Чего у нее было вдоволь, так это денег. Все больше и больше людей, потеряв родных, завещали имущество женской обители, а многие новые послушницы приносили с собой земли, стада овец, плодовые сады и золото. Никогда прежде женский монастырь Кингсбриджа не мог похвастаться таким богатством.
Но оно служило не большим утешением. Впервые в жизни Керис чувствовала усталость, причем не просто утомление от тяжелой работы, а опустошенность: из нее словно вытекли все силы, не хватало воли, она ощущала себя бесполезной. Чума свирепствовала, умирало по две сотни человек в неделю, и Керис не знала, как с этим справиться. Болело все тело, порой перед глазами плыло, а в голове свербила единственная тоскливая мысль: чем это кончится? Неужели все умрут?
В госпиталь, шатаясь, ввалились двое мужчин. У обоих шла кровь. Керис поспешила к ним и еще издалека уловила сладковато-гнилостный запах перегара. Оба напились до поросячьего визга, хотя стояла первая половина дня. Она застонала от отчаяния: такое теперь случалось постоянно.
Керис не очень хорошо знала этих двоих. Одного звали Барни, другого Лу, и они были помощниками Эдварда-мясника. У Барни безвольно повисла рука – то ли сломал, то ли отбил; Лу щеголял обезображенным лицом: нос расквашен, один глаз превратился в жутковатого вида кашицу. Оба были слишком пьяны, чтобы испытывать боль.
– Подрались, – неразборчиво пробормотал Барни. – Я не хотел. Это мой лучший друг. Я его очень люблю.
Вместе с сестрой Нелли Керис уложила пьяниц на соседние тюфяки. Нелли, осмотрев Барни и определив, что рука не сломана, а вывихнута, отправила послушницу за Мэтью-цирюльником, а Керис занялась Лу. Спасти ему глаз не было возможности: тот лопнул, как сваренное всмятку яйцо.
Подобные случаи приводили в бешенство. Двое мужчин пострадали не от болезни, не от несчастного случая, а изувечили друг друга, напившись до бесчувствия. После первого нашествия чумы Керис с огромным трудом сумела восстановить в городе закон и порядок, но второй приход болезни сотворил с человеческими душами что-то страшное. Ответом на призыв оставаться людьми было равнодушие. Керис не знала, что еще предпринять, и сознавала, что изнемогла.
Разглядывая двух изуродованных мужчин рядышком на полу, она услышала с улицы странный шум и на мгновение будто перенеслась мысленно на три года назад – ей привиделось сражение при Креси и жуткий грохот новых пушек короля Эдуарда, что метали каменные ядра во вражеские ряды. Шум повторился, и Керис поняла, что это бьет барабан – вернее, несколько барабанов, стучащих не в лад. Затем послышалось гудение труб и звон колокольчиков, тоже без какого-либо лада, хриплые крики, стенания и возгласы – свидетельства то ли победы, то ли сильной боли, то ли того и другого одновременно. Шум и впрямь походил на звуки сражения, не хватало лишь свиста смертоносных стрел и ржания изувеченных коней. Хмурясь, Керис вышла наружу.
Человек сорок или больше с хлыстами в руках отплясывали на лужайке перед собором безумную старинную джигу. Некоторые играли – точнее, дудели невпопад – на музыкальных инструментах, но в этом смешении звуков не было ни мелодии, ни гармонии. Тонкие светлые одежды порвались и запачкались, несколько плясунов и вовсе скакали полуголыми, без всякого стеснения выставляя на всеобщее обозрение срамные части тела. Собравшиеся вокруг горожане изумленно таращились на происходящее.
Плясунами руководил монах Мердоу, растолстевший пуще прежнего, однако полнота ничуть не мешала ему скакать козлом, и пот струился по грязному лицу и капал с косматой бороды. Он подвел своих подопечных к западному входу в собор и, повернувшись к ним лицом, взревел:
– Все мы согрешили!
В ответ его последователи исторгли нечленораздельные крики и стоны.
– Мы грязны! – продолжал монах. – Мы погрязли в разврате, как свиньи в зловонной луже. Со сладострастной дрожью стремимся мы лишь к утолению плотских похотей. Мы заслужили чуму!
– Да!
– Что же нам делать?
– Страдать! Мы должны страдать!
Один плясун вырвался вперед, размахивая хлыстом, имевшим три кожаных ремня, к каждому из которых на конце был привязан остроугольный камень. Мужчина бросился в ноги к Мердоу и принялся стегать себя по спине. Хлыст разорвал тонкую рубаху, на спине выступила кровь. Плясун завопил от боли, а остальные одобрительно загудели.
Затем вперед выступила женщина, спустила балахон до пояса и повернулась к зевакам обнаженной грудью, после чего начала полосовать свою спину таким же хлыстом. Плясуны вновь застонали хором.
Грешники выходили и выходили, по одному и по двое, и бичевали себя, а Керис заметила у многих кровоподтеки и незажившие раны, они явно устраивали такое представление не впервые. Получается, они бродят от города к городу и везде творят то же самое? Раз к ним прибился Мердоу, значит, рано или поздно они начнут собирать деньги за зрелище.
Вдруг из толпы зевак выбежала женщина и закричала:
– Я тоже! Я тоже должна пострадать!
Керис изумилась, узнав Мерид, запуганную молодую жену Марсела-свечника. Как-то не укладывалось в голове, что она успела совершить множество грехов, но, судя по всему, Мерид решила внести разнообразие в свою скучную жизнь. Она скинула платье и голой встала перед монахом. На ее коже не было никаких шрамов, и она выглядела красавицей.
Мердоу долго не сводил с нее глаз и наконец произнес:
– Целуй мне ноги.
Мерид встала перед ним на колени, откровенно выставив ягодицы, и припала лицо к грязным ногам монаха.
Мердоу отобрал хлыст у кого-то из кающихся и вручил Мерид. Она хлестнула себя и завопила от боли, а на белой коже тут же пролегли красные полосы.
Еще несколько человек бросились вперед, в основном мужчины, и Мердоу заставил каждого ему кланяться и наделил хлыстом. Вскоре все превратилось в оргию. Люди лупили себя, стучали в барабаны, звенели колокольчиками и отплясывали бесовскую джигу.
Во всем этом безобразии было нечто поистине дьявольское, но опытный глаз Керис усмотрел, что удары хлыстом, несомненно болезненные и с виду страшные, не наносят серьезных увечий.
Подошедший к настоятельнице Мерфин спросил:
– Что ты об этом думаешь?
Она нахмурилась.
– С какой стати я должна возмущаться?
– Не знаю.
– Если люди хотят себя сечь, почему я должна возражать? Может, так им становится лучше.
– Согласен, – отозвался Мерфин. – Но обычно все затеи Мердоу отдают мошенничеством.
– Дело в другом. – Керис не видела истинного покаяния. Плясуны вовсе не оглядывались на прожитые жизни, не раскаивались в совершенных грехах. Те, кто кается искренне, обычно склонны вести себя тихо, они задумчивы и не выставляются напоказ. А тут Керис ощущала не покаяние, а возбуждение. – Это просто разврат.
– Вместо выпивки они упиваются отвращением к себе.
– А еще есть толика исступления.
– Однако никто не совокупляется.
– Подожди.
Мердоу повел плясунов на главную улицу. Керис заметила, что кое-кто из бичующихся отстал и бродит с мисками среди зевак, выпрашивая подаяние. Похоже, они собираются обойти весь город, а потом остановятся, верно, у какой-нибудь крупной таверны и будут ждать, чтобы им купили еду и выпивку.
Мерфин дотронулся до ее руки.
– Ты что-то бледна. Как себя чувствуешь?
– Устала, – коротко ответила Керис. Ей нужно работать дальше, невзирая на самочувствие, а напоминания об усталости только раздражают. Но с его стороны весьма любезно подметить ее состояние. Керис смягчилась. – Пойдем ко мне. Скоро обед.
Пока пересекали двор, плясуны исчезли из виду. Вошли во дворец. Едва они очутились внутри, Керис обняла и поцеловала Мерфина. Внезапно ей захотелось близости, и она просунула язык ему в рот, зная, что Мерфину это нравится. В ответ он обхватил ее груди ладонями и тихонько сдавил. Они никогда прежде не целовались так во дворце, и Керис смутно подивилась, не ослабила ли ненароком вакханалия монаха Мердоу ее привычную сдержанность.
– У тебя жар, – прошептал Мерфин.
Керис хотелось, чтобы Мерфин задрал на ней балахон и покрыл поцелуями соски грудей. Она чувствовала, что теряет самообладание и почти готова предаться безудержной страсти прямо здесь, на полу, где их так легко застать.
Тут неожиданно раздался девичий голосок:
– Я не хотела подсматривать.
Керис взвизгнула, виновато отскочила от Мерфина и обернулась в ту сторону, откуда донеслись эти слова. В дальнем конце зала на лавке, с младенцем на руках, сидела молодая женщина. Это была жена Ральфа Фитцджеральда.
– Тилли! – воскликнула Керис.
Матильда встала. Она выглядела изможденной и напуганной.
– Простите, что напугала вас.
Настоятельница чуть успокоилась. Матильда ходила в монастырскую школу и несколько лет прожила в обители, всегда восхищаясь Керис. Она не станет поднимать шум из-за поцелуя, невольной свидетельницей которого стала.
– Как ты?
– Немножко устала.
Она пошатнулась, и Керис ее поддержала. Младенец заплакал. Мерфин подхватил ребенка и умело стал укачивать.
– Ну-ну, племяш.
Плач перешел в недовольное хныканье.
– Как же ты до нас добралась? – спросила Керис.
– Пришла.
– Из Тенч-холла? С Джерри на руках?
Сыну Тилли было полгода, весил он уже немало.
– Я шла три дня.
– Боже мой! Что-нибудь стряслось?
– Я убежала.
– Ральф не погнался за тобой?
– Погнался, вместе с Аланом. Я пряталась в лесу, пока они не ускакали. Джерри молодец, не плакал.
К горлу Керис подкатил ком.
– Но… – Она сглотнула. – Но почему?
– Мой муж хочет меня убить. – Тилли разрыдалась.
Керис усадила ее, а Мерфин принес вина. Девочке дали выплакаться, потом настоятельница подсела к ней на лавку и обняла за плечи, а Мерфин продолжил укачивать Джерри. Когда Тилли слегка успокоилась, Керис спросила:
– Почему ты так решила? Что натворил Ральф?
Тилли покачала головой.
– Ничего. Просто он так на меня смотрит… Я знаю, он хочет меня убить.