– Что же нам делать?
– Если хотите жить, ступайте в храм, исповедуйтесь, молитесь и ведите достойную жизнь.
Керис знала, что спорить бесполезно, но все же не сдержалась:
– Умирающий от голода должен идти в храм? А если у него нет сил?
Мать Сесилия одернула ее:
– Сестра Керис, прошу, замолчи.
– Можно спасти столько…
– Хватит.
– Это вопрос жизни и смерти!
Настоятельница понизила голос:
– Никто тебя не слушает. Прекрати.
Керис понимала, что Сесилия права, – поэтому, сколько ни спорь, люди будут слушать священников и монахов, она закусила губу и умолкла.
Карл Слепой затянул гимн, и монахи вереницей потянулись обратно к собору. За ними последовали монахини, и толпа рассосалась.
Когда вышли из собора во дворик, мать Сесилия чихнула.
Каждый вечер Мерфин, укладывая Лоллу спать, пел, читал стихи или рассказывал сказки, а дочка задавала ему вопросы, странные, неожиданные для трехлетней девочки – то совсем детские, то серьезные, то смешные.
Сегодня, пока он пел колыбельную, малышка расплакалась.
Мерфин спросил, что случилось.
– Почему умерла Дора? – проскулила Лолла.
Она сильно привязалась к дочери Медж. Девочки проводили вместе много времени, играли и заплетали друг другу косички.
– У нее была чума, – ответил Мерфин.
– У мамы тоже была чума. – Лолла перешла на родной язык, который еще не совсем забыла. – La moria grande.
– И у меня была, но я выздоровел.
– И Ливия. – Деревянную куклу Ливию Лолла привезла с собою из Флоренции.
– Ливия болела чумой?
– Да. Она чихала, была горячей и в пятнышках, но монахиня ее вылечила.
– Я очень рад. Значит, опасность миновала. Никто не заболевает чумой дважды.
– Ты здоров, папочка?
– Да. – Мерфину подумалось, что этот разговор пора заканчивать. – А теперь давай спать.
– Спокойной ночи.
Он пошел к двери.
– А Бесси не заболеет? – спросила дочка.
– Спи.
– Мне нравится Бесси.
– Это здорово. Спокойной ночи.
Мерфин закрыл дверь. Общий зал внизу пустовал. Нынче все стали избегать людных мест. Что бы ни вещал Годвин, кое-кто прислушался к Керис.
Ноздри уловили вкусный запах. Поведя носом, Мерфин двинулся на кухню. Бесси, помешивая варево в котелке на огне, пояснила:
– Бобовый суп с окороком.
Мерфин уселся за стол с ее отцом Полом, крупным мужчиной за пятьдесят, – отрезал себе хлеба, а Пол налил ему кружку эля. Бесси подала суп.
«Бесси и Лолла, – подумалось вдруг Мерфину, – хорошо уживаются друг с другом». Днем за девочкой приглядывала нянька, но по вечерам Бесси частенько играла с Лоллой, и девочка тянулась к ней.
У Мерфина имелся собственный дом на острове Прокаженных, но тот был невелик по размерам и не шел ни в какое сравнение с привычными pagaletto во Флоренции. Поэтому Мерфин охотно позволил Иеремии остаться в этом доме, а сам по-прежнему квартировал в «Колоколе». В таверне было уютно: тепло и чисто, здесь всегда сытно и вкусно кормили, поили хорошим вином и элем. Каждую субботу Мерфин оплачивал счет, но в остальном к нему относились как к родственнику, и он не торопился съезжать.
С другой стороны, нельзя жить в таверне вечно. Но если съехать, Лолла сильно огорчится расставанию с Бесси. За свою короткую жизнь малышка уже лишилась слишком многих людей. Ей нужны знакомые лица вокруг. Может, лучше съехать поскорее, пока она еще не чересчур привязалась к Бесси?
После еды Пол отправился спать, а Бесси налила Мерфину новую кружку эля, и они уселись у огня.
– Сколько человек умерло во Флоренции? – спросила она.
– Тысячи. Может, десятки тысяч. Невозможно подсчитать.
– Интересно, кто будет следующим в Кингсбридже.
– Я думаю об этом все время.
– Может, я?
– Очень этого боюсь.
– Хотелось бы лечь с мужчиной, прежде чем помру.
Мерфин улыбнулся, но ничего не ответил.
– У меня никого не было с тех пор, как умер мой Ричард. Больше года прошло.
– Скучаешь по нему. – Это был не вопрос, а утверждение.
– А ты как? Когда ты в последний раз был с женщиной?
Мерфин не ведал близости с той поры, как заболела Сильвия. Вспомнив покойную жену, он ощутил укол совести. Грустно было сознавать, что он не сумел по-настоящему отблагодарить ее за любовь.
– Давно. Почти как ты.
– С женой?
– Да, покойся ее душа в мире.
– Долгонько.
– Да.
– Но ты не тот, кто ляжет с кем угодно. Тебе нужно любить.
– Думаю, ты права.
– Я такая же. С мужчиной замечательно, лучше всего на свете, но только если вы любите друг друга. У меня был всего один мужчина, мой муж. Я никогда на сторону не бегала.
«Неужели? – мысленно подивился Мерфин. – Все может быть». Бесси казалась искренней, но какая женщина сознается, что погуливала?
– А ты? – не отступалась она. – Сколько у тебя было женщин?
– Три.
– Твоя жена, до нее Керис и… кто еще? А, помню, Гризельда.
– Я не называл имен.
– Да ладно, все и так знают.
Мерфин печально улыбнулся. Конечно, знают. Возможно, не наверняка, просто догадываются, но, как правило, мало кто ошибался в подобных догадках.
– Сколько сейчас маленькому Мерфину Гризельды? Семь? Или восемь?
– Десять.
– У меня толстые коленки. – Бесси задрала подол юбки. – Мне никогда они не нравились, а Ричарду нравились.
Мерфин опустил взгляд. Колени пухлые, с ямочками. Выше белели бедра.
– Он их целовал. Хороший был человек. – Бесси потянула подол, как бы опуская платье, но на самом деле приподняла, и Мерфин заметил промельк темных волос на лобке. – Он любил целовать меня везде, особенно после мытья. Помню, мне нравилось. С женщиной, которая его любит, мужчина может делать что захочет, правда?
Это было уже слишком. Мерфин встал.
– Может, ты и права, но такие разговоры до добра не доведут. Пойду-ка я спать, пожалуй, покуда не согрешил.
Бесси послала ему грустную улыбку.
– Сладких снов. Если тебе станет одиноко, я буду здесь, у огня.
– Я запомню.
Мать Сесилию положили не на тюфяк, а на кровать, прямо перед алтарем, в святейшем месте госпиталя. Монахини пели и молились возле постели настоятельницы день и ночь напролет, сменяя друг друга. Кто-либо исправно протирал Сесилии лицо прохладной розовой водой, а у кровати неизменно стояла кружка с прозрачной холодной водой из фонтана. Увы, все усилия были тщетными. Настоятельница угасала так же быстро, как и прочие. У нее шла кровь из носа и снизу, дыхание сделалось затрудненным, а жажду было не утолить.
На четвертую ночь она послала за Керис.
Та крепко спала. Дневные хлопоты доводили до изнеможения, госпиталь был переполнен. Ей снилось, что все дети Кингсбриджа заболели чумой, а она носится по госпиталю, норовя обиходить всех сразу, и вдруг понимает, что тоже заразилась. Кто-то из детей потянул ее за рукав, но она отмахнулась, вся в отчаянных раздумьях о том, как справляться с больными, когда она сама больна. В следующий миг Керис осознала, что кто-то трясет ее за плечо, приговаривая:
– Проснись, сестра, пожалуйста, тебя зовет мать-настоятельница!
Она очнулась. Рядом на коленях стояла послушница со свечой в руках.
– Как она?
– Слабеет, но еще может говорить. Она хочет тебя видеть.
Керис встала, обула сандалии. Ночь выдалась нестерпимо холодной. Накинув поверх балахона одеяло, монахиня бегом сбежала по лестнице.
Кругом лежали умирающие. Тюфяки на полу разложили вплотную, как рыбьи костяшки, чтобы тем, кто мог сидеть, был виден алтарь. На тюфяках и вокруг расположились целые семьи. Остро пахло кровью. Керис взяла из корзины у дверей чистый отрез полотна и прикрыла лицо.
Подле Сесилии на коленях стояли и пели четыре монахини. Настоятельница лежала на спине с закрытыми глазами, и Керис испугалась, что опоздала, но Сесилия словно ощутила ее появление, повернула голову и открыла глаза.
Керис присела на краешек постели, смочила тряпку в миске с розовой водой и стерла кровь с верхней губы Сесилии. Настоятельница, хватая ртом воздух, прохрипела:
– Кто-нибудь выжил?
– Только Медж.
– Та, что не хотела жить.
– Все ее дети умерли.
– Я тоже скоро умру.
– Не говорите так.
– Не забывайся. Мы, монахини, смерти не боимся. Всю свою жизнь мы стремимся воссоединиться с Христом на небесах. Когда смерть приходит, мы радуемся. – Эта длинная отповедь истощила силы Сесилии, и она судорожно закашлялась. Керис вытерла ей кровь с подбородка.
– Конечно, мать-настоятельница. А те, кто останется жить, будут плакать. – На глазах выступили слезы. Она уже потеряла Мэйр и Старушку Юлию, а теперь уходила и Сесилия.
– Не плачь. Оставь слезы другим. Ты должна быть сильной.
– Чего ради?
– Думаю, Господу угодно поставить тебя на мое место, на место настоятельницы.
«Значит, он сделал странный выбор, – подумалось Керис. – Обычно Бог благоволит тем, кто относится к нему как должно и как предписывается». Впрочем, она уже давно научилась не произносить подобного вслух.
– Если сестры изберут меня, я приложу все силы.
– Думаю, что изберут.
– По-моему, в настоятельницы метит сестра Элизабет.
– Элизабет умна, зато у тебя любящее сердце.
Керис опустила голову. Возможно, Сесилия права. Элизабет будет слишком суровой. Керис лучше всего годится в настоятельницы, пускай она сомневается в сугубой полезности жизни, проводимой за молитвами и распеванием гимнов. Она верит в школу и госпиталь. Нет, не приведи Господь, чтобы во главе обители встала Элизабет.
– И еще. – Сесилия понизила голос, и Керис пришлось наклониться. – Приор Антоний поведал мне кое-что перед смертью. Он хранил тайну до гробовой доски, как и я.
Керис не очень-то хотелось взваливать на себя такое бремя, однако не пристало отказывать человеку на смертном одре.
Сесилия прошептала:
– Предыдущий король умер не от удара.