Лорд как раз садился за обед, вместе с Аланом, Грегори, несколькими сквайрами и управителем. Филиппа была единственной женщиной в этой компании.
Она направилась к Грегори.
Любезность, которую тот выказывал прежде, куда-то улетучилась. Он не потрудился встать, грубо оглядел ее с головы до ног, как если бы к нему явилась служанка с какой-то глупой просьбишкой.
– Ну что? – спросил он в конце концов.
– Я выйду замуж за Ральфа.
– Вот как! – притворно удивился законник. – Передумали?
– Да. Я не пожертвую ему свою дочь, выйду за него сама.
– Миледи, – в тоне Грегори явственно слышалась издевка, – вы будто полагаете, что король подвел вас к уставленному яствами столу и просит выбирать блюдо по вкусу. Ошибаетесь. Король не спрашивает, чего вам хочется, а повелевает. Вы ослушались один раз, и его величество повелел иначе. У вас нет права выбора.
Она опустила голову.
– Нижайше прошу простить. Пожалуйста, пощадите мою дочь.
– Если бы решать было мне, я отклонил бы вашу просьбу, наказав за упрямство. Быть может, вы сумеете умолить сэра Ральфа?
Филиппа повернулась к Ральфу, и он увидел в ее глазах ярость и отчаяние. Им овладело возбуждение. Эта женщина была самой гордой из всех, кого он когда-либо встречал, – и ему удалось сломить ее гордость. Ральфу захотелось овладеть ею прямо сейчас, не сходя с места.
Но не стоит спешить.
– Вы что-то хотите мне сказать? – спросил он.
– Я прошу прощения.
– Подойдите сюда. – Ральф сидел во главе стола. Филиппа приблизилась и встала рядом. Он погладил голову льва, вырезанную на подлокотнике кресла. – Продолжайте.
– Мне очень жаль, что я вас отвергала. Беру назад все свои слова. Я принимаю ваше предложение и согласна выйти за вас замуж.
– Но я еще не повторил свое предложение. А король приказывает мне жениться на Одиле.
– Если вы обратитесь к его величеству с просьбой вернуться к первоначальному уговору, он наверняка вас послушает.
– Вы просите меня об этом?
– Да. – Филиппа посмотрела ему в глаза, сглотнула – и пошла на последнее унижение: – Прошу вас… Молю вас, сэр Ральф, пожалуйста, возьмите меня в жены.
Он встал, резко отодвинув кресло.
– Тогда поцелуйте меня.
Филиппа зажмурилась.
Ральф обнял ее левой рукой за плечи и, притянув к себе, поцеловал в губы. Она не вырывалась, но ее губы не отвечали. Правой рукой он сдавил ее грудь. Та оказалась именно такой, какой он всегда ее себе воображал: тяжелой и налитой. Он повел руку вниз, дотронулся до паха. Филиппа вздрогнула, но стояла безропотно. Ральф крепко прижал ладонь к месту, где расходились ее бедра, прихватил заветный бугорок лона, ущипнул пальцами, затем, не отнимая руки, прервал поцелуй и обвел взглядом мужчин за столом.
76
Когда Ральфу был пожалован титул графа Ширинга, молодой человек по имени Дэвид Кэйрлеон[91] стал графом Монмутом. Ему исполнилось всего семнадцать, он приходился покойному графу довольно дальним родственником, но все остальные наследники, которые были ближе по родству, умерли от чумы.
Незадолго до Рождества епископ Анри на службе в Кингсбриджском соборе благословил двух новых графов. Затем Дэвид и Ральф стали почетными гостями на пиру, который Мерфин давал в здании гильдейского собрания. Заодно отпраздновали получение Кингсбриджем хартии, дарующей городу права самоуправления.
Ральф считал, что Дэвиду несказанно повезло. Этот мальчишка ни разу не покидал пределы королевства, ни единожды не сражался за короля – и в свои семнадцать стал графом. Ральф же прошел с королем Эдуардом всю Нормандию, рисковал жизнью в непрерывных боях, потерял пальцы, совершил на королевской службе несчетное количество грехов, но ему пришлось ждать титула до тридцати двух лет.
Однако он дождался и теперь сидел за столом рядом с епископом Анри, в дорогом парчовом камзоле, расшитом золотыми и серебряными нитями. Знакомые указывали на него чужакам, богатые торговцы уступали дорогу и почтительно склоняли головы, а руки служанки, разливавшей вино, дрожали от страха. Отец, сэр Джеральд, уже прикованный к постели, но упорно цеплявшийся за жизнь, повторял: «Я потомок графа и отец графа. Я доволен». Словом, все было очень хорошо.
Ральфу не терпелось поговорить с Дэвидом о батраках. Сейчас, когда урожай собрали, а осенняя вспашка была окончена, вопрос стоял не столь остро: короткими и стылыми днями поля все равно не требовали сколько-нибудь бдительного присмотра. К несчастью, придет пора весенней вспашки, земля достаточно размякнет для того, чтобы можно было сеять, и трудности начнутся заново: батраки вновь примутся вымогать высокое жалованье, а если им откажут, будут сбегать к более расточительным хозяевам, невзирая на законы.
Единственным способом противостоять такому развитию событий виделась сплоченность землевладельцев, которые должны непреклонно отвергать просьбы о прибавке и отказывать в найме беглецам. Именно это Ральфу хотелось обсудить с Дэвидом.
Однако новый граф Монмут не выказывал ни малейшего интереса к беседе с Ральфом. Куда больше его занимала падчерица Ральфа Одила, почти его ровесница. Насколько Ральф понял, они уже встречались раньше: Филиппа и ее первый муж Уильям часто гостили в замке, когда Дэвид служил оруженосцем у прежнего графа. Так или иначе, теперь эти двое сильно сблизились: Дэвид оживленно что-то рассказывал, а Одила ловила каждое его слово, соглашалась с утверждениями, ахала в нужных местах и смеялась шуткам.
Ральф всегда завидовал мужчинам, способным очаровывать женщин. Такой способностью обладал, в частности, его брат, привлекавший признанных красавиц, несмотря на невысокий рост и простоватую физиономию под рыжими волосами.
Впрочем, Ральф сочувствовал Мерфину. С того самого дня, когда граф Роланд сделал Ральфа своим сквайром, а Мерфина назначил в подмастерья плотнику, старший Фицджеральд был обречен. Пускай он был старше годами, но графом-то стал Ральф, а Мерфину, сидевшему по другую руку от графа Дэвида, пришлось довольствоваться положением простого олдермена, зато притягательного для женщин.
А вот Ральф не смог обаять даже собственную жену. Она почти не разговаривала с ним. Больше слов у нее находилось для собаки.
Почему так получается, думал Ральф. Человек долго и жадно жаждет чего-то, как он сам жаждал обладать Филиппой, а когда добивается желаемого, радости нисколько не испытывает. Он желал ее с тех пор, как был девятнадцатилетним сквайром, а ныне, через три месяца после свадьбы, всем сердцем хотел от нее избавиться.
При этом особенно сетовать было не на что. Филиппа делала все, чего требовали обязанности жены: умело хозяйствовала в замке, чему научилась еще при первом муже, который стал графом после битвы при Креси, исправно заказывала припасы, оплачивала счета, следила, чтобы одежду шили, очаги разжигали, а еду и напитки подавали к столу по первому зову; подчинялась Ральфу в постели. Он мог делать с ней все, что заблагорассудится: срывать одежду, грубо пихать пальцы ей в лоно, брать ее стоя или сзади – она ни на что не жаловалась.
При этом она не отвечала на его ласки. Ни разу не пошевелила губами, не просунула язык ему в рот, не погладила его кожу. Держала под рукой кувшинчик миндального масла и умащала свое бестрепетное тело, когда Ральфу приспичивало ею овладеть, но лежала недвижным трупом, пока он пыхтел над нею, а стоило ему скатиться, тут же шла мыться.
В общем, единственной радостью от брака было то, что Одила очень полюбила маленького Джерри. Должно быть, малыш пробуждал в падчерице Ральфа материнские чувства. Она охотно болтала с ним, пела ему песенки, укачивала и окружала той трогательной заботой, какой он никогда бы не получил от наемной кормилицы.
Но все-таки Ральф досадовал. Роскошное тело Филиппы, предмет его вожделений на протяжении стольких лет, теперь вызывало отвращение. Он не дотрагивался до жены уже несколько недель и вряд ли еще когда дотронется. Он глядел на ее налитую грудь и округлые бедра и вспоминал тонкие ручки и девичью кожу Тилли, той самой Тилли, в которую вонзил длинный острый нож, вошедший под ребра и вспоровший трепещущее сердце. В этом грехе он не осмеливался исповедаться и гадал, когда на душе становилось совсем тяжело, долго ли ему предстоит искупать свой грех в чистилище.
Епископ со спутниками остановился во дворце приора, Монмут и его свита заняли гостевые комнаты аббатства, так что Ральфу и Филиппе со слугами пришлось отправиться на постоялый двор. Ральф выбрал перестроенный «Колокол», принадлежавший теперь его брату. В единственном трехэтажном здании Кингсбриджа на первом этаже располагался просторный общий зал, на втором – мужская и женская спальни, а наверху – шесть дорогих отдельных комнат. Когда пир закончился, Ральф со своими людьми удалился в таверну, уселся перед очагом, заказал еще вина и принялся бросать кости. Филиппа осталась поговорить с Керис, а заодно присмотреть за Одилой и графом Дэвидом.
Вокруг Ральфа и его товарищей собралась кучка молодых людей и женщин того пошиба, что обыкновенно окружали сорившую деньгами знать. За азартом игры и накатившим опьянением Ральф постепенно забыл о своих невзгодах.
Он обратил внимание на молодую светловолосую женщину, что неотрывно и восхищенно смотрела, как он весело просаживает столбики серебряных пенни на бросках костяшек. Ральф поманил ее, похлопал по лавке рядом с собой. Женщина назвалась Эллой, она, когда ставки делались высоки, хватала его за ногу, будто увлеченная игрой, – хотя скорее всего точно знала, что делает: женщины всегда такое знают.
Мало-помалу он утратил интерес к игре и сосредоточился на Элле. Товарищи продолжали играть, пока Ральф сводил близкое знакомство. У нее было все, чего не хватало Филиппе; она была веселой, охочей до забав и восхищалась Ральфом. То и дело касалась его или себя, отводила волосы с лица, шлепала графа по руке, подносила ладонь к горлу, игриво толкала в спину – и внимательно слушала его рассказы про Францию.