Голый, чисто выметенный двор служил наглядным доказательством того, насколько строго Савл придерживался монашеского обета нестяжания. Но сегодня приора намного больше интересовало, насколько надежно обитель защищена от чужаков. По счастью, благодаря приверженности Савла порядку и разумности в скиту имелось всего три входа внутрь – через церковь, через кухню и через конюшню. Крепкие двери преграждали доступ и запирались на засовы.
В крохотном дормитории помещалось человек десять, не больше. Отдельной комнаты для настоятеля не предусматривалось. Единственным способом разместить еще два десятка монахов виделась церковь.
Годвин сперва задумался, не занять ли дормиторий, но в помещении негде было спрятать соборную утварь, а с нею ему расставаться не хотелось. В церкви же отыскалась маленькая, запиравшаяся боковая часовня, в которой приор и расположился. Остальные кингсбриджские монахи расстелили на земляном полу нефа солому и устроились как могли.
Прихваченные из города съестные припасы и вино отправили на кухню и в подвал, а утварь Филемон принес в часовню Годвину. Он уже успел побеседовать с местными братьями.
– Савл навел тут свои порядки, – доложил Филемон. – Требует безусловного повиновения Господу и соблюдения Правил святого Бенедикта, себе тоже поблажек не делает. Спит вместе со всеми, ест то же, что остальные, никак себя не выделяет. Излишне говорить, что его за это любят. Но есть один монах, которого постоянно наказывают, некий брат Жонкиль.
– Я его помню. Вряд ли от него нам будет прок.
В бытность послушником в Кингсбридже Жонкилю вечно доставалось за опоздания на службы, скудоумие, лень и жадность. Он был чрезвычайно слабоволен и в монастырь-то подался, пожалуй, чтобы хоть кто-то принуждал его к тому, чего он сам делать не мог.
– Он вносит раздор, что уже полезно, – возразил Филемон. – Но за ним, конечно, никто не пойдет.
– Что, совсем на Савла не жалуются? Может, спит допоздна, поручает малоприятные задания, оставляет себе лучшее вино?
– Ничего не слышал.
– Хм-м. – Значит, Савл честен, как всегда. Годвин расстроился, но не сказать, чтобы удивился.
На вечерне приор не мог не отметить, сколь собранными и подтянутыми выглядят монахи лесной обители. Много лет подряд Годвин ссылал сюда всех, кто доставлял неприятности, – бунтарей, душевнобольных, сомневавшихся в церковном учении, интересовавшихся еретическими воззрениями. Савл никогда не жаловался, никогда не отправлял неугодных обратно. Похоже, он сумел обратить всю эту разношерстную компанию в образцовых монахов.
После службы Годвин велел кингсбриджским братьям идти в трапезную, оставил при себе лишь Филемона и двух сильных молодых монахов. Когда церковь опустела, он велел Филемону сторожить дверь, а монахам приказал сдвинуть в сторону резной деревянный алтарь и вырыть под ним яму.
Когда яма показалась достаточно глубокой, Годвин вынес из часовни утварь, которую собирался спрятать под алтарем. Тут появился Савл.
Годвин услышал голос Филемона:
– Приор желает побыть один.
Голос Савла ответил:
– Тогда он может сказать мне об этом сам.
– Он попросил меня передать тебе.
Савл повысил голос:
– Я не допущу, чтобы меня выставляли из собственной церкви. Уж во всяком случае не ты.
– Ты готов поднять руку на помощника приора?
– Если не уйдешь с дороги, я брошу тебя в фонтан.
Годвин поспешил вмешаться. Конечно, он предпочел бы, чтобы Савл ничего не знал, но деваться было некуда.
– Пусти его, Филемон! – крикнул он.
Тот сделал шаг в сторону, и Белая Голова вошел в храм, увидел на полу поклажу и, без разрешения заглянув в одну сумку, извлек на свет серебряный потир с позолотой и воскликнул:
– Бог ты мой! Что все это значит?
Годвина так и подмывало ответить, что не пристало расспрашивать приора. Савл вполне мог довольствоваться таким ответом, коли верует в смирение, по крайней мере на словах, но не следовало возбуждать в нем подозрения и сомнения.
Потому приор сказал:
– Я привез соборную утварь.
Лицо Савла исказила гримаса отвращения.
– Такое богатство уместно в большом соборе, но совершенно излишнее в скромной лесной обители.
– Тебе не придется им любоваться. Я хочу его спрятать. Ты будешь знать, где именно, хотя сначала я собирался избавить тебя от бремени этого знания.
На лице Савла отразилось недоумение.
– Зачем вы вообще все это привезли?
– Для безопасности.
Савл продолжал недоумевать:
– Я удивлен, что епископ позволил забрать драгоценности.
Епископа, разумеется, никто не спрашивал, но Годвин не стал этого уточнять.
– Сейчас положение в Кингсбридже угрожающее. Мы усомнились в том, что ценности в безопасности, даже в аббатстве.
– Вот как? Вы не забыли, что тут кругом разбойники? Хвала Господу, вы не столкнулись с ними по пути сюда.
– Господь нас оберегал.
– И утварь тоже, полагаю.
Дерзкие речи Савла граничили с непослушанием, но Годвин не стал ему выговаривать, опасаясь, что суровая отповедь выдаст его вину. Однако отметил про себя, что смирение и послушание Савла не простираются далее известных пределов. Возможно, Савл и в самом деле догадался, кто его обставил двенадцать лет назад.
– Пожалуйста, попроси монахов остаться после ужина в трапезной. Как закончу здесь, я хочу обратиться к ним.
Савл воспринял эти слова как просьбу уйти и вышел. Годвин спрятал в яму утварь, хартии аббатства, мощи святого и почти все деньги. Монахи засыпали яму землей, утоптали и поставили на место алтарь, а оставшуюся землю вынесли наружу и рассыпали.
Затем все четверо двинулись в трапезную. Крохотное помещение оказалось набитым битком, когда внутри расселось пополнение из Кингсбриджа. На помосте один из братьев читал повествование святого Марка, но умолк, повинуясь взмаху руки приора.
Годвин жестом велел ему садиться и занял его место.
– Это святая обитель, – начал он. – Господь наслал на нас ужасную чуму, желая покарать за грехи. Мы пришли сюда, чтобы очиститься от этих грехов, вдали от городского разврата и нечестивых соблазнов.
Он вовсе не собирался затевать диспут, но Савл не преминул уточнить:
– О каких именно грехах идет речь, отец Годвин?
Пришлось измышлять и изворачиваться.
– Мужчины оспаривают мудрость Святой Церкви Божьей, женщины предались распутству, братья не преуспели в полном разрыве с сестрами, а сестры склоняются к ереси и колдовству.
– Сколько времени займет очищение?
– Мы поймем, что сражение окончено, когда прекратится чума.
– Как же вы намерены очищаться от грехов? – спросил другой монах обители. Годвин узнал Жонкиля, крупного и нескладного, с полубезумным взглядом. Его поразило, что здешние правила, похоже, допускают, чтобы братья задавали вопросы вышестоящим.
– Молитвой, размышлением и постом.
– Пост – это правильно, – проговорил Жонкиль. – У нас самих не очень много еды.
Кто-то рассмеялся.
Годвин забеспокоился, что его перестанут слушать, и стукнул по полу, призывая к тишине.
– Отныне всякий, кто придет сюда извне, представляет для нас опасность. Я хочу, чтобы все ворота обители были заперты изнутри, днем и ночью. Никто не должен выходить отсюда без моего личного разрешения, которое я буду давать только в крайних случаях. Всех просителей следует отсылать прочь. Мы запремся, пока не сгинет эта страшная чума.
– А если… – назойливо влез Жонкиль.
Годвин перебил:
– Хватит вопросов, брат. – Он обвел взглядом трапезную, призывая всех к молчанию. – Вы монахи, ваш долг повиноваться. А теперь давайте помолимся.
Сложности начались на следующий же день.
Годвин чувствовал, что его приказы Савл и монахи лесной обители исполняют неохотно, а скоро, возможно, перестанут исполнять. Их застали врасплох, они не смогли сразу подыскать возражения по существу и, за неимением уважительной причины для неповиновения, покуда покорялись вышестоящему. Но настоятель знал, что недалек тот час, когда местные монахи спохватятся. Увы, он не ожидал, что это произойдет так быстро.
Шла служба первого часа. В маленькой церкви было очень холодно. У Годвина после ночлега в часовне затекло и болело все тело. Он с тоской вспоминал свой дворец с очагами и мягкими перинами. Когда забрезжил серый зимний рассвет, в тяжелые западные двери храма кто-то постучал.
Годвин вздрогнул. Ему хотелось бы покомандовать тут еще денек-другой, чтобы устроить все по своему разумению.
Приор взмахом руки дал понять, что на стук не стоит обращать внимания. Стучавшие между тем принялись окликать тех, кто находился внутри. Савл было встал и двинулся к дверям, но Годвин жестом потребовал сесть, и Белая Голова после недолгих сомнений подчинился. Приор намеревался отсидеться взаперти. Если монахи не отопрут двери, тем, кто снаружи, придется уйти.
Но Годвину предстояло узнать, что крайне трудно убедить людей ничего не делать.
Монахи никак не могли сосредоточиться на псалмах: перешептывались и то и дело оборачивались на двери. Пение расстроилось, постепенно вовсе сошло на нет, и был слышен только голос Годвина.
Приор разгневался. Если бы братья подчинились ему, их не смутил бы никакой стук. Потрясенный их малодушием, Годвин в конце концов поднялся и по короткому нефу подошел к запертым на засов дверям.
– Кто там? – крикнул он.
– Пустите! – донеслось из-за двери.
– Нет! Уходите.
– Вы гоните людей из церкви? – ужаснулся подошедший Савл.
– Я же сказал, никаких гостей.
Стук возобновился.
– Впустите нас!
– Кто вы? – крикнул Савл.
После недолгого молчания ему ответили:
– Люди леса.
– Разбойники, – уточнил Филемон.
Савл возмущенно произнес:
– Грешники, как мы, и тоже дети Божьи.
– Это еще не повод, чтобы позволить им убить нас.
– Возможно, прежде следует выяснить, что им нужно. – Савл приблизился к окну справа от двери. Церковь была невысокой, подоконники располагались чуть ниже уровня глаз. Стекол не было, оконные проемы на зиму затянули от холода ставнями из прозрачного льна. Савл приоткрыл ставню, встал на цыпочки и выглянул наружу. – Зачем вы пришли?