Может, это и к лучшему.
79
Свой сад Мерфин посадил весной 1349 года. На следующий год почти все деревья принялись, их ветви зазеленели сочной листвой. Два-три саженца продолжали бороться за жизнь, всего одно дерево засохло. Мерфин не ожидал, что хотя бы одно начнет плодоносить, однако, к его удивлению, на самом дерзком грушевом саженце обнаружились завязи десятка темно-зеленых плодов, крошечных и покуда жестких, словно камни, но к осени обещавших созреть.
Как-то воскресным днем он показал эти плоды Лолле, и та отказалась поверить, что завязи способны превратиться в мягкие и пахучие плоды, которые она так любила. Дочка решила – или притворилась, – что это очередная папина игра-дразнилка. Когда Мерфин спросил, откуда, как ей думается, берутся спелые груши, Лолла с упреком посмотрела на отца.
– С рынка, глупенький!
«Лолла тоже однажды созреет, – думал Мерфин, – пускай сейчас трудно представить себе, что это костлявое тельце обретет округлые женские формы». Интересно, дождется ли он внуков. Лолле пять, ждать придется никак не меньше десяти лет.
Продолжая размышлять о спелости и взрослении, он заметил Филиппу, которая шла к нему по саду, и в который раз восхитился ее круглыми и налитыми грудями. Для нее было необычно навещать его днем, и Мерфин спросил себя, что могло привести ее сюда. На случай, если кто-то подсматривал, он целомудренно поцеловал Филиппу в щеку – подобная вольность при встрече с невесткой вполне допускалась.
Филиппа казалась встревоженной, и Мерфину припомнилось, что в последние несколько дней она вела себя сдержаннее и была задумчивее обычного. Она села рядышком на траву, и Мерфин спросил:
– Что у тебя на уме?
– Никогда не умела сообщать новости, – призналась она. – В общем, я беременна.
– Боже милостивый! – Мерфин был слишком потрясен, чтобы скрывать свои чувства. – Точно? Ты же говорила…
– Ну да, я была уверена, что вышла из этого возраста. Пару лет мои кровотечения приходили по-разному, потом и вовсе прекратились, вот я и решила… Но этим утром меня вырвало, а соски набухли.
– Я обратил внимание на твою грудь, когда ты шла по саду. Так ты уверена?
– Мне выпало быть в тягости шесть раз: троих я родила, и было три выкидыша. Сам понимаешь, я кое-что об этом знаю. Сомнений быть не может.
Мерфин улыбнулся.
– Что ж, значит, у нас будет ребенок.
Ответной улыбки он не дождался.
– Чему ты радуешься! Подумай о последствиях. Я жена графа Ширинга. Не спала с мужем с октября, ушла от него в феврале, а в июле выясняется, что я на втором или третьем месяце. Мой муж и весь белый свет легко вычислят, что ребенок не его и что графиня Ширинг нарушила супружескую верность.
– Но он же не станет…
– Меня убивать? Тилли-то убил, ты забыл?
– О господи! Да, убил. Но…
– А если убьет меня, может убить и ребенка.
Мерфину хотелось возразить, что такое невозможно, что Ральф этого не сделает, но, увы, все обстояло ровно наоборот.
– Мне нужно принять какое-то решение, – продолжила Филиппа.
– Не думаю, что стоит пить всякие отвары. Это слишком опасно.
– Я не буду этого делать.
– То есть ты собираешься рожать?
– Да. Но что случится потом?
– Допустим, ты останешься в монастыре и сохранишь все в тайне. Там ведь полно детей, осиротевших из-за чумы.
– Материнскую любовь не спрятать, сколько ни старайся. Все заметят, что к одному ребенку я отношусь иначе. И тогда Ральф все узнает.
– Ты права.
– Можно было бы уехать, попросту исчезнуть. В Лондон, Йорк, Париж или Авиньон. Никому ничего не говорить, чтобы Ральф за мной не погнался.
– Я поехал бы с тобой.
– Но тогда ты не достроишь башню.
– А ты будешь тосковать по Одиле.
Дочь графини полгода назад вышла замуж за графа Дэвида. Мерфин мог вообразить, насколько тяжелым будет для Филиппы расставание с дочерью. А ему самому становилось больно при одной мысли, что придется бросить башню. Всю свою взрослую жизнь он жаждал построить самое высокое здание в Англии. Теперь, когда строительство наконец началось, сердце грозило разорваться при малейшем намеке на необходимость уехать.
Мысли о башне заставили вспомнить о Керис. Чутье подсказывало, что известие о его отъезде лишит ее последних душевных сил. Он не видел ее много недель: она провела какое-то время в постели после удара по голове на шерстяной ярмарке, а когда поправилась, то почти не покидала пределов аббатства. Мерфин догадывался, что она проиграла какое-то внутреннее сражение за власть, поскольку в госпитале нынче заправлял брат Сайм. Беременность Филиппы станет для Керис новым ударом.
– Одила тоже беременна, – поведала графиня.
– Так скоро! Хорошие новости. Тогда тебе тем более нельзя убегать. Иначе ты не увидишь ни ее, ни внука.
– Бежать нельзя, прятаться негде. Если ничего не делать, Ральф меня убьет.
– Должен быть выход.
– Я вижу только один.
Мерфин посмотрел на нее. Похоже, Филиппа все продумала заранее. Она ничего не рассказывала до тех пор, пока у нее не созрело решение, а теперь бережно дала понять, что очевидные ответы неприемлемы. Из всего этого следовало, что план, с которым она пришла, ему не понравится.
– Говори, – сказал он.
– Ральф должен поверить, что это его ребенок.
– Но тогда тебе придется…
– Да.
– Понятно.
Мысль, что Филиппе придется спать с Ральфом, внушала отвращение. Дело было не только в ревности, хотя она, конечно, тоже присутствовала. Куда важнее было то, сколь ужасным это испытание окажется для Филиппы. Ральф отталкивал ее физически и духовно. Мерфин понимал причины этого отторжения, хотя сам не разделял ее чувств. Он вынужден был уживаться с жестокостью Ральфа с малых лет, но этот зверь был его братом, тут ничего не изменить, что бы тот ни творил. Однако все равно было противно сознавать, что Филиппе придется отдаваться мужчине, которого она ненавидела больше всего на свете.
– Как бы мне хотелось придумать что-нибудь другое.
– Мне тоже.
Мерфин пристально посмотрел на Филиппу.
– Не передумаешь?
– Нет.
– Мне очень жаль.
– Угу.
– А у тебя получится? Ты можешь его… ну, соблазнить?
– Не знаю. Нужно постараться.
Собор был соразмерным. Чердак каменщиков располагался в западном торце низкой северной башни и как бы нависал над северным крыльцом. В парной же юго-западной башне имелось помещение схожих размеров и очертаний, нависавшее над крытым двором. Там хранили не слишком ценные вещи, которыми редко пользовались, заодно с предметами, от которых порой бывал толк: наряды и принадлежности для мистерий, деревянные подсвечники, ржавые цепи, потрескавшиеся сосуды, книги со сгнившими от времени тонкими пергаментными листами – тщательно выписанные слова было невозможно разобрать.
Мерфин пришел сюда проверить прямизну стены посредством свинцового грузика на длинной веревке, который спускал из окна, и, находясь там, сделал открытие: по стене шли трещины. Они далеко не всегда являлись признаком скорой беды; истолковать причину их появления надлежало в каждом отдельном случае опытному глазу.
Все здания движутся, некоторые трещины могут свидетельствовать о том, что сооружение оседает, приспосабливаясь к неизбежным изменениям. Мерфин рассудил, что большинство трещин в стене этого помещения беды не сулят, однако одна озадачила его своим изломом. Она выглядела как-то странно. Присмотревшись, он сообразил, что кто-то воспользовался естественной трещиной, чтобы расшатать камень в стене. Он вынул этот камень.
Сразу же стало понятно, что он наткнулся на чей-то тайник. В углублении за камнем обнаружилось воровское хранилище. Мерфин принялся доставать спрятанное. Женская брошь с крупным зеленым камнем, серебряная пряжка, шелковая шаль, свиток с псалмами; в глубине же отыскался предмет, открывший имя этого неведомого вора. Единственный среди всех он явно ничего не стоил, если мерить деньгами. Это была отполированная деревяшка с вырезанными буквами: «М: Phmn: AMAT».
М – очевидно, первая буква имени. «Amat» по латыни значит «любит», а «Phmn» – это наверняка «Филемон».
Кто-то, чье имя начиналось на М, девушка или юноша, когда-то любил Филемона и подарил ему эту вещицу на память, а он припрятал ее вместе с украденным.
За Филемоном с детства ходила слава ловкого воришки. Там, где ему случалось бывать, непременно что-либо пропадало. Значит, вот где он держал добычу. Мерфин вообразил, как он приходит сюда один, наверное, по ночам, вынимает камень и рассматривает свои сокровища. Это явно какая-то душевная болезнь.
Никто никогда не слышал о возлюбленных Филемона. Подобно своему наставнику Годвину, он как будто принадлежал к тому малому меньшинству мужчин, у которых потребность в плотской близости невелика. Но все же некто его когда-то полюбил, и он хранил память об этом человеке.
Мерфин вернул все на место, сложив предметы в том же порядке: на подобное у него была хорошая зрительная память, – задвинул камень, задумчиво вышел из кладовой и спустился по винтовой лестнице.
Ральф немало удивился приезду Филиппы.
Стоял редкий погожий день дождливого лета, и Ральф с удовольствием отправился бы на соколиную охоту, но, к его раздражению, мешали дела. Начиналась жатва, а потому большинству из двух-трех десятков управляющих и старост потребовалось срочно увидеть графа. Всех заботило одно и то же – урожай созревал, а людей для уборки отчаянно не хватало.
Граф ничем не мог помочь. Он использовал все доступные возможности, чтобы отловить и наказать непокорных батраков, бежавших из своих деревень за более высоким жалованьем. Те немногие, кого удалось поймать, выплачивали взыскание из своих средств и снова сбегали. Старосты выкручивались как могли, но все хотели поделиться с графом своими заботами, а тому не оставалось ничего другого, кроме как выслушивать отчеты и одобрять сляпанные на скорую руку планы.