Сестры ликовали и веселились, но Керис понимала, что последние слова Филемона – истинная правда, избрание должен одобрить епископ Анри.
А Годвин сделает все, чтобы этому помешать.
Горожане-добровольцы расчистили акр лесистой земли на дальнем берегу реки, и Годвина позвали освятить участок под новое кладбище. Все кладбища в пределах городских стен уже не вмещали тела усопших, а кладбище при соборе стремительно заполнялось.
Ежась от резкого и холодного ветра, настоятель кропил землю святой водой, что замерзала едва ли не на лету, а шествовавшие за приором братья и сестры пели псалом. Хотя обряд еще не закончился, могильщики уже приступили к своим обязанностям. Холмики сырой земли тянулись ровными рядами вдоль прямоугольных ям, выкопанных как можно ближе друг к другу ради сбережения места. Одного акра надолго не хватит, поэтому горожане взялись расчищать следующий участок леса.
В подобные мгновения самообладание давалось аббату нелегко. Чума мнилась могучей волною, что сметает все на своем пути, и ее было не остановить. Только за одну предрождественскую неделю монахи отпели сотню человек, а число умерших продолжало возрастать. Вчера умер брат Иосиф, заболели еще двое монахов. Когда это кончится? Неужели все на свете умрут? Неужели умрет сам Годвин?
Приор настолько испугался этой мысли, что остановился и уставился на золотое кропило, словно забыв, как оно очутилось у него в руке. На миг его охватил такой ужас, что он не мог двинуться с места. Филемон, шагавший за ним по пятам, легонько подтолкнул Годвина в спину. Приор неловко шагнул вперед и продолжил переставлять ноги. Нужно поскорее прогнать эти жуткие видения.
Он стал размышлять о выборах в женской обители. Проповедь превзошла все ожидания, и Годвин уверился, что победа Элизабет неотвратима. Но течение событий вдруг резко изменило направление, и вопиющий новый всплеск восторгов по поводу Керис стал полной неожиданностью. Вмешательство Филемона было запоздалым. Годвину хотелось топать ногами и кричать.
Но это еще не конец. Пускай Керис дерзко выставила Филемона, она должна понимать, что ее положение не является прочным до одобрения епископа Анри.
К несчастью, Годвину пока не представилось возможности наладить отношения с Анри. Новый епископ не говорил по-английски и всего однажды приезжал в Кингсбридж. Поскольку он лишь недавно принял сан, Филемону не удалось вызнать, есть ли у него роковые слабости. Но он мужчина и священнослужитель, а значит, должен поддержать Годвина в борьбе с Керис.
Настоятель даже написал Анри письмо, уведомляя, что Керис колдовством заставила монахинь поверить, будто может спасти их от чумы. Он подробно поведал историю, случившуюся девять лет назад, изложил обвинение в ереси, упомянул суд, смертный приговор и спасение благодаря матери Сесилии. Он надеялся посеять в новом епископе семена недоверия к Керис.
Но когда Анри прибудет? Никто не помнил, чтобы епископ отсутствовал на рождественской службе. В сухом ответном письме архидьякона Ллойда говорилось, что епископ чрезвычайно занят, проводя назначения вместо скончавшихся от чумы священников. Не исключено, кстати, что Ллойд настроен против Годвина. Он был человеком графа Уильяма, обязанным своим положением его покойному брату Ричарду. А отец Уильяма и Ричарда граф Роланд ненавидел Годвина. Но решение принимать не Ллойду, а Анри Монскому. Словом, развитие событий трудно предугадать. Однако Годвин чувствовал, что не владеет положением. Его власти угрожала Керис, а жизни – беспощадная чума.
Под конец обряда пошел легкий снег. Рядом с расчищенным местом дожидались сразу семь похоронных процессий. По знаку Годвина они двинулись вперед. Первое тело покоилось в гробу, остальные завернули в саваны и несли на носилках. Гробы и прежде, в спокойные времена, считались роскошью, а ныне, когда дерево подорожало, а гробовщиков завалили заказами, лишь очень богатые люди могли себе их позволить.
Во главе первой процессии шел Мерфин, ведя за руку маленькую дочь. Снежинки ложились на его медно-рыжие волосы и бороду. Выходит, в дорогом гробу покоится Бесси Белл. Она умерла, родных у нее не осталось, поэтому свою таверну она завещала Мерфину. Годвин со злостью подумал, что деньги липнут к этому человеку, как мокрые листья. У него уже есть остров Прокаженных и состояние, полученное во Флоренции, а теперь он стал еще владельцем самой прибыльной таверны Кингсбриджа.
Настоятель знал о завещании Бесси, так как аббатство, имея право на налог с наследства, вычло немалый процент от стоимости таверны. Мерфин заплатил золотыми флоринами без малейшей задержки.
Единственным благом чумы можно считать то, что у аббатства появилось много наличных денег.
Годвин провел одну поминальную службу по всем семерым. Теперь это стало обычным делом: общие похороны утром и другие после обеда, невзирая на количество умерших. Хоронить каждого усопшего по отдельности не хватало священнослужителей.
Эти раздумья снова породили страх. Годвин начал запинаться, словно увидев в одной из могил себя, но сумел-таки успокоиться и довел службу до завершения.
Наконец все закончилось, и приор повел монахов и монахинь обратно к собору. Они вошли в неф и растеклись по храму. Братья занялись повседневными хлопотами. Тут к Годвину робко приблизилась взволнованная послушница.
– Отец-настоятель, вас просят пройти в госпиталь.
Приор не терпел указаний, да еще через послушников.
– Зачем? – резко спросил он.
– Простите, отец-настоятель, я не знаю… Меня просто просили вам передать.
– Приду, как только смогу, – раздраженно ответил он. У него не было срочных дел, но, чтобы не идти сразу, он завел беседу с братом Илией о монашеских облачениях.
Лишь спустя несколько минут Годвин пересек двор и вошел в госпиталь. Сестры толпились возле поставленной перед алтарем кровати. «Значит, важный больной, – смекнул Годвин. – Кто бы это мог быть?» Одна из монахинь обернулась. Ее рот и нос скрывались под полотняной повязкой, но приор узнал зеленые глаза с золотистыми искрами, обычные для его семьи, – Керис. Лица ее Годвин не различал, но обратил внимание на странный взгляд. Он ожидал неприязни или презрения, но увидел сочувствие.
Годвин с некоторым трепетом приблизился к кровати. Монахини почтительно расступились. Настоятель увидел больную. Это была его мать.
Крупная голова Петраниллы покоилась на белой подушке. Кожа была мокрой от пота, из носа беспрерывно вытекала тонкая струйка крови. Монахиня подтирала эту кровь, но она текла и текла. Другая сестра держала наготове кружку с водой. На сморщенной шее Петраниллы виднелась лилово-черная сыпь.
Годвин вскрикнул, словно его ударили, и замер от ужаса. Мать смотрела на сына глазами, полными страдания. Сомнений не оставалось: у нее чума.
– Нет! – завопил он. – Нет! Нет!
В груди вспыхнула непереносимая боль, будто в нее вонзили нож.
Годвин разобрал шепот вставшего рядом Филемона:
– Постарайтесь успокоиться, отец-настоятель.
Успокоиться он не мог. Открыл было рот, чтобы снова закричать, но не издал ни звука; внезапно словно отделился от собственного тела и утратил способность управлять его движениями. Черная пелена поднялась от пола, поглотила Годвина, постепенно заполнила рот, нос, глаза. Ему стало трудно дышать, он ослеп – и, наконец, рухнул без сознания.
Годвин провел в постели пять дней: ничего не ел, а пил, лишь когда Филемон подносил кружку к его губам. Не мог ясно думать, не мог двигаться, поскольку не соображал, что нужно делать. Рыдал, засыпал, просыпался и вновь рыдал. Он смутно осознавал, что какой-то монах щупает его лоб, берет мочу, говорит что-то о воспалении мозга и пускает кровь.
В последний день декабря испуганный Филемон принес весть о смерти Петраниллы.
Годвин встал с кровати, сам побрился, надел новое облачение и пошел в госпиталь.
Монахини обмыли и причесали Петраниллу, одели в платье дорогого итальянского сукна. Увидев мать такой – покрытое смертельной бледностью лицо, навеки закрытые глаза, – Годвин вновь едва не поддался приступу страха, но сумел совладать с собой и велел:
– Отнесите тело в собор.
Подобной чести удостаивались только монахи с монахинями, старшие клирики и знать, но Годвин был уверен, что никто не посмеет ему возражать.
Когда Петраниллу перенесли в собор и положили перед алтарем, он встал возле тела матери на колени и начал молиться. Молитва помогла прогнать страх, и мало-помалу приор стал мыслить здраво. Отмолившись, он поднялся и приказал Филемону немедленно собрать монахов в здании капитула.
Ноги подкашивались, но он знал, что должен сосредоточиться. Он всегда обладал даром убеждения. Теперь следовало использовать сей дар наилучшим образом.
Когда монахи расселись, настоятель открыл книгу Бытия:
– «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог»[77].
Годвин оторвался от чтения. Монахи внимательно смотрели на него. Все прекрасно знали эту историю. Их интересовал сам Годвин, и они гадали, что последует дальше.
– Чему учит нас история Авраама и Исаака? – торжественно вопросил настоятель. – Господь велит Аврааму убить своего сына, не просто старшего сына, но единственного, рожденного, когда отцу исполнилось сто лет. Возразил ли Авраам? Молил ли о пощаде? Спорил ли с Богом? Говорил ли, что поступить так значит совершить убийство, что детоубийство – страшный грех? Годвин вновь принялся читать:
– «Авраам встал рано утром, оседлал осла своего…»