вела привычку навещать его каждый день и болтать с ним, пока он работал. Мерфин всегда восхищался ее умом и силой, а на уединенном чердаке осознал вдобавок, сколь возвышен и щедр ее дух, прятавшийся за величественными манерами. Ему открылось живое чувство юмора Филиппы, он научился ее веселить. Она смеялась низким грудным смехом, который почему-то заставлял думать о плотской близости. Как-то раз она похвалила его: «Вы добрый человек. Таких сегодня редко встретишь». Растроганный ее искренностью, он поцеловал ей руку. Это был смелый шаг, но Филиппа вполне могла бы остановить его, если бы захотела, без всяких скандалов: ей достаточно было убрать руку и отступить назад, тогда он понял бы, что зашел слишком далеко, – но она не отшатнулась, нет, напротив: задержала руку Мерфина в своей и посмотрела на него нежно, по-другому не скажешь, а он обнял ее и поцеловал в губы.
Они любили друг друга на тюфяке, и Мерфин лишь гораздо позднее вспомнил, что это Керис посоветовала ему притащить тюфяк на чердак: пошутила, что, мол, каменщикам требуется что-то мягкое для хранения инструментов.
Настоятельница не ведала про них с Филиппой. Вообще никто не знал, кроме служанки Филиппы и Арна с Эм. Когда смеркалось, Филиппа удалялась в свою комнату на верхнем этаже одновременно с сестрами, которые уходили в дормиторий. Когда монахини засыпали, она выскальзывала по наружной лестнице, позволявшей важным гостям приходить и уходить, минуя половину простолюдинов. Тем же путем она возвращалась обратно перед рассветом, пока монахини стояли утреню, и спускалась к завтраку с таким видом, будто всю ночь провела в аббатстве.
Мерфин дивился тому, что смог полюбить другую женщину меньше чем через год после окончательного разрыва с Керис. Разумеется, Керис он не забывал, более того, думал о ней каждый день. То возникало желание поделиться с ней каким-нибудь забавным случаем, то хотелось узнать ее мнение по какому-нибудь заковыристому вопросу, а порой он ловил себя на том, что делает что-то именно так, как посоветовала бы она: хотя бы осторожно промывает расцарапанную коленку Лоллы теплым вином. Вдобавок они продолжали видеться почти каждый день. Новый госпиталь почти достроили, но строительство соборной башни пока толком не началось, а настоятельница внимательно следила за тем и за другим. Аббатство лишилось власти над городскими торговцами, однако Керис постоянно интересовалась, как Мерфин и гильдия создают необходимые учреждения боро – новые суды, шерстяную палату, как побуждают ремесленные цеха вводить единые меры. Но мысли о ней неизменно оставляли в душе неприятный осадок, схожий с горечью во рту после кислого пива. Он любил ее всем сердцем, а она в итоге его все-таки отвергла. Думать о ней было все равно что вспоминать счастливый день, закончившийся дракой.
– Тебе не кажется, что меня тянет к недоступным женщинам? – лениво спросил Мерфин у Филиппы.
– Ты о чем?
– Да странно как-то… Двенадцать лет я любил монахиню, потом девять месяцев хранил целомудрие, а потом влюбился в жену своего брата.
– Не называй меня так, – попросила она. – Это был не брак. Меня вынудили против моей воли. Я делила с ним ложе всего несколько дней, и он будет счастлив, если никогда меня больше не увидит.
Извиняясь, Мерфин погладил ее по плечу.
– Нам следует соблюдать осторожность, как мы делали с Керис. – Он не стал прибавлять, что мужчина имеет законное право убить свою жену, если уличит ту в измене. Мерфину не доводилось о таком слышать, среди знати подобного точно не случалось, но гордыня Ральфа настолько велика, что даже подумать страшно. Мерфин не преминул рассказать Филиппе, что Ральф убил свою первую жену, Тилли.
– Твой отец долго и безнадежно любил твою мать, верно? – уточнила Филиппа.
– Да, правда. – Он уже почти забыл эту давнюю историю.
– А ты полюбил монахиню.
– А мой брат долгие годы грезил о тебе, счастливой супруге знатного мужчины. Как говорят священники, грехи отцов слагаются на сыновей. Но довольно об этом. Есть хочешь?
– Давай попозже.
– У тебя на уме что-то другое?
– Ты знаешь.
Мерфин действительно знал. Он встал на колени между ее ног, поцеловал живот и бедра. Филиппа отличалась ненасытностью и постоянно хотела двойного удовольствия. Он принялся дразнить ее языком. Она застонала, прижала его голову к своему лону.
– Да, да, ты знаешь, как мне это нравится, особенно когда я полна твоим семенем.
Мерфин приподнял голову.
– Знаю, – согласился он и вернулся к ненадолго прерванному занятию.
Весной чума дала городу передышку. Люди продолжали умирать, но заболевали реже. В Пасхальное воскресенье епископ Анри объявил, что шерстяная ярмарка в этом году состоится как обычно.
На той же службе шестеро послушников принесли клятвы и были пострижены в монахи. Все они присоединились к братии после крайне короткого срока послушничества: епископ упорно стремился поскорее увеличить число монахов Кингсбриджского аббатства и уверял, что подобное происходит по всей стране. Еще рукоположили пятерых священников, тоже после ускоренного обучения, и направили в опустошенные чумой приходы в окрестностях города. А из Оксфорда вернулись два монаха, получившие степени докторов за три года вместо обычных пяти или семи.
Этих братьев звали Остин и Сайм. Керис помнила обоих довольно смутно; три года назад, когда братья уезжали в оксфордский Кингсбриджский колледж, она заведовала госпиталем. В Светлый понедельник она провела монахов по почти готовому новому госпиталю, благо строители не мешали – в праздник никто не работал.
Оба врача источали то спесивое самомнение, какое университет, кажется, внушал своим выпускникам наряду с медицинскими теориями и пристрастием к гасконскому вину. Впрочем, годы, потраченные на уход за больными, тоже наделили Керис уверенностью в себе, и она рассказывала о новом госпитале и о том, как думает им управлять, твердо и деловито.
Остин, худощавый и придирчивый юноша с редеющими светлыми волосами, по достоинству оценил круговое расположение комнат. Круглолицый Сайм был чуть постарше и как будто не горел желанием перенимать опыт Керис: настоятельница подметила, что он все время отводил взгляд, стоило ей заговорить.
– Я считаю, что в госпитале всегда должно быть чисто.
– Зачем? – снисходительно справился Сайм, словно спрашивая маленькую девочку, почему той нужно отшлепать куклу.
– Чистота – добродетель.
– Ага. Значит, ваше убеждение никак не связано с равновесием гуморов в теле.
– Понятия не имею. Мы не очень-то следим за гуморами. Сами видите, против чумы учение о гуморах оказалось бессильным.
– А подметание полов помогло?
– По крайней мере, чистое помещение бодрит больных.
– Ты должен признать, Сайм, – вставил Остин, – что некоторые оксфордские наставники разделяют воззрения матери-настоятельницы.
– Кучка гетеродоксов![93]
– Самое главное – отделить больных, чья хворь способна передаваться здоровым, от остальных, – сказала Керис.
– Для чего? – спросил Сайм.
– Чтобы предотвратить распространение болезни.
– Как, по-вашему, передаются заболевания?
– Этого никто не знает.
Монах позволил себе короткую победную усмешку.
– Тогда откуда же вам известно, как можно предупредить их распространение, позвольте спросить?
Он явно счел, что побил ее в споре – в Оксфорде студиозусы прежде всего осваивали именно это умение, – но Керис не собиралась сдаваться.
– Мне подсказывает опыт. Пастух не понимает чуда, благодаря которому ягненок растет во чреве овцы, но знает, что тот не родится, если не подпускать к овце барана.
– Хм-м.
Керис не понравилось это «хм-м». «Малый-то толковый, – подумалось ей, – но приложить бы ему свой ум к миру вокруг». Ее поражало различие между умниками вроде Сайма и тем же Мерфином. Последний обладал множеством знаний, его отличала удивительная способность схватывать суть сложных конструкций, но он никогда не забывал о вещественности мира, поскольку знал, что любая его ошибка обернется обрушением построенного здания. Ее отец Эдмунд тоже был человеком умным и практичным, а Сайм, подобно Годвину с Антонием, упорно цеплялся за учение о гуморах, и ему было все равно, выживут больные или умрут.
– Она тебя поймала, Сайм. – Остин широко улыбнулся, явно радуясь тому, что его самодовольный друг не переспорил неученую женщину. – Пускай мы не знаем в точности, как распространяются болезни, но отделить больных от здоровых точно не повредит.
Их беседу прервала сестра Джоана, казначей обители.
– Мать Керис, вас спрашивает староста Аутенби.
– Он пригнал телят? – Деревня Аутенби была обязана каждую Пасху поставлять сестрам дюжину годовалых телят.
– Да.
– Пожалуйста, отведи скотину в загон и попроси старосту подойти сюда.
Сайм и Остин простились и ушли, а настоятельница отправилась проверить, как выложили плиткой пол в отхожем месте. Там ее и отыскал староста, Гарри-пахарь. Керис прогнала прежнего старосту, не спешившего подстраиваться под перемены, и поставила на его место самого деятельного молодого человека в деревне.
Гарри протянул руку, что было довольно смело с его стороны, но Керис он нравился, и возмущаться она не стала.
– Тебе, должно быть, несподручно гнать сюда телят, когда идет весенняя вспашка? – проговорила настоятельница.
– Уж точно. – Как и большинство пахарей, Гарри мог похвастаться широкими плечами и мускулистыми руками. Чтобы править общинной упряжкой, в которую запряжено восемь волов, что влекут тяжелый плуг по сырой и тяжелой земле, нужна немалая сила и умение. Почему-то почудилось, что Гарри принес с собой в аббатство толику свежего деревенского воздуха.
– Может, будете выплачивать деньгами? Сегодня такое происходит повсеместно.
– Да, так будет удобнее. – Староста прищурился с крестьянской хитринкой. – А сколько платить-то?
– Обычно за годовалого теленка на рынке дают десять – двенадцать шиллингов, хотя в этом году цены упали.