– Про ересь говорить?
– Говори сколько угодно, но не упоминай имени Керис. Дескать, ты слышала, как где-то, допустим, во Франции, казнили еретика или дьяволопоклонника, развратившего целую женскую обитель.
– Я не хотела бы лгать, – чопорно произнесла Элизабет.
Филемон порой забывал, что не все настолько бессовестны, как он сам. Годвин торопливо вмешался:
– Разумеется. Филемон имеет в виду, что такими историями следует делиться, когда ты их услышишь, напоминая тем самым сестрам о вечно подстерегающей нас опасности.
– Хорошо. – Зазвонил колокол к службе девятого часа, и монахиня встала: – Я не должна пропускать службы. Не хочу, чтобы кто-нибудь заметил мое отсутствие и догадался, где я была.
– Верно, – согласился приор. – Впрочем, мы же обо всем договорились?
Элизабет кивнула:
– Никаких масок.
Видя, что ее одолевают некие сомнения, настоятель уточнил:
– Ты ведь не думаешь, сестра, что маски и вправду помогают?
– Нет… Конечно, нет. Как же они могут помогать?
– Вот именно.
– Благодарю за угощение.
Элизабет ушла. «Вроде все получилось неплохо», – размышлял Годвин, но что-то его беспокоило.
– Одна Элизабет не убедит людей, что Керис ведьма, – сказал он Филемону.
– Согласен. Ей нужно помочь.
– Прочесть проповедь?
– Разумно.
– Я скажу о чуме с соборной кафедры.
Филемон задумался.
– Не следует нападать на Керис впрямую. Она может ударить в ответ.
Приор хмыкнул. Он прав: если вспыхнет открытая схватка, горожане скорее всего поддержат Керис.
– Я не буду упоминать ее имени.
– Посеем семена сомнения, а люди сделают собственные выводы.
– Я заклеймлю ересь, дьяволопоклонничество и языческие обычаи.
Вошла Петранилла. Она сильно горбилась и опиралась сразу на две трости, но голова ее по-прежнему гордо сидела на костлявых плечах.
– Как прошло? – Именно мать подтолкнула сына начать борьбу с Керис и одобрила план Филемона.
– Элизабет согласилась, – довольно ответил Годвин. Он всегда с удовольствием сообщал матери хорошие новости.
– Хорошо. Я хочу поговорить с тобою еще кое о чем. – Петранилла обернулась к Филемону: – Ты нам больше не понадобишься.
На миг тот поджал губы, как ребенок, которого незаслуженно отшлепали. Он мог уязвить словом кого угодно, но и сам обижался мгновенно. Впрочем, он быстро взял себя в руки, сделал вид, что ему все равно, будто его даже слегка забавляло высокомерие Петраниллы, и с преувеличенной почтительностью поклонился.
– Разумеется, мадам.
Годвин спросил:
– Побудешь за меня на службе?
– Конечно.
Когда он ушел, Петранилла уселась за большой стол.
– Знаю, сама настаивала, чтобы ты поощрял этого юношу, но должна признать, что сейчас у меня от него мурашки по коже.
– Он полезен, как никогда.
– На бессовестного человека нельзя полагаться. Если он предает других, то предаст и тебя.
– Я запомню, – кивнул настоятель, понимая, что теперь накрепко повязан с Филемоном и попросту не может обходиться без него, но вслух этого говорить не стал. – Хочешь вина?
Мать покачала головой:
– Я и без того еле на ногах стою. Сядь и выслушай меня.
– Хорошо, мама. – Годвин подсел ближе.
– Тебе нужно уехать из Кингсбриджа, пока чума не вспыхнула в полную силу.
– Не могу. Но ты можешь…
– При чем тут я? Я все равно скоро умру.
При мысли об этом Годвину стало дурно.
– Не говори так!
– А ты не будь глупцом. Мне шестьдесят лет. Посмотри на свою мать, я не в силах выпрямиться. Мне пора сходить в могилу. Но тебе всего сорок два, у тебя все впереди! Ты можешь стать епископом, архиепископом, кардиналом.
От ее непомерного честолюбия, как всегда, кружилась голова. Неужели он действительно станет кардиналом? Или это просто материнская слепота? Как знать.
– Я не хочу, чтобы ты умер от чумы, не свершив своего предназначения.
– Мама, ты не умрешь.
– Забудь про меня! – рассердилась она.
– Сейчас нельзя уезжать из города. Нельзя допустить, чтобы Керис избрали настоятельницей.
– Пусть сестры поскорее проведут выборы. А если не выйдет, все равно уезжай, положись на Провидение.
Годвин сильно боялся чумы, но провала страшился не меньше.
– Если выберут Керис, я потеряю все!
Мать смягчилась:
– Годвин, послушай. Ты мой единственный сын. Если я тебя потеряю…
От столь резкой перемены тона настоятель растерялся и замолчал.
Петранилла продолжила:
– Во имя Всех Святых, уезжай куда-нибудь, где чума тебя не достанет.
Еще никогда она его не молила. Это пугало. Только для того, чтобы успокоить мать, Годвин сказал:
– Дай мне подумать.
– Эта чума – как волк в лесу. Встретив волка, думать нечего: нужно бежать.
Годвин читал проповедь в субботу перед Рождеством.
День выдался сухим, высокие бледные облака скользили по студеному своду небес. Главная башня собора пряталась за строительными лесами из веревок и перекладин, похожими на птичье гнездо, – Элфрик разбирал ее сверху. На рыночной лужайке дрожащие от холода торговцы распродавали последние товары немногочисленным озабоченным покупателям. Мерзлую траву кладбища испестрили сотни бурых пятен – свежие могилы.
Но собор был полон. К рождественской службе иней, который настоятель заметил на внутренней поверхности стен во время службы первого часа, растаял от тепла тысяч тел. Люди кутались в плотные плащи и накидки землистого цвета и напоминали скот в загоне. Годвин понимал, что они пришли из-за чумы. К тысячам горожан прибавились многие сотни деревенских жителей – все искали у Бога защиты от болезни, уже поразившей по меньшей мере один дом на каждой улице, будь то в городе или в деревне. Годвин сочувствовал пастве. Даже он сам стал молиться усерднее в последнее время.
Обычно только те, кто стоял впереди, внимали проповедям. Задние, как правило, болтали с друзьями и соседями, а молодежь развлекалась в темных уголках. Но сегодня в нефе царила почти полная тишина. Все взоры были устремлены на монахов и монахинь. Люди непривычно внимательно следили за отправлением службы: старательно откликались в нужных местах молитвы, искренне желали приобщиться благодати и уберечься от страшной напасти. Годвин всматривался в их лица и видел страх. Как и он сам, люди с ужасом спрашивали себя: кто следующим чихнет, у кого пойдет носом кровь, кто покроется лилово-черной сыпью?
Перед алтарем расположился граф Уильям с женой Филиппой, двумя взрослыми сыновьями, Роландом и Ричардом, и четырнадцатилетней дочерью Одилой. Уильям правил графством подобно отцу, наводя порядок и верша справедливость твердой, порою жестокой рукой. Граф казался встревоженным: даже самые крутые меры пока не могли сдержать распространение болезни. Филиппа одной рукой обнимала дочь, словно пытаясь ее защитить.
Рядом с ними стоял сэр Ральф, лорд Тенча. Он никогда не умел скрывать свои чувства, и все видели, что он жутко напуган. Его девочка-жена держала на руках малыша. Настоятель недавно окрестил мальчика Джеральдом, в честь деда, который находился рядом, с бабкой Мод.
Годвин перевел взгляд на брата Ральфа Мерфина. Когда тот вернулся из Флоренции, настоятель решил, что Керис немедленно откажется от обета и покинет монастырь: надеялся, что от нее, как от простой горожанки, будет меньше неприятностей, – но этого не произошло. Мерфин держал за руку свою дочурку итальянку. Рядом стояла Бесси с постоялого двора «Колокол». Ее отец Пол умер от чумы.
Недалеко от них Годвин высмотрел семью, которую Мерфин презирал: Элфрик, его дочь Гризельда, ее десятилетний сын Мерфин-младший, Гарри-каменщик, муж Гризельды, потерявшей всякую надежду заполучить старшего Мерфина, и вторая жена строителя Элис. Элфрик смотрел вверх. До сноса башни он положил над средокрестием временный потолок и теперь то ли восхищался своей работой, то ли искал в ней изъяны.
Бросалось в глаза отсутствие епископа Ширингского. Обычно в Рождество проповедь читал именно епископ. Но Анри Монский не приехал. От чумы умерло столько священнослужителей, что епископ разрывался между приходами и был занят поисками новых людей. Уже поползли слухи о смягчении требований к рукоположению тех, кому меньше двадцати пяти, и даже к незаконнорожденным.
Годвин выступил вперед. Перед ним стояла сложная задача. Следовало пробудить страх и ненависть к всеобщей любимице, не упоминая при этом ее имени и ничем не выказав своей враждебности. Горожане, конечно, накинутся на нее со всей яростью, но должны сделать это по собственной воле.
Проповеди читали не на каждой службе, а лишь в наиболее торжественных случаях, когда собиралось огромное множество людей. Настоятель обращался к пастве, причем далеко не всегда с проповедью, нередко просто зачитывал послания архиепископа или короля о событиях государственной важности: военных победах, налогах, пополнениях или утратах в королевской семье, – но сегодня случай был особым.
– Что есть болезнь? – начал приор.
В соборе и без того не шумели, а теперь и вовсе установилась мертвая тишина. Годвин задал вопрос, терзавший всех.
– Почему Господь насылает болезни и чуму, которые мучают и убивают нас?
Годвин перехватил взгляд матери, стоявшей позади Элфрика и Элис, вспомнил ее слова о неизбежной скорой кончине, на мгновение замер, скованный страхом и словно утративший дар речи. Люди принялись переминаться с ноги на ногу. Понимая, что теряет их внимание, Годвин испугался, отчего его будто сковало намертво. Затем внезапно все прошло.
– Болезнь есть наказание за грехи.
Настоятель много лет оттачивал свое умение проповедовать: он избегал напыщенной болтовни, к которой питал склонность монах Мердоу, и старался говорить рассудительно, как человек здравомыслящий, а не как сотрясатель воздуха. Признаться, он сомневался, что сумеет разжечь в людях необходимую ненависть, но Филемон заверил его, что так даже будет убедительнее.