От обнаженного тела Мэйр у нее перехватило дыхание. Кожа светилась, будто розовый жемчуг. На налитых грудях белели по-девичьи бледные соски, лобок украшала густая поросль волос. Керис внезапно осознала, что ее собственное тело далеко не столь привлекательно, отвернулась и стала быстро одеваться: надела через голову блузу, отличавшуюся от женской только тем, что доходила до колен, а не до лодыжек, затем натянула подштанники и чулки, обулась и снова закрепила пояс.
– Как я выгляжу? – услышала она голос Мэйр.
Керис повернулась. Спутница с улыбкой лихо заломила на коротких светлых волосах мальчишескую шапочку.
– Выглядишь счастливой, – с удивлением ответила Керис.
– Я всегда любила мальчишескую одежду. – Мэйр прошлась по комнате. – Вот так они ходят. Всегда занимают больше места, чем нужно.
Она так точно изобразила мужскую походку, что Керис расхохоталась.
Вдруг ее поразила неожиданная мысль:
– А мочиться мы будем стоя?
– Я умею, но не в подштанниках.
Керис усмехнулась.
– Без них нельзя. Один порыв ветра, и наши прелести попадут на всеобщее обозрение.
Мэйр тоже рассмеялась и как-то странно, но не то чтобы необычно, осмотрела Керис сверху вниз, задерживая взгляд.
– Ты что?
– Так мужчины смотрят на женщин – будто они нами владеют. Но осторожнее: если посмотреть так на мужчину, он разозлится.
– Да, это может оказаться труднее, чем я думала.
– Ты слишком красива, – заметила Мэйр. – Тебе нужно испачкать лицо. Она подошла к очагу, зачерпнула золы и мазнула Керис по лицу. Прикосновение было мимолетным, но нежным. «Вовсе я не красивая, – мысленно возразила Керис. – Никто меня такой не считал – кроме Мерфина, конечно».
– Это чересчур. – Мэйр другой рукой стерла часть золы. – Так лучше. Теперь ты меня.
Керис испачкала Мэйр щеки и подбородок, как бы намекая на бородку, затем принялась за лоб и щеки. Было невыразимо притягательно вглядываться в чужое лицо, осторожно прикасаться к коже… На глазах Мэйр из женщины превратилась в хорошенького мальчугана.
Они осмотрели друг друга. На алых губах Мэйр заиграла улыбка. Керис почудилось, будто сейчас случится что-то важное. Вдруг раздался женский голос:
– А где монахини?
Они виновато обернулись. В дверях с тяжелым ведром воды стояла испуганная Жанна.
– Что вы с ними сделали?
Они рассмеялись, и тут хозяйка их узнала.
– Как же вы переменились!
Выпили немного воды. Керис поделилась остатками копченой рыбы. Хорошо, что Жанна не узнала их, думала она за едой. Если быть осторожными, может, им удастся остаться целыми.
Они простились с Жанной и тронулись в путь. Когда монахини поднялись на пригорок, за которым лежал Опиталь-де-Сер, солнце взошло прямо перед ними, бросая алые отблески на монастырь, и развалины словно снова охватило пламя. Монахини быстро проехали деревню, стараясь не думать об изувеченном теле среди обломков, и двинулись навстречу солнцу.
47
Ко вторнику, 22 августа, английское войско спешно отступало.
Ральф Фицджеральд не мог сказать, как это произошло. Они ураганом пронеслись по Нормандии с запада на восток, грабя и сжигая все подряд, и никто не мог их остановить. Он оказался в своей стихии. Воины хватали все, что попадалось под руки – еду, драгоценности, женщин, – и убивали всех мужчин, встававших на пути. Вот так и нужно жить.
Король пришелся Ральфу по душе. Эдуард III любил сражаться. Когда не было войны, он обычно устраивал турниры – дорогостоящие потешные битвы с участием целых отрядов рыцарей, которым нарочно шили одежду с особыми отличительными знаками. В походе король всегда был готов повести за собой отряд или возглавить набег, рисковал жизнью, никогда не взвешивая «за» и «против» в отличие от кингсбриджских купцов. Старшие рыцари и графы осуждали его чрезмерную жестокость, возмущались случаями вроде поголовного насилия над горожанками Кана, но короля это не смущало. Прослышав, что кто-то из жителей Кана бросал камни в тех, кто грабил дома, он повелел истребить город без пощады и смягчился только под негодующим напором сэра Годфри д’Аркура[66] и других сановников.
Все пошло наперекосяк, когда добрались до реки Сены. Мост в Руане оказался разрушен, а город на противоположном берегу был сильно укреплен. Сюда прибыл лично король Франции Филипп VI с многочисленным войском.
Англичане двинулись вверх по течению в поисках переправы, но обнаружили, что Филипп их опередил: все мосты оказались либо разрушены, либо надежно защищены. Дошли до самого Пуасси, от которого оставалось всего двадцать миль до Парижа, и Ральф решил, что теперь они, конечно, нападут на столицу, но более опытные воины лишь умудренно качали головами и говорили, что это невозможно. В Париже проживали пятьдесят тысяч человек, и горожане наверняка уже знают о том, что случилось в Кане; город приготовился драться насмерть, понимая, что милосердия ждать не приходится.
«Но если король не собирался брать Париж, – спрашивал себя Ральф, – тогда что задумал?» Этого не знал никто, и Ральф начал подозревать, что Эдуард вообще явился сюда только вволю порезвиться.
Жители Пуасси бежали; англичане, отбиваясь от французов, восстановили мост, и войско в конце концов переправилось через реку.
К тому времени стало ясно, что войско Филиппа намного превосходит английское численностью, и Эдуард решил устремиться на север, навстречу англичанам и фламандцам, что продвигались с северо-востока.
Французы бросились в погоню.
Сегодня англичане встали лагерем к югу от другой большой реки, Соммы, а французы снова устроили то же самое, что было на Сене. Лазутчики доложили, что все мосты разрушены, а прибрежные города хорошо укреплены. Более того, один английский отряд заметил на противоположном берегу флаг самого знаменитого и самого страшного для врагов союзника Филиппа – слепого короля Богемии[67].
Эдуард взял в поход пятнадцать тысяч человек. За шесть недель многие пали, иные бежали, рассчитывая вернуться домой с набитыми золотом седельными сумками. По подсчетам Ральфа, в войске осталось тысяч десять. А лазутчики доносили, что в Амьене, в нескольких милях вверх по реке, Филипп собрал до шестидесяти тысяч пехоты и двенадцать тысяч конных, то есть располагал громадным преимуществом в численности. За все время нахождения в Нормандии Ральф не беспокоился так сильно. Англичанам грозил разгром.
На следующий день дошли берегом до Абвиля, где находился последний мост через Сомму до того, как река расширялась перед впадением в море. Увы, горожане, не жалея денег, много лет подряд возводили могучие крепостные стены, и англичане убедились, что город неприступен. Горожане настолько осмелели, что выслали навстречу довольно многочисленный отряд рыцарей, и тот напал на передовые силы англичан. Завязалась ожесточенная схватка, но потом французы снова укрылись в обнесенном стенами городе.
Когда Филипп вышел из Амьена и стал наступать с юга, Эдуард понял, что угодил в ловушку, оказавшись в этаком треугольнике: справа было устье реки, слева – море, а позади – французская армия, жаждавшая боя и крови захватчиков-варваров.
Днем к Ральфу подошел граф Роланд.
Фицджеральд сражался за графа семь лет. Роланд давно перестал воспринимать его как неопытного мальчишку. Правда, по-прежнему казалось, что он недолюбливает Ральфа, но граф при этом ценил его и всегда звал, когда требовалось укрепить какое-либо слабое звено, возглавить вылазку или устроить набег. Ральф лишился трех пальцев на левой руке и стал хромать с тех самых пор, как древко французской пики раздробило ему голень в 1342 году под Нантом; хромота делалась заметнее, когда он уставал. Но король не спешил возводить Ральфа в рыцари, что очень его обижало. При всем богатстве добычи – основная часть которой хранилась у одного лондонского ювелира – он не испытывал удовлетворения и знал, что отец был бы раздражен и огорчен ничуть не меньше. Как и Джеральд, он сражался не за деньги, а за почести, но так и не сумел подняться хотя бы на ступень в знатности и титулах.
Когда появился Роланд, Ральф сидел в поле поспевающей пшеницы, вытоптанном остатками войска. В компании Алана Фернхилла и еще десятка товарищей он ел невеселый обед – бобовый суп с луком. Съестные припасы заканчивались, мяса не осталось вообще. Ральф, как и все, ощущал усталость от бесконечных переходов, уныние от постоянного разочарования при виде разрушенных мостов и хорошо укрепленных городов, страх при мысли о том, что будет, когда их нагонит французское войско.