К досаде Ральфа, в таверну пришел Мерфин и подсел к нему. Мерфин управлял «Колоколом» не сам, сдавал таверну в аренду младшей дочери Бетти Бакстер, но ему очень хотелось, чтобы дело шло хорошо, и он спросил Ральфа, всем ли тот доволен. Ральф захотел познакомить его со своей новой подружкой, на что Мерфин ответил с несвойственной ему спесивостью:
– Да, я знаю Эллу.
Со дня гибели Тилли братья встречались всего лишь в третий или четвертый раз. До сегодняшнего вечера, в том числе на свадьбе Ральфа и Филиппы, у них почти не было возможности поговорить. Впрочем, по взглядам Мерфина Ральф догадывался, что брат подозревает его в убийстве Тилли. Это подозрение висело между ними незримой тенью, о которой не говорили прямо, но которую невозможно было не замечать, точно корову в крохотной лачуге нищего крестьянина. Если бы кто-нибудь из них заговорил об этом, Ральф не сомневался, что разговор оказался бы последним.
Вот и сейчас, будто по взаимному соглашению, они вновь обменялись несколькими пустыми фразами, и Мерфин ушел, сославшись на работу. Ральф мимоходом подивился, какая может быть работа в декабрьские сумерки, хотя на самом деле понятия не имел, чем занимается брат. Мерфин не охотился, не держал двор, не состоял в королевской свите. Неужто он изо дня в день что-то чертит и наблюдает за строителями? Сам бы Ральф от такой жизни сошел с ума. При этом Мерфин, судя по слухам, зарабатывал кучу денег, что еще больше смущало Ральфа: ему-то денег постоянно не хватало, даже когда он стал лордом Тенча. У Мерфина же звонкая монета будто вовсе не кончалась.
Ральф вспомнил про Эллу.
– Мой брат немного не в духе, – извинился он.
– Это потому, что у него полгода не было женщины. – Элла хихикнула. – Он привык пялить настоятельницу, но ей пришлось бросить его после возвращения Филемона.
Ральф притворился, что потрясен.
– Но монахинь нельзя пялить.
– Мать Керис – удивительная женщина, но у нее точно зуд на это дело. Вон как она ходит.
От подобных вольностей из женских уст Ральф ощутил возбуждение.
– Мужчине так не годится, – подыграл он. – Столько времени обходиться без женщины!
– Я тоже так думаю.
– От этого… все опухает.
Элла склонила голову набок и выгнула брови. Ральф бросил взгляд на свой пах. Элла проследила за его взглядом.
– Ах, милый, как это, должно быть, неудобно. – И накрыла его пах своей рукой.
В этот миг в зал вошла Филиппа.
Ральф замер. Он одновременно испугался и ощутил себя виноватым, а еще разъярился оттого, что ему почему-то оказалось не плевать, видит жена, чем он занят, или нет.
– Я иду наверх, – сообщила Филиппа. – О!
Элла не ослабила хватку, а, наоборот, стиснула член Ральфа пальцами и победно посмотрела на Филиппу.
Та вспыхнула, на ее лице отразились стыд и отвращение.
Ральф раскрыл было рот, но не нашел слов. Он вовсе не желал извиняться перед стервозной женой, сознавая, что она сочла увиденное позором для себя, но все же отчасти чувствовал себя неловко из-за того, что уличная девка в таверне держит его за член, а жена-графиня стоит перед ним и прячет взгляд.
На мгновение все застыли, затем Ральф сдавленно хмыкнул, Элла захихикала, а Филиппа с отвращением развернулась и пошла прочь, неестественно высоко вскинув голову. Изящной походкой лани, что бежит по склону холма, поднялась по широкой лестнице и исчезла, ни разу не обернувшись.
Ральф разозлился и устыдился, но рассудил, что мусолить тут нечего и надо бы успокоиться, однако его интерес к Элле заметно ослаб, и он скинул ее руку со своего паха.
– Выпейте еще вина. – Она подлила из стоявшего на столе кувшина, но Ральф вдруг ощутил приближение головной боли и отпихнул деревянную кружку.
Элла примирительно положила руку на его локоть и зазывно проворковала:
– Не прогоняйте меня, милорд, я прямо вся горю.
Ральф стряхнул ее руку и встал.
Ее лицо затвердело, и она произнесла:
– В таком случае извольте заплатить.
Ральф залез в кошель, извлек пригоршню серебряных пенни, не глядя на Эллу, швырнул деньги на стол, не потрудившись пересчитать, сколько именно бросил – много или мало.
Элла торопливо принялась собирать монеты.
Ральф оставил ее и поднялся по лестнице.
Филиппа сидела на кровати, прямой спиной прислонившись к изголовью. Она разулась, но в остальном была полностью одета. В ее взгляде Ральф прочел упрек.
– Не смей на меня злиться! – процедил он.
– Злишься ты, а я даже не сержусь.
Она всегда умела повернуть так, что оказывалась правой, а он виноватым.
Прежде чем Ральф успел придумать ответ, она продолжила:
– Ты ведь хочешь, чтобы я тебя покинула?
Ральф изумленно уставился на нее. Этого он ожидал меньше всего.
– Куда ты собралась?
– В Кингсбридж. Я не хочу становиться монахиней, но поживу в монастыре. Возьму с собою всего несколько человек: служанку, писаря и моего исповедника. Я уже говорила с матерью Керис, она не возражает.
– Так же поступила моя покойная жена. Что скажут люди?
– Многие знатные женщины удаляются в монастырь, на время или навсегда, когда им это нужно. Люди скажут, что ты отверг меня, поскольку я вышла из чадородного возраста; наверное, это так и есть. В любом случае с каких это пор тебе есть дело до досужих сплетен?
Промелькнула мысль: «Будет жаль, если Джерри лишится Одилы». Зато желание освободиться от недовольства гордячки стало нестерпимым.
– Ладно. Что тебя останавливает? Тилли не спрашивала моего разрешения.
– Сперва я хочу выдать замуж Одилу.
– За кого?
Филиппа посмотрела на него как на деревенского дурачка.
– А, за молодого Дэвида, верно?
– Он влюблен в нее; думаю, они подойдут друг другу.
– Он несовершеннолетний. Ему придется просить дозволения короля.
– Потому я и пришла к тебе. Сопроводи его к королю и попроси дать согласие на брак. Если согласишься, то, клянусь, я никогда и ни о чем больше тебя не попрошу: оставлю в покое навсегда.
Что ж, она не требовала от него никаких жертв. А союз с Монмутами будет лишь на пользу.
– Значит, ты оставишь Эрлкасл и переберешься в обитель?
– Как только Одила выйдет замуж.
«Конец грезам, – внезапно осознал Ральф, – тем самым грезам, что обернулись горькой, тусклой явью. Пора признать поражение и начать все заново».
– Хорошо, – сказал он, испытывая сожаление и чувство освобождения одновременно. – Договорились.
77
Пасха в 1350 году выдалась ранней; в очаге, перед которым сидел Мерфин вечером Страстной пятницы, ярко пылал огонь. Стол был уставлен едой, которая не требовала нагрева: присутствовала копченая рыба, мягкий сыр, свежий хлеб, груши и бутыль рейнского вина. Мерфин надел чистое исподнее и новую желтую блузу. Дом чисто вымели, на буфете в кувшине стояли жонкили[92].
Мерфин был один. Лолла оставалась у его слуг, Арна и Эм, чей домик располагался на окраине сада. Пятилетняя дочка любила там ночевать: брала с собою сумку, в которую клала гребень и любимую куклу, и говорила, что идет паломничать.
Открыв окно, Мерфин выглянул наружу. Из-за реки задувал холодный ночной ветер. Закат угасал над лугом с южной стороны дома, небесное зарево словно стекало с небосвода на луг и дальше в реку, сливаясь с черной водой.
Мерфин вообразил, как из аббатства выскальзывает фигура в капюшоне, пересекает лужайку перед собором по вытоптанной тропинке, торопливо проходит мимо огней «Колокола», спускается по слякоти главной улицы, старательно пряча лицо и ни с кем не заговаривая, выходит на речной берег, бросает косой взгляд на студеную воду: быть может, вспоминает те мгновения отчаяния, когда будто сами собой возникают мысли о самоубийстве. Если и так, эти воспоминания быстро подавляются. Вот фигура вступает на мощеную проезжую часть моста, переходит реку, оказывается на острове Прокаженных, сворачивает с дороги, пробирается сквозь низкий кустарник, идет по чахлой траве, объеденной кроликами, огибает развалины старого лепрозория и достигает юго-западной оконечности острова, а потом стучит в дверь Мерфина.
Он закрыл окно и прислушался. Стука не было. Должно быть, в своих мечтах он слишком уж поторопил события.
Подмывало выпить вина, но он не поддался искушению: сложился своего рода обряд, и ему не хотелось нарушать заведенный порядок.
В дверь наконец-то постучали. Мерфин открыл. Она скользнула внутрь, сбросила с головы капюшон, уронила на пол плотный серый плащ.
Она была выше Мерфина на добрый дюйм и на несколько лет старше. Ее горделивое лицо бывало высокомерным, но сейчас лучилось улыбкой, что согревала точно солнце. Под сброшенным плащом скрывалось платье алого кингсбриджского сукна. Мерфин обнял ее, прижал к себе ее роскошное тело и поцеловал полные губы.
– Филиппа, дорогая.
Они немедля стали ласкать друг друга, едва потрудившись раздеться. Мерфин ее вожделел, а она, если такое возможно, желала его еще больше. Он расстелил плащ поверх соломы, а она задрала подол и улеглась, прильнула к нему, вцепилась, как утопающий, обвила его ноги своими, подставила тело его жадным рукам, зарылась лицом в шею.
Она рассказывала, что после ухода от Ральфа, когда переселилась в аббатство, была уверена: никто и никогда не прикоснется к ней впредь, разве что монахини, которым доведется обмывать безжизненное тело перед похоронами. Всякий раз, думая об этом, Мерфин чуть не плакал.
Сам же он любил Керис столь сильно, что не сомневался: никакая другая женщина не способна его заинтересовать. Для него, как и для Филиппы, их взаимное чувство стало нежданным подарком, этаким родником в раскаленной пустыне, и оба припадали к этому роднику так, будто умирали от жажды.
Какое-то время спустя они лежали обнявшись у очага, и Мерфин вспоминал, как все случилось в первый раз. Вскоре после переселения в аббатство Филиппа начала проявлять интерес к строительству новой башни. Будучи женщиной практичного ума, она откровенно скучала, не в силах проводить долгие часы напролет исключительно за молитвами и размышлениями. Да, с удовольствием посещала библиотеку, но читать целыми днями тоже надоедало. Словом, она поднялась к нему на чердак, и он показал ей свои чертежи. Она быстро за