– В торговле всегда так, – ответил Эдмунд. – Вверх, потом вниз, и никто не знает почему.
– Но теперь вмешался ваш король.
Он не преувеличивал. Король Эдуард оценил, сколько денег можно зарабатывать на шерсти, и решил, что львиная доля доходов от этой торговли полагается короне. Он ввел новый налог – фунт за мешок шерсти. Обычный мешок весил триста шестьдесят четыре мерных фунта и продавался в среднем за четыре фунта; дополнительный налог отбирал четверть цены, и это было немало, мягко говоря.
– Хуже того, он распорядился затруднить вывоз шерсти из Англии, – прибавил Кароли. – Мне пришлось изрядно потратиться на подкуп.
– Запрет на вывоз скоро будет снят, – откликнулся Эдмунд. – Торговцы Шерстяной компании Лондона ведут переговоры с королевскими чиновниками…
– Надеюсь, вы правы. Но в нынешних обстоятельствах моя семья полагает, что нет смысла посещать сразу две шерстяные ярмарки в одной части страны.
– Они совершенно правы! Оставайтесь здесь и забудьте про Ширинг.
Город Ширинг располагался от Кингсбриджа в двух днях пути. Он не уступал соседу размерами, не имел ни собора, ни монастыря, зато мог похвастаться замком шерифа и судом графства. Раз в год там проводилась шерстяная ярмарка, которая соперничала с кингсбриджской.
– Боюсь, здесь скудный выбор шерсти. Понимаете, кингсбриджская ярмарка, судя по всему, угасает. Все больше торговцев перебираются в Ширинг. На тамошней ярмарке куда больше разнообразного товара.
Керис расстроилась, поскольку понимала, что для отца такой исход может стать гибельным.
– А почему торговцы предпочитают Ширинг? – спросила девушка.
Буонавентура пожал плечами.
– Тамошняя торговая гильдия благоустроила ярмарку. Теперь нет очередей на въезд перед городскими воротами, можно брать взаймы лотки и палатки, есть здание, где можно торговать, когда идет дождь, как сейчас…
– Мы тоже можем все это обеспечить, – сказала Керис.
Отец фыркнул.
– Если бы.
– Почему нет, папа?
– Ширинг – независимый боро с королевской хартией. Их торговая гильдия обладает властью действовать на благо суконщиков, удовлетворять нужды. А Кингсбридж принадлежит аббатству…
– Во славу Божью, – вставила Петранилла.
– Разумеется, – отозвался Эдмунд. – Наша приходская гильдия ничего не может сделать без разрешения аббатства, а настоятели обычно осторожничают и бережливы до скупости. Мой брат отнюдь не исключение. В итоге едва ли не любые предложения отвергаются.
Буонавентура продолжил:
– Ради многолетних связей моей семьи с вами, Эдмунд, а до вас с вашим отцом, мы приезжали в Кингсбридж, но в трудные времена мы не можем позволить себе жить чувствами.
– Ради этих многолетних связей позвольте попросить вас о небольшом одолжении, – ответил Эдмунд. – Повремените с окончательным решением. Не идите на поводу у предубеждений.
«Умно», – подумала Керис. Девушка не уставала поражаться тому, как ловко отец ведет переговоры. Эдмунд не стал спорить с Кароли, не пытался уговорить того передумать, иначе флорентиец наверняка бы уперся. На предложение не принимать окончательного решения согласиться куда проще. Это согласие никого ни к чему не обязывает, но оставляет толику надежды.
Буонавентура не устоял.
– Хорошо, но каков ваш интерес?
– Я хочу попытаться благоустроить нашу ярмарку, прежде всего мост. Если нам удастся превзойти Ширинг удобствами, привлечь больше торговцев, вы ведь не уедете отсюда, не так ли?
– Разумеется.
– Тогда вот что. – Эдмунд встал. – Я иду к брату. Керис, пойдем со мной. Мы покажем ему очередь на мосту. Хотя погодите. Дочка, приведи-ка того юного умника Мерфина. Нам может пригодиться его опыт.
– Он может быть занят.
– Так скажи мастеру, что это просьба олдермена приходской гильдии, – бросила Петранилла.
Тетка гордилась тем, что ее брата выбрали олдерменом, и напоминала об этом при любой возможности.
Но она была права: Элфрику придется отпустить Мерфина.
– Уже иду.
Керис закуталась в накидку с капюшоном и вышла наружу. По-прежнему лил дождь, пусть и не такой сильный, как вчера. Элфрик, подобно большинству видных горожан, жил на главной улице, что тянулась от моста к воротам аббатства. Широкая улица была запружена повозками и людьми, которые направлялись на ярмарку, шлепая по лужам под струями дождя.
Как обычно, девушке самой хотелось повидать Мерфина. Он нравился ей с того Дня Всех Святых десять лет назад, когда явился на стрельбище с самодельным луком. Он был умным и веселым, знал, как знала и она, что мир намного больше и диковиннее, чем могло себе представить большинство обитателей Кингсбриджа. А полгода назад они с Мерфином открыли для себя, что есть особая прелесть в том, чтобы быть не просто друзьями.
Керис целовалась с мальчиками до Мерфина, пускай нечасто, но прежде толком не понимала, что в этом такого. С ним же все было иначе: восхитительно, возбуждающе. В нем бурлило озорство, и оттого все, что бы он ни делал, выходило как бы с душком. Ей нравилось, когда он прикасался к ее телу. Хотелось даже большего, но об этом она старалась не думать. «Большее» означало замужество, а жена должна подчиняться мужу, своему господину; эта мысль была Керис ненавистна. К счастью, никакой необходимости принимать решение немедленно не было, поскольку Мерфин не мог жениться, пока не закончится срок ученичества. То есть впереди было полгода.
Девушка достигла дома Элфрика и зашла внутрь. Ее сестра Элис сидела за столом в передней вместе с приемной дочерью Гризельдой и ела хлеб с медом. Элис сильно изменилась за три года замужества. Сызмальства склонная к властности, как Петранилла, под влиянием мужа она сделалась подозрительной, злопамятной и скупой.
Впрочем, сегодня она была настроена довольно благодушно.
– Садись, сестра. Отведай свежего утреннего хлеба.
– Мне некогда. Я ищу Мерфина.
Элис неодобрительно качнула головой.
– В такую рань?
– Он нужен отцу.
Керис прошла к задней двери и выглянула во двор. Потоки дождя заливали груду строительного мусора. Один из работников Элфрика складывал в тачку мокрые камни. Мерфина не было видно. Керис вернулась в комнату.
– Наверное, он в соборе, – предположила Элис. – С дверью возится.
Действительно, Мерфин что-то такое говорил. Сгнила створка северных ворот, и юноше поручили изготовить новую.
Гризельда добавила:
– Вырезает дев. – Она ухмыльнулась и сунула в рот кусок хлеба, намазанный медом.
Это Керис тоже знала. Старую дверь украшала резьба, живописавшая притчу Иисуса о мудрых и неразумных девах, рассказанную на Елеонской горе[18]. Мерфин согласился вырезать фигурки заново. Однако в ухмылке Гризельды было что-то неприятное, словно она потешалась над Керис – мол, ты, оказывается, до сих пор девственница.
– Схожу в собор. – Девушка кивнула, прощаясь, и вышла.
Она поднялась по главной улице в направлении храма. Когда проходила сквозь ряды ярмарочных лотков, ей почудилось в этой картине некое ощущение упадка и запустения. Может, виной всему те слова Буонавентуры? Нет, они тут ни при чем. Просто в детстве, насколько ей помнилось, шерстяные ярмарки были куда многолюднее и пестрее. Тогда монастырские угодья были меньше и не могли вместить ярмарку, поэтому окрестные городские улицы загромождали самовольно расставленные лотки, зачастую просто-напросто маленькие столики со всякими безделушками, а вокруг сновали разносчики с подносами, жонглеры, предсказатели, музыканты и странствующие монахи, призывавшие грешников к покаянию. Сейчас же казалось, что на ярмарке вполне поместились бы лишние лотки. Буонавентура прав, ярмарка умирает. Один торговец пристально посмотрел на нее, и девушка сообразила, что, должно быть, думает вслух. Вредная привычка: еще решат, будто она разговаривает с духами. Керис пыталась отучить себя от этой повадки, но порою забывалась, особенно когда сильно о чем-то беспокоилась.
Она обошла собор и вступила под своды северного входа.
Мерфин трудился в обширном привратном пространстве, где часто назначали встречи. Дверь стояла в крепкой деревянной раме, которая не давала ей упасть и позволяла юноше работать в удобном положении. Позади, в дверном косяке, виднелась старая дверь, потрескавшаяся и ветхая. Мерфин стоял спиной к улице, так чтобы дневной свет освещал резьбу. Он не мог видеть Керис или различить ее шаги из-за шума дождя, поэтому девушка некоторое время беспрепятственно разглядывала своего друга.
Ростом невысок, чуть выше ее самой. Голова крупная, как положено умному человеку, тело гибкое, жилистое. Тонкие пальцы ловко скользили по резьбе, острый нож снимал завитки деревянной стружки. Кожа белая, густые рыжие волосы вечно встрепаны. «Не сказать, чтобы красавец», – скривилась Элис, когда Керис призналась, что влюбилась в Мерфина. Юноша и вправду не обладал смазливостью своего брата Ральфа, но Керис считала, что у него удивительное лицо: неправильное, необычное, мудрое и смешливое – прямо как он сам.
– Привет! – Мерфин подпрыгнул от неожиданности, и девушка рассмеялась: – С каких это пор ты такой пугливый?
– Ты застала меня врасплох. – Юноша помедлил, затем поцеловал ее, но как-то неловко. Подобное случалось, когда он с головой уходил в работу.
Керис бросила взгляд на резьбу. На двери представали девы, по пять с каждой стороны: мудрые веселились на брачном пиру, юродивые томились снаружи, перевернув светильники, дабы показать, что те пусты. Мерфин воспроизвел украшение старой двери, но дерзнул внести кое-какие изменения. Девы стояли в два ряда – пять с одной стороны и пять с другой, как арки в соборе, но теперь они отличались друг от друга. Юноша придал им особые черты. Одна пленяла красотой, другая как бы потряхивала кудрявыми волосами, третья плакала, четвертая озорно подмигивала. Словно он наделил их жизнью, и старая резьба в сравнении с новой выглядела застывшей и омертвелой.
– Как здорово! – воскликнула Керис. – Вот только что скажут монахи?