Ральф отпустил Тилли и удовлетворенно выдохнул.
– Не будем тянуть со свадьбой. – Он повернулся к Керис, которая явно с трудом подавляла негодование. – Повенчаемся в Кингсбриджском соборе ровно через четыре недели, считая с этого воскресенья. – Затем, глядя на Филиппу, он обратился к графу: – Поскольку мы женимся по воле его величества Эдуарда, я почту за честь, лорд Уильям, если вы будете на свадьбе.
Уильям коротко кивнул.
Наконец подала голос Керис:
– Сэр Ральф, приор Кингсбриджа шлет вам приветствие и просит разрешения провести венчание, если, разумеется, этого не захочет сделать новый епископ.
Ральф милостиво кивнул.
Монахиня добавила:
– Но те, кто отвечает за девочку, все-таки считают, что она слишком молода для супружеской близости.
– Я разделяю это мнение, – вставила леди Филиппа.
– Ты ведь знаешь, сынок, я прождал несколько лет, прежде чем женился на твоей матери… – начал сэр Джеральд.
Ральф не собирался в который раз выслушивать эту историю.
– В отличие от тебя, отец, жениться на леди Матильде мне повелел король.
– Может быть, все же стоит подождать, сынок, – проговорила мать.
– Я ждал больше года! Ей было двенадцать, когда король отдал ее мне.
– Конечно, вы можете повенчаться, как полагается, – не унималась Керис, – а затем верните девочку на год в монастырь. Позвольте ей повзрослеть. А уж потом принимайте в свой дом.
Ральф презрительно фыркнул:
– За год я могу погибнуть, особенно если король решит вернуться во Францию. Между тем роду Фицджеральдов нужен наследник.
– Она еще дитя…
– Какое там дитя! – перебил Ральф, повышая голос. – Посмотрите на нее! Этот ваш нелепый монашеский наряд не скрывает ее груди.
– Это детская пухлость…
– У нее выросли женские волосы?
От его откровенности Тилли ахнула и залилась румянцем.
Керис медлила с ответом.
Ральф усмехнулся.
– Может, моя матушка осмотрит ее и расскажет мне?
Керис покачала головой.
– В этом нет необходимости. Да, у Тилли растут волосы там, где они есть у женщины и где их нет у ребенка.
– Я так и знал. Я видел… – Ральф осекся, сообразив, что людям вокруг ни к чему знать, при каких обстоятельствах он видел обнаженные тела ровесниц своей невесты. – Я догадался, по ее фигуре, – поправился он, стараясь не смотреть на мать.
В голосе монахини прозвучали умоляющие нотки, что случалось крайне редко:
– Ваша милость, разумом она еще ребенок.
«Плевать мне на ее разум», – подумал Ральф, а вслух ответил:
– У нее есть четыре недели, чтобы узнать то, чего она не знает. – Он многозначительно поглядел на Керис. – Уверен, ты сможешь обучить ее всему, что необходимо.
Керис вспыхнула. Предполагалось, что монахиням неведомы тайны супружеских отношений, но она-то была подружкой его брата.
Мать сказала:
– Может быть, можно договориться…
– Вы все еще не понимаете, матушка, – грубо прервал ее Ральф. – Никому нет дела до ее возраста. Если бы я собирался жениться на девятилетней дочери кингсбриджского мясника, никого бы это не смутило. Неужели вы не видите, что весь переполох поднялся из-за знатного происхождения Тилли? Все считают себя выше нас! – Ральф понял, что сорвался на крик, заметив удивленные лица окружающих, но его уже понесло: – Никто не хочет, чтобы кузина графа Ширинга вышла замуж за сына обедневшего рыцаря! Все пытаются оттянуть свадьбу в надежде, что меня убьют на войне, прежде чем брак будет скреплен. – Ральф вытер губы. – Но этот сын обедневшего рыцаря бился при Креси и спас жизнь принцу Уэльскому. Вот что важно для короля. – Он пристально оглядел людей вокруг, высокомерного Уильяма, источавшую презрение Филиппу, взбешенную Керис и потрясенных родителей. – Придется вам смириться. Ральф Фицджеральд – рыцарь и лорд, товарищ короля по оружию. Он женится на леди Матильде, кузине графа, нравится вам это или нет!
Несколько мгновений стояла мертвая тишина.
Затем Ральф повернулся к Дэниелу:
– Можешь подавать обед.
53
Весной 1348 года Мерфин проснулся будто после ночного кошмара, который было никак не вспомнить. Он чувствовал себя испуганным и слабым. Открыв глаза, оглядел комнату, освещенную лучами яркого солнца, что проникали внутрь сквозь приоткрытые ставни. Высокий потолок, белые стены, красная плитка, свежо и чисто… Явь мало-помалу возвращалась. Он в спальне у себя дома, во Флоренции, недавно заболел.
Хворь вернулась к нему первому. Начиналось все с кожной сыпи – с лилово-черных прыщей на груди, потом под мышками и дальше по всему телу. Затем под мышкой появился болезненный фурункул, иначе бубон. Поднялся жар, Мерфин обливался потом в постели, комкая простыни в судорогах. Его тошнило, он кашлял кровью и был уверен, что умирает. Больше всего мучила жуткая, неутолимая жажда, такая, что хотелось с разинутым ртом броситься в реку Арно.
Болел не только он. Тысячи, десятки тысяч итальянцев пали жертвами этой неведомой хвори. Слегла половина рабочих на строительствах, которые он вел, как и большинство слуг в доме. Почти все, кто заболел, умирали дней за пять. Болезнь называли «la moria grande» – «большая смерть».
Но он выжил.
Его терзало смутное воспоминание, что в воспаленном бреду он принял важное решение, но не мог вспомнить, какое именно, и попытался сосредоточиться, но чем усерднее старался вспомнить, тем быстрее ускользали из памяти обрывки мыслей, и наконец оборвались.
Мерфин сел в постели. Руки и ноги едва слушались, перед глазами все плыло. На нем была чистая льняная сорочка. Интересно, кто удосужился его приодеть? Чуть погодя он встал.
Свой четырехэтажный дом с внутренним двориком он вычертил и построил сам, придумав плоский фасад вместо привычных нависающих верхних этажей, закругленные оконные рамы и классические колонны. Соседи называли его дом «pagaletto» – «маленький дворец». Это было семь лет назад. Несколько богатых флорентийских купцов заказали ему pagaletto и для себя, с этого и началось его возвышение.
Флоренция была республикой, не имела во главе ни князя, ни герцога, правили ею вечно ссорившиеся между собою торговые семейства. В городе трудились тысячи ткачей, но состояния сколачивали именно купцы. Они тратили деньги на большие дома, и Флоренция оказалась тем городом, где даровитый молодой зодчий мог жить безбедно.
Мерфин добрался до двери и позвал жену:
– Сильвия, ты где? – За девять лет он вполне освоил тосканское наречие.
Тут он вспомнил, что Сильвия тоже заболела. Как и трехлетняя Лаура, которую они звали Лоллой, вторя ее детскому произношению. Сердце от страха стиснул ужас. Жива ли Сильвия? А Лолла?
В доме стояла тишина. Вдруг Мерфин осознал, что и в городе необычно тихо. По наклону солнечных лучей из-за ставен он определил, что сейчас утро. Где же крики уличных торговцев, цокот копыт, грохот колес и отдаленный гул тысяч голосов? Тишина была мертвой.
Он побрел вверх по лестнице, но от слабости едва не лишился сил на ступенях. Толкнул дверь в детскую. Комната выглядела заброшенной. Мерфин вытер испарину со лба. Вон кроватка Лоллы, вон маленький сундучок для одежды, ящик с игрушками и крохотный столик с двумя крошечными стульчиками… Внезапно послышался шорох. Лолла сидела на полу в углу, в чистом платьице, играла с маленькой деревянной лошадкой, у которой сгибались и разгибались ноги. Мерфин сдавленно вскрикнул от облегчения. Услышав его голос, малышка подняла голову и проговорила:
– Папа.
Мерфин подхватил ее и прижал к себе.
– Ты жива, – произнес он по-английски.
Из соседней комнаты донесся звук, и вышла Мария, седовласая женщина лет пятидесяти, нянька Лоллы.
– Хозяин! Вы встали! Вам лучше?
– Где хозяйка?
Лицо Марии омрачилось.
– Мне очень жаль, хозяин. Хозяйка умерла.
– Мама ушла, – сказала Лолла.
Мерфина словно ударили под дых. Ошеломленный, он передал дочь Марии, затем, двигаясь медленно и осторожно, развернулся и вышел из комнаты, спустился по лестнице на piano nobile[75], главный этаж. Уставился на длинный стол, пустые стулья, циновки на полу и картины на стенах. Казалось, он очутился в чужом доме.
Он встал перед изображением Девы Марии и ее матери. Итальянские живописцы превосходили мастерством английских и всех прочих, и этот художник придал святой Анне черты Сильвии. Гордую красоту подчеркивали безупречная смуглая кожа и тонкое лицо, но художник разглядел в высокомерном взгляде карих глаз тлеющую страсть.
До чего же трудно свыкнуться с мыслью, что Сильвии больше нет. Он вообразил стройное тело жены, вспомнил, как восхищался, снова и снова, ее красивой грудью. Теперь это тело, некогда столь близкое и родное, лежит где-то в земле. Стоило подумать об этом, как на глаза навернулись слезы, и Мерфин зарыдал от горя.
«Где же ее похоронили?» – подумал он с горечью, и сразу вспомнил, что во Флоренции покойников хоронить перестали. Люди боялись выходить из дома, просто выволакивали тела на улицу и бросали. Городские воры, нищие и пьяницы приобрели новое ремесло: их стали называть трупоносцами – becchini, – и они заламывали безумные цены, соглашаясь забрать тела с улиц и отнести к братской могиле. Можно вовек не узнать, где упокоилась Сильвия.
Они поженились четыре года назад. Глядя на портрет жены, облаченной в красное платье святой Анны, Мерфин вдруг испытал приступ болезненной честности и задался вопросом, а любил ли он ее на самом деле. Она очень ему нравилась, но это вовсе не была всепоглощающая страсть. Она была чрезвычайно независима в суждениях и остра на язык, а ему единственному во Флоренции хватило силы духа посвататься к ней, пускай богатство ее отца и привлекало многих. Словно в награду, Сильвия крепко привязалась к нему, но не упускала случая измерить глубину его чувств. «О чем ты думаешь?» – спрашивала она порой, и он чувствовал себя виноватым, потому что вспоминал Кингсбридж. Потом стала спрашивать иначе: «О ком ты думаешь?» Он ни разу не обмолвился о Керис, однако Сильвия неизменно говорила: «О женщине. Я вижу по твоему лицу». Постепенно она начала упоминать «твою английскую девушку». Могла обронить: «Опять вспоминаешь свою английскую девушку», – и всегда оказывалась права. Кажется, она с этим смирилась. Мерфин был верен ей, а дочь попросту обожал.