Через мост захотели идти немногие. Когда зевак поубавилось, Мердоу поутих. Праведное негодование сменилось злобным бормотанием сквозь зубы. На дальнем берегу реки монаха отпустили, и он тяжелой поступью двинулся по предместью, даже ни разу не обернувшись. За ним робко потрусили поредевшие последователи.
У Керис возникло чувство, что она больше не увидит Мердоу.
Настоятельница поблагодарила Мунго и его помощников и вернулась в монастырь.
В госпитале Уна выпроваживала недавних плясунов, чтобы освободить место для новых заболевших. Керис ухаживала за больными до полудня, а затем воспользовалась предлогом и с облегчением повела монахинь на главную воскресную службу, поймав себя на том, что с нетерпением ожидает двухчасового распевания псалмов, молитв и проповедей: это сулило желанную передышку.
Филемон, который привел Томаса и послушников, был мрачнее тучи: очевидно, уже прослышал об изгнании Мердоу. Наверняка он считал флагеллантов источником собственного дохода, неподвластным Керис. Когда этот источник внезапно иссяк, монах рассвирепел.
На мгновение Керис задумалась о том, что он способен выкинуть в гневе, потом решила: пусть себе сумасбродствует как хочет. Не пройдет одно, он тут же выдумает что-то другое. Что бы она ни делала, рано или поздно Филемон отыщет повод на нее обидеться. Значит, беспокоиться бессмысленно.
Она механически кивала под молитвы и очнулась, лишь когда Филемон начал проповедовать. Казалось, что кафедра лишает его всякого обаяния, и проповеди Филемона слушали невнимательно. Однако сегодня Филемон сразу привлек внимание, объявив, что будет говорить о блуде.
Он выбрал отрывок из первого послания апостола Павла ранним христианам Коринфа, зачитал на латыни, а затем перевел звеневшим от возбуждения голосом:
– «Я писал вам в послании – не сообщаться с блудниками»[87].
Далее он принялся нудно разъяснять значение слов «не сообщаться»:
– Не есть с ними, не пить с ними, не жить с ними, не разговаривать с ними.
Керис с растущей озабоченностью гадала, куда он клонит. Не станет же он в открытую нападать на нее с кафедры? Она посмотрела на Томаса, стоявшего по ту сторону хоров рядом с послушниками: на лице однорукого монаха отражалась тревога.
Переведя взгляд на потемневшее от злобы лицо Филемона, Керис поняла, что этот человек способен на все.
– К кому все это относится? – воскликнул Филемон. – Не к чужакам, как особо отмечает святой. Оных будет судить Господь. Но вы, говорит он, вы судьи над братьями. – Он указал на паству. – Вы!
Он вновь обратил взор к книге и прочел вслух:
– «Итак, извергните развращенного из среды вас»[88].
Прихожане притихли. Теперь уже все догадывались, что это не обычное увещевание вести себя пристойно. Филемон явно целился в кого-то из них.
– Оглядимся же вокруг, – продолжал он. – Посмотрите на наш город, на собор, на аббатство. Есть ли среди нас блудники? Если да, их должно извергнуть.
Керис ничуть не сомневалась, что он метит в нее. Наиболее проницательные прихожане наверняка пришли к такому же выводу. Что же делать? Вряд ли разумно вмешиваться и возражать. Нельзя даже просто уйти со службы, ведь это сыграет ему на руку, и тут уж самые твердолобые сообразят, о ком вещал Филемон.
Оставалось униженно слушать. Впервые в жизни Филемон проповедовал действительно хорошо. Он не мялся, не запинался, выговаривал слова четко, то возвышал, то понижал голос в нужных местах, ухитрялся разнообразить свою обычную скучную скороговорку. Его, как никого другого, вдохновляла ненависть.
Конечно, никто не собирался выгонять Керис из аббатства. Даже окажись она скверной настоятельницей, епископу было бы просто некем ее заменить, ведь священнослужителей отчаянно не хватало. По всей стране церкви и монастыри закрывались, поскольку некому было служить и петь псалмы. Епископы прилагали все усилия, чтобы рукополагать как можно больше священников, постригать как можно больше монахов и монахинь. В любом случае горожане восстали бы против любого епископа, которому вздумается избавиться от Керис.
Но все-таки проповедь Филемона была чревата последствиями. Теперь тем, кто стоит во главе города, труднее будет закрывать глаза на ее связь с Мерфином. Такое поведение лишает ее уважения людей. Вдобавок мужчинам распутство прощали охотнее, чем женщинам. Кроме того – осознавать это было мучительно больно, – нынешнее положение грозило обвинением в лицемерии.
Скрежеща зубами, она дослушала проповедь, остаток которой свелся все к тем же попрекам, которые повторялись громче и громче. Едва монахи с монахинями покинули собор, Керис направилась в свою аптеку и села писать письмо епископу Анри с просьбой перевести Филемона в другой монастырь.
Вместо того епископ его повысил.
Это случилось через две недели после изгнания монаха Мердоу. Все собрались в северном трансепте. В жаркий летний день в соборе царила, как всегда, приятная прохлада. Епископ сидел в резном деревянном кресле, а Филемон, Керис, архидьякон Ллойд и каноник Клод расселись на скамьях.
– Назначаю вас приором Кингсбриджа, – объявил Анри, обращаясь к Филемону.
Тот широко улыбнулся и бросил торжествующий взгляд на Керис.
Настоятельница оторопела. Две недели назад она привела Анри длинный список разумных оснований, почему Филемона не следует оставлять в аббатстве на сколько-нибудь достойной должности, начиная с кражи золотого подсвечника. Похоже, письмо возымело обратное действие.
Она было раскрыла рот, чтобы возмутиться, но епископ строго посмотрел на нее и предостерегающе поднял руку. Керис смолчала, решив послушать, что еще он скажет.
– Я делаю это вопреки вашему поведению после возвращения, а вовсе не потому, что признаю ваши заслуги, – продолжал Анри. – Вы доставляете немало хлопот; если бы церковь не нуждалась столь отчаянно в людях, я не назначил бы вас и через сто лет.
«Тогда зачем делать это сейчас?» – подумала Керис.
– Нам требуется приор, и матери-настоятельнице попросту не подобает исполнять его обязанности, несмотря на все ее несомненные способности.
«Лучше бы он назначил Томаса», – подумалось Керис. Впрочем, она знала, что Томас отказался бы наотрез. Яростная схватка за должность приора после гибели Антония двенадцать лет назад слишком глубоко его уязвила, и он поклялся никогда впредь не принимать участия в таком соперничестве. Возможно, Анри побеседовал с Томасом без Керис и выяснил эти подробности.
– Однако ваше назначение сопряжено с рядом условий. Во-первых, вы будете утверждены не ранее, чем Кингсбридж получит хартию боро. Вы не способны управлять городом, и я не допущу вашего вмешательства в дела горожан. Посему мать Керис пока продолжит исполнять обязанности приора, а вы будете спать в братском дормитории. Дворец приора запрут. Если вы за это время наделаете глупостей, назначение будет отменено.
Филемон явно разозлился и обиделся, но промолчал. Он понимал, что победил, и не собирался препираться из-за условий.
– Во-вторых, у монахов будет своя сокровищница, но казначеем назначается брат Томас, и без его ведома и позволения вам запрещается расходовать деньги и прикасаться к драгоценной утвари. Далее, я одобрил строительство новой башни и оплату этого строительства в соответствии с расчетами Мерфина-строителя. Аббатство оплатит эти расходы из средств братии, и ни вы, ни кто другой не вправе отменять это решение. Мне не нужна половина башни.
«Что ж, хотя бы мечта Мерфина сбудется», – порадовалась за своего возлюбленного Керис.
Тут Анри обратился к ней:
– Еще одно мое распоряжение касается вас, мать-настоятельница.
«Что теперь?» – мысленно спросила она.
– Было выдвинуто обвинение в блуде.
Она уставилась на епископа, припоминая, как застала того голым с Клодом. Как он смеет говорить о блуде?
– Не стану касаться прошлого, – продолжал между тем епископ, – но впредь недопустимо, чтобы настоятельница Кингсбриджа поддерживала отношения с мужчиной.
Ей хотелось воскликнуть: «А вы сами-то с любовником живете» – но тут она заметила умоляющее выражение на лице Анри. Епископ просил ее взглядом не обвинять его, не выставлять лицемером; он знал, что поступает несправедливо, поняла Керис, но другого выхода не видел. В такое положение его поставил Филемон.
Все равно так и подмывало уколоть в ответ, но она сдержалась. Ни к чему хорошему это не приведет. Анри приперли к стене, и он делает что может. Керис стиснула зубы.
Епископ справился:
– Мать-настоятельница, могу я получить ваши заверения в том, что отныне ни у кого не будет оснований для подобных обвинений?
Керис потупилась. Опять перед ней встал выбор: бросить все, ради чего трудилась – госпиталь, хартию, башню, – или расстаться с Мерфином. Что ж, она вновь выбрала второе.
Она вскинула голову и посмотрела Анри в глаза:
– Да, милорд епископ. Даю вам слово.
Керис говорила с Мерфином в госпитале, в окружении посторонних: дрожала всем телом и едва не плакала, но не могла заставить себя встретиться с ним наедине. Знала, что, если они уединятся, ее решимость ослабнет, она бросится ему в объятия, скажет, что любит, и пообещает оставить монастырь и выйти за него замуж. Поэтому вызвала Мерфина запиской, встретила у входа в госпиталь и заговорила деловито, накрепко скрестив руки на груди, чтобы не поддаться соблазну и не прикоснуться случайно к мужчине, которого так любила.
Выслушав рассказ о распоряжениях епископа, Мерфин посмотрел на Керис так, словно был готов ее убить.
– Это последний раз.
– Что ты имеешь в виду?
– Если ты так поступишь, мы разойдемся навсегда. Я больше не буду ждать и надеяться, что настанет день, когда ты станешь моей женой.
Ее будто ударили.
Мерфин продолжал, каждым словом уязвляя все больнее: