– Мне очень жаль.
– Мне тоже.
– Но мы не можем рисковать всем – твоей башней, моим госпиталем, будущим города.
– Нет. Но мы жертвуем своей жизнью.
– Не совсем так. Перестанем спать вместе, хоть и больно, но будем часто встречаться.
– Где?
Керис пожала плечами.
– Хотя бы здесь. – Озорно сверкнув глазами, она отошла от Мерфина, медленно задрала подол и встала над отверстием в полу, ведущим на лестницу. – Никого не видно.
Подол поднялся до пояса.
– Мы услышим, если кто-то придет. Дверь внизу сильно скрипит.
Керис нагнулась, притворяясь, будто смотрит на лестницу.
– Скажи, ты замечаешь что-нибудь необычное со своего места?
Мерфин довольно хмыкнул. Своей игривостью она без труда усмирила его гнев.
– Я вижу, что кое-кто мне подмигивает. – Он ухмыльнулся.
Керис пошла к нему, не опуская подола, и торжествующе улыбнулась.
– Сам видишь, нам ни к чему отказываться от всего.
Он сел на табурет и притянул ее к себе. Она оседлала его бедра, устроилась поудобнее.
– Лучше подумай насчет соломенного тюфяка. – Ее голос сочился вожделением.
Он уткнулся носом в ее грудь.
– А как я это объясню? Кому нужен тюфяк на чердаке каменщиков?
– Скажешь, что инструменты лучше хранить на чем-то мягком.
Неделю спустя настоятельница с братом Томасом осматривала городские стены. Работа предстояла тяжелая, но простая. После разметки линии стены выкладывать камень смогут и неопытные молодые каменщики заодно с подмастерьями. Керис радовалась, что восстановление стен не стали откладывать: в смутные времена город должен быть в состоянии защитить себя. Вдобавок у нее имелось и более важное побуждение. Она надеялась, что, если принудить горожан обороняться от нападений извне, это подведет их к мысли о необходимости наведения порядка и улучшения нравов в самом городе.
Керис поражалась тому, что судьба словно уготовила ей нынешнюю должность. Она сама никогда не стремилась соблюдать правила, всегда отвергала догмы и условности, руководствовалась собственными соображениями. А теперь призывает к порядку гуляк. Просто чудо, что никто до сих пор не назвал ее лицемеркой.
«Объяснялось это, – думала она, – очень просто: одни люди без правил чувствуют себя как рыба в воде, а другие нет. Мерфина, к примеру, лучше не ограничивать». Ей припомнились те изображения мудрых и неразумных дев, которые он когда-то вырезал на соборной двери; эти изображения настолько отличались от всего, что делали раньше, что Элфрик воспользовался их необычностью как предлогом – мол, потому он и уничтожил дверь. Да, Мерфину правила лишь вредили. Но людям вроде Барни и Лу, работников со скотобойни, законы необходимы, иначе они спьяну изувечат друг друга.
Увы, ее положение прочным не назовешь. Когда пытаешься заставить людей соблюдать законы и порядки, трудно объяснить, что к тебе эти правила не относятся.
Керис размышляла над этим, возвращаясь с Томасом в аббатство. Перед собором ее ждала взволнованная сестра Джоана.
– Этот Филемон меня довел! Он утверждает, что вы украли его деньги, и требует их у меня обратно!
– Успокойся. – Керис отвела Джоану к крыльцу и усадила на каменную скамью. – Отдышись и расскажи, что случилось.
– Филемон зашел ко мне после службы третьего часа и попросил десять шиллингов на свечи для ковчега святого Адольфа. Я ответила, что спрошу у вас.
– Правильно.
– Филемон очень рассердился, стал кричать, что это деньги братьев, что я не имею никакого права отказывать ему, и потребовал ключи. Мне почудилось, что он был готов их отобрать силой, и я его предупредила, что ключи бесполезны, так как он не знает, где сокровищница.
– Как хорошо, что мы сохранили это в секрете.
– Видимо, он нарочно выбрал время, когда меня не было в монастыре, – сказал стоявший рядом Томас, который внимательно слушал. – Трус.
– Джоана, ты поступила совершенно правильно, – проговорила Керис. – Мне очень жаль, что он тебе нагрубил. Томас, найди его, пожалуйста, и приведи ко мне во дворец.
Глубоко задумавшись, она пошла через кладбище во дворец. По всей видимости, Филемон намерен учинить смуту. Но он не из тех забияк, которых она привыкла с легкостью осаживать. Это коварный противник, и ей понадобится проявить изворотливость.
Когда Керис открыла дверь во дворец приора, Филемон уже сидел в зале во главе длинного стола.
Настоятельница остановилась в дверях.
– Ты не имеешь права здесь находиться. Я особо подчеркивала, что…
– Я искал тебя, – перебил Филемон.
Пожалуй, отныне придется запирать двери. Хотя этот стервец все равно изыщет возможность не выполнять прямое распоряжение.
Она с трудом сдерживала ярость.
– Ты не там меня искал.
– Но ведь нашел.
Керис пригляделась к нему. Он побрился, подстригся, надел новый балахон. Теперь он с головы до пят выглядел старшим монахом, уверенным и властным.
– Я говорила с сестрой Джоаной, – сказала Керис. – Она крайне недовольна.
– Я тоже.
Вдруг она поняла, что Филемон сидит в большом кресле, а она стоит перед ним, будто просительница перед господином. До чего же умело он проделывает такие штуки.
– Если тебе нужны деньги, ты должен спрашивать у меня.
– Я помощник настоятеля!
– А я исполняю обязанности настоятеля и выше тебя. – Керис повысила голос: – Потому и прежде всего, разговаривая со мной, ты должен стоять!
Филемон вздрогнул от перемены тона, но быстро взял себя в руки, оскорбительно медленно поднялся с кресла, и настоятельница села.
Его это как будто не смутило.
– Я так понимаю, что ты на братские деньги хочешь построить новую башню.
– Да, по приказу епископа.
По его лицу скользнула гримаса раздражения. Он надеялся втереться в доверие к епископу и сделать того своим союзником против Керис. «Еще в детстве, – подумалось Керис, – он лебезил перед вышестоящими, благодаря чему, собственно, и очутился в монастыре».
– Мне нужен доступ к монастырским деньгам. Это мое право. Деньги братии должны находиться в моем ведении.
– Последний раз, когда они находились в твоем ведении, ты их украл.
Филемон побледнел: эта стрела попала в яблочко.
– Просто смешно, – пробормотал он, стараясь скрыть смущение. – Приор Годвин взял их, чтобы с ними ничего не случилось.
– Что ж, пока я исполняю обязанности приора, никто не возьмет их, чтобы с ними ничего не случилось.
– Передай мне по крайней мере соборную утварь. Она священна, к ней должны прикасаться священники, а не женщины.
– Прикосновения Томаса ее не оскверняют. Он выносит утварь на службы и потом убирает обратно в сокровищницу.
– Этого недостаточно…
Кое-что припомнив, Керис перебила:
– Кстати, ты не вернул всего, что взял.
– Но деньги…
– Я об утвари. Не хватает золотого подсвечника, пожертвованного цехом свечников. Куда он делся?
Ответ Филемона ее удивил. Керис ожидала, что тот продолжит дерзить, но Филемон очевидно замялся.
– Он всегда стоял в комнате приора.
Настоятельница нахмурилась.
– И что?
– Я хранил его отдельно от всего остального.
Она не поверила своим ушам.
– Иными словами, подсвечник до сих пор у тебя?
– Годвин просил меня присматривать за ним.
– И ты таскал его в Монмут и по всем буеракам?
– Таково было пожелание приора.
Звучало дико и неправдоподобно; Филемон прекрасно это понимал. По сути, он признался, что украл подсвечник.
– Так он у тебя?
Филемон коротко кивнул. В этот миг вошел брат Томас.
– Вот ты где! – воскликнул он, увидев Филемона.
Керис попросила:
– Томас, поднимись наверх и обыщи комнату Филемона.
– Что искать?
– Утраченный золотой подсвечник.
– Не нужно искать. Он стоит на скамеечке для молитв.
Томас поднялся наверх и вскоре спустился с тяжелым подсвечником, который и вручил Керис. Настоятельница с любопытством разглядывала предмет. На его основании были вырезаны крошечными буковками имена двенадцати членов цеха свечников. Зачем этот подсвечник Филемону? Явно не для продажи и не для переплавки: у него была куча времени, чтобы избавиться от улики, но он ничего не предпринял. Похоже, ему просто хотелось иметь собственный золотой подсвечник. «Интересно, – думала Керис, – неужто он смотрит на него и гладит, когда остается один?»
Она заметила в глазах Филемона слезы.
– Вы его у меня отберете? – спросил он.
Какой глупый вопрос.
– Разумеется, – ответила настоятельница. – Он должен находиться в соборе, а не у тебя в комнате. Свечники пожертвовали его во славу Божью и для украшения церковных служб, а не для личного удовольствия одного монаха.
Филемон не стал спорить. Он выглядел понуро, но вряд ли раскаивался, и судя по всему, даже не понимал, что плохого в его поступке. Горевал не от угрызений совести, а потому, что у него отбирали ценную вещь. Керис осознала, что чувство стыда ему вообще незнакомо.
– Полагаю, на этом разговор о праве доступа к монастырским ценностям завершен. Можешь идти.
Он вышел. Керис передала подсвечник Томасу:
– Отнеси его сестре Джоане, пусть уберет. Мы известим свечников, что их дар нашелся, и вынесем на службу в ближайшее воскресенье.
Томас удалился.
Керис продолжала сидеть и размышлять. Филемон ее ненавидит. Причину далеко искать не придется: врагов он заводил быстрее, чем лудильщик – новых заказчиков. Но это беспощадный и совершенно бессовестный противник. Несомненно, он будет гадить при любой возможности. Его не исправить. Всякий раз, когда она будет брать верх в мелких стычках, злоба Филемона будет разгораться ярче. А если она позволит ему победить, он взбунтуется по-настоящему.
Предстояла кровопролитная битва, но Керис не ведала, каков будет ее исход.
Бичующиеся, иначе флагелланты, вернулись субботним июньским вечером.
Керис находилась в скриптории и вела записи. Начать решила с чумы и с того, как бороться с этой болезнью, а уже потом перейти к менее грозным хворям. Принялась описывать полотняные маски, введенные ею в кингсбриджском госпитале. Было непросто объяснить, что маски полезны, однако вовсе не обеспечивают полной безопасности. Единственная возможность по-настоящему обезопасить себя состояла в том, чтобы покинуть город до начала чумы и не возвращаться, покуда болезнь не отступит, однако для большинства людей такой выход был неприемлемым. А полумеры вроде масок отвергались людьми, привыкшими верить в чудесные исцеления. Правда же заключалась в том, что и монахини в масках заражались чумой, но среди них число заболевших было не столь велико, как могло бы быть в противном случае. Керис подумала, что стоит сравнить эти маски со щитами. Щит отнюдь не служил порукой того, что воин непременно выживет в бою, но, вне всякого сомнения, придавал уверенности в этом, и потому ни один рыцарь не вступал в сражение без щита. Она записывала свои размышления на новом листе пергамента, когда заслышала бичующихся, – и невольно испустила стон.